— Это второе по популярности событие в Америке после финала чемпионата по бейсболу.
Я какое-то время всматривалась в темную дорогу впереди.
— Что именно, по словам Филиппа, Габриель сказал ему? — спросила я.
Гаррисон задумался.
— Скоро все узнают, кто я такой, и будут меня бояться, — прошептал он.
Вот оно. Все будут меня бояться. Мечта воплотится.
— Там сейчас ребятишки ждут начала парада. Габриель собирается взорвать их, а двести миллионов людей будут за этим наблюдать.
Лицо Гаррисона напряглось.
— Чем невиннее жертва, тем эффективнее террор, в этом весь смысл, да? — спросила я.
Гаррисон бросил на меня взгляд украдкой и снова уставился прямо перед собой.
— Мы знаем его в лицо, ему не подобраться близко.
— А ему нужно? Разве какие-то из его действий навели тебя на мысль, что он собирается убить и себя заодно?
Гаррисон снова задумался, а потом с тревогой покачал головой:
— Нет.
— И это делает его еще более опасным, да?
Гаррисону не пришлось отвечать. Правда застыла на его лице словно маска. Ситуация становилась все хуже и хуже.
Мы повернули по Марипоса-стрит и поехали по моему кварталу мимо домов, которые я проезжаю вот уже двадцать лет. Увитые плющом холмы, спускавшиеся к идеальным лужайкам. Пластиковые олени на крышах и белые рождественские гирлянды, имитирующие сосульки. Здесь живут Келли, а вон в том доме Жозе. Лэйси сделала свои первые шаги в этом квартале. А в этом доме впервые поцеловалась с мальчиком. А вон в том муж изменил мне с женой дантиста. Все вокруг знакомо, правда, теперь квартал казался мне натурной съемочной площадкой, где нет ничего настоящего, только выдуманное. Дома — это и не дома вовсе, а только фасады, а защищенность — не более чем сценарий. И если знойный ветер Сайта-Ана подует из пустыни, уверена, от нашего района останется пустое место.
Я заметила, что рядом с моим домом припаркована машина, наверное, патрульные дежурят, как и сказала Джеймс. Гаррисон проехал по подъездной дорожке и затормозил. Он начал вылезать из автомобиля, но тут заметил, что я сижу неподвижно.
Мне не хотелось заходить в свой дом, зная, что Лэйси там нет. Не хотелось рыться в ее вещах так, словно она всего лишь очередная жертва, чьи секреты теперь являются достоянием общественности.
Гаррисон снова скользнул на водительское кресло и уставился прямо перед собой, его взгляд был устремлен куда-то за дверь гаража, загораживающую обзор, в далекое прошлое.
— Мою жену нашли только через шесть дней.
Он повернулся ко мне, словно отвел взгляд от своего прошлого.
— Вы должны представить, что у ваших сомнений есть лицо, и драться с ними.
Несколько секунд Гаррисон смотрел мне в глаза, а потом снова отвернулся и сделал глубокий вдох.
— И какое же лицо представлял ты?
Уголки его губ чуть дрогнули в улыбке, а потом он взглянул на свои пальцы, словно что-то только что утекло сквозь них.
— Мне так и не удалось этого сделать.
Гаррисон неуверенно потоптался возле двери в комнату Лэйси, когда я вошла внутрь. Инстинктивно я подняла с полу футболку, сложила ее и положила на кровать. Нельзя, чтобы гость видел, какой беспорядок царит в дочкиной комнате.
— А у нее есть дневник? — спросил Гаррисон, все еще стоя в дверях.
— Личный журнал — сказала я, вспомнив, как Лэйси поправила меня, когда я несколько лет назад задала тот же вопрос. — Дневник вели дамы в девятнадцатом веке, чтобы не забыть, с кем они пили чай. А журнал предназначен для записей, чтобы задокументировать собственную жизнь.
Я посмотрела на озадаченного Гаррисона.
— Подростки в том, что касается некоторых вещей, любят точность.
Я огляделась. Хотелось дотронуться до каждого предмета, словно это может приблизить ко мне мою девочку. Хотелось обнять ее потрепанного плюшевого мишку, вдруг он прошепчет мне, где его хозяйка.
— Раз журнала не было в рюкзаке, он должен быть здесь, — сказала я.
Гаррисон все еще стоял в дверях, не желая нарушать границы личного пространства моей дочери и превращать ее спальню в поиск улик.
— Хотите сделать это в одиночку?
Я обвела комнату взглядом. Воспоминания хлынули на меня с бледно-желтых стен, будто встречный поток автомобилей. Вот семилетняя Лэйси с выпавшим молочным зубом. Пятилетняя с температурой. Вечеринка. Смех. Громкая музыка какой-то мальчуковой группы. Еле уловимый запах сигарет просачивается под дверь.
Я схватилась за кованую спинку ее кровати, пытаясь втащить себя обратно в настоящее, а потом посмотрела на Гаррисона.
— Нет, меньше всего я хочу сейчас оставаться одна.
— Хорошо.
Он переступил порог и огляделся. Я почувствовала, как комната чуть-чуть изменилась. Лэйси только что ускользнула от меня еще дальше.
— Может, в ее столе? — спросил Гаррисон.
Я кивнула и подошла к столу, но не могла себя заставить дотронуться до ящиков. Просто стояла и тупо смотрела, не в состоянии поднять руку.
— Думаю, лучше ты.
— Конечно, — кивнул Гаррисон, подошел ко мне и выдвинул ящики.
Я отвернулась. Мне не хотелось участвовать в обыске. Я думала, что смогу, но не смогла. Мне нельзя отпускать свою девочку. Сейчас больше чем когда-либо я хотела, чтобы ее секреты остались лишь секретами.
— Изымай все, что тебя насторожит, — велела я.
Я отошла к окну, прислушиваясь к звукам выдвигаемых ящиков и шуршанию бумаг. Окно выходило на задний дворик, представлявший собой квадратный лоскут травы, по периметру обнесенный заборчиком, около которого росла бугенвиллия. Лэйси всегда говорила, что это отличное место для собаки, золотистого ретривера. Но мы так и не завели собаку. Я всегда находила причину, по которой этого делать не стоило.
— A y тебя была когда-нибудь собака? — обратилась я к Гаррисону.
Шуршание прекратилось.
— Конечно, мы разводили собак, так что собаки были всегда… Думаю, вот он.
Я повернулась и увидела, что в руках у Гаррисона дневник-журнал моей девочки. Толстая тетрадь в голубой кожаной обложке с нарисованным подсолнухом.
— Да, это он, я видела его у Лэйси.
Гаррисон протянул тетрадь мне.
— Вы хотите…
— Нет, лучше ты. Листай назад с последней даты. Телефонный номер, имя… Ты знаешь, что искать.
Гаррисон вернулся к столу, сел и открыл дочкин журнал.
— Последняя запись сделана вчера.
Он принялся читать, быстро перелистывая страницы. Когда он просмотрел несколько записей, то на его губах заиграла улыбка.
— Что?
— Тут про конкурс. — Он посмотрел на меня. — Жаль, что меня там не было.
— А мне жаль, что я там была.
Я услышала свои слова и была готова поклясться, что за меня их сказала моя мать. Зачем я это ляпнула? Неужели я ничему не научилась?
— Неправда, это было потрясающее зрелище. Сделать такое перед всеми, зная, какие тебя ждут неприятности и что про тебя подумают люди. У меня никогда не хватит смелости.
Гаррисон снова уставился в тетрадь и кивнул.
— Да, у вас классная дочка, лейтенант.
Он посмотрел на меня, но я не могла выдержать его взгляд. Сердце билось где-то в горле. Я попыталась что-то ответить, но голос не слушался, и мне удалось выдавить только слабое «да».
Гаррисон вернулся к записям, тщательно анализируя каждое слово в поисках скрытого смысла или несоответствия. В комнате воцарилась неестественная тишина. Мне отчаянно захотелось услышать какую-нибудь ужасную музыку или телефонный звонок — все, что угодно, лишь бы замаскировать пустоту. Мое дыхание участилось, словно мне перестало хватать воздуха. Где же моя девочка, где?
— Пожалуй, я выйду, — промямлила я, открывая дверь.
— Вам что-то говорит буква Д?
Я остановилась. Гаррисон поднес ко мне тетрадь.
— Здесь еще телефон.
Я взяла у него журнал. Несколько секунд я просто смотрела на дочкины записи. Изящные завитушки и изгибы казались продолжением ее длинных тонких пальцев. Меня это всегда удивляло. Откуда в ней столько естественной грации? Уж точно не от меня. Возможно ли, чтобы грация передавалась через пару поколений, как рыжие волосы или некоторые наследственные болезни?
Буква Д и телефон располагались в широком промежутке между двумя соседними абзацами.
— Эта запись никак не связана ни с предыдущим абзацем, ни с последующим.
— И как ты думаешь, что значит Д?
— Ну, первым делом напрашивается имя Дэниел.
— Финли.
— Ага. Но это не его номер, я помню его телефон из протокола.
Я сняла трубку с телефона в дочкиной комнате и набрала номер. Каждый гудок отдавался в моей ладони электрическим зарядом. После десятого я повесила трубку.
— Давай пробьем адрес.
Гаррисон записал номер, а потом оставил меня в одиночестве.
Я боролась с желанием заглянуть в дочкины записи, но постепенно поддалась соблазну. Разве могло быть иначе? Мне хотелось обнять эту тетрадку с дочкиными мыслями, словно я обнимаю ее саму. Мой взгляд скользил по страницам в поисках еще одного упоминания загадочного Д, но увы. Я старалась не читать целыми абзацами, но это все равно что пытаться не любить того, кому вы дали жизнь. В каждом абзаце вопрос. Почему я… Почему я чувствую… Что я сделала…. Почему все так хреново… Да, быть семнадцатилетней — все равно что кататься на каком-то безумном аттракционе, когда не знаешь, куда едешь, и конца в обозримом будущем не видно. Господи, я и забыла.
И тут мой взгляд зацепился за одну запись и отказался отрываться от нее. Я попыталась не читать, но было уже поздно. Черт. И я тихонько прочла вслух.
«Что мне нужно сделать, чтобы мама гордилась мной? Что, черт побери, мне нужно сделать?».
Вот оно.
Тетрадь упала мне на колени. Я уставилась на бледно-желтые стены и про себя повторяла эти слова.
«Что, черт побери, мне нужно сделать?»
Где-то над холмами зашумел полицейский вертолет, нарушая тишину. Из окна мне был виден свет прожекторов, разрезающий ночное небо и скользящий по земле. Вертолет повернул на запад и улетел, глухой стук его винтов становился все тише и тише, тая вдали, но его место заняли ритмичные удары моего сердца в пустой комнате. Я так крепко сжимала тетрадь, что костяшки пальцев побелели. Мои глаза заполнились слезами. Что я наделала?