ость достатка, зажиточность провинциальной, покойной и уютной жизни. И скука же здесь должна быть!.. Беда!
Вошел барин. Ах! вот чудак, позабавил он таки меня! Представьте себе маленького старичка, с иголочки, вылощенного, начисто выбритого, розовенького, как куколка. Очень прямой, очень живой, очень аппетитный, честное слово! На ходу подскакивает, как кузнечик в поле. Поклонился и спрашивает с безграничной учтивостью:
— Ваше имя, дитя мое?
— Селестина, сударь.
— Селестина… Селестина… черт возьми… Славное имя, я ничего не имею против, но слишком длинное, дитя мое, чересчур длинное… Я буду вас называть Мари, — если вам это понравится… Тоже милое имя и короткое… И к тому же, я всех моих горничных называю «Мари». Это привычка, от которой я не в состоянии отказаться. Скорее уж откажусь от того лица…
У всех них странная манера никогда не называть вас вашим настоящим именем… Я не очень удивилась, потому что уже перепробовала имена всех святых. Он настаивал:
— Итак, вы ничего не имеете против того, чтобы я вас называл Мари?.. значит, так?..
— Да, сударь…
— Славная девушка… хороший характер… Ладно, ладно!..
Говорил он все это с веселым видом, но очень почтительно, не выпяливаясь на меня, не раздевая меня взглядом, как то обыкновенно делают мужчины. Даже едва взглянул на меня.
Как только вошел в салон, взгляд его упорно не отрывался от моих ботинок…
— У вас есть другие? — спросил он, после короткого молчания, во время которого я заметила, что его взгляд странным образом загорелся.
— Другие имена, сударь?
— Нет, дитя мое, другие ботинки. И медленно провел по губам тонким языком, на манер кошки.
Я не сразу ответила. Слово «ботинки», напомнившее мне двусмысленную усмешку кучера, начинало меня смущать. Значит, в этом есть какой-то смысл?.. На еще более настойчивый вопрос, я решила, наконец, ответить взволнованным, прерывистым голосом, точно признавалась в любовном прегрешении:
— Да, сударь, у меня есть другие.
— Лакированные?
— Да, сударь.
— Сильно… сильно лакированные?
— Да, сударь.
— Хорошо… хорошо… А желтой кожи тоже есть?
— Желтой кожи нет, сударь…
— Следует иметь… Я вам дам…
— Благодарю вас, сударь!
— Хорошо… хорошо… Довольно!
Мне стало страшно, потому что в его глазах забегали беспокойные огоньки… красное пламя судороги… И по лбу катились капли пота… Думая, что он теряет сознание, я хотела закричать, позвать на помощь… но припадок прошел, и чрез несколько минут он начал снова спокойным голосом, хотя в углах его губ еще виднелась слюна.
— Это ничего… уже прошло… Вы меня должны понять, дитя мое… Я немного чудаковат… В моем возрасте это позволительно, не так ли? Так, например, я считаю непристойным чтобы женщина сама чистила себе ботинки, а тем более мне… Я очень уважаю женщин, Мари, и не могу этого переносить… Я сам буду чистить ваши ботинки, ваши маленькие ботиночки, ваши миленькие крохотные ботиночки… Я буду о них заботиться… Слушайте хорошенько… Каждый вечер, перед тем как вам ложиться, вы отнесете ваши ботинки в мою комнату… поставите их возле кровати, на маленький столик, а утром, когда придете отворять ставни, будете их брать…
И, заметив мое чрезвычайное удивление, прибавил:
— Ну! Не велика штука, о которой я вас прошу… очень понятная вещь, наконец!.. И если вы будете милая…
В один момент он вытащил из кармана два золотых и подал мне.
— Если вы будете милая, послушная, я буду вам часто делать маленькие подарки. Экономка будет платить жалованье каждый месяц… А я. Мари, это между нами, буду вам частенько делать подарочки… А что я у вас прошу? Ведь ничего же необыкновенного. Разве здесь что-нибудь необыкновенное, Бог мой?
Барин снова заволновался. По мере того, как он говорил, его веки вздрагивали и трепетали, как листья перед грозой.
— Почему ты молчишь, Мари? Скажи что-нибудь… Почему ты не ходишь? Походи немного, чтобы я видел двигающимися, видел живыми… твои маленькие ботиночки…
Он стал на колени, поцеловал мои ботинки, ощупал их своими горячими, дрожащими пальцами, расшнуровал… И целуя, трогая, лаская их, он повторял умоляющим голосом, голосом плачущего ребенка:
— О! Мари… Мари… твои маленькие ботиночки… дай их мне, сейчас… сейчас же… сию минуту… Я хочу их сию минуту… дай их мне…
Я чувствовала себя близкой к обмороку… Изумление меня парализовало… Я не сознавала, происходит ли это все во сне или наяву… Вместо глаз барина, предо мной вертелись два маленьких белых шара, с красными жилками… Вокруг рта выступала пенистая слюна…
Наконец, он унес мои ботинки, и в продолжение двух часов оставался с ними в своей комнате взаперти и…
— Вы очень понравились барину, — сообщила экономка, показывая мне дом… — Старайтесь, чтобы так было и впредь… Место хорошее…
Четыре дня спустя, войдя утром в обычный час открывать окна, я чуть не грохнулась от ужаса, в спальне… Барин был мертв! Тело его лежало на спине, посредине постели, почти совсем обнаженное, и в нем чувствовалась уже окостенелость трупа. Очевидно, он скончался без страданий. На простынях, на одеяле — ни малейшего следа борьбы, судороги, агонии, которые старались бы обессилить смерть… И я бы подумала, что он спит, если бы не багровый цвет лица, зловещий багровый цвет, напоминающий баклажаны. И ужасающая подробность, от которой я содрогнулась еще больше, чем от вида его лица… В зубах он держал одну из моих ботинок, так крепко стиснув, что после тщетных, мучительных усилий, я вынуждена была отрезать бритвой кусок кожи, чтобы вырвать ее у него…
Я не святоша… я знала многих мужчин и но опыту все безумства, все мерзости, на которые они способны… Но такого, как барин? Ах! только подумать!.. И все же не забавно ли, что существуют подобные типы?.. И к чему только они изощряют всю свою фантазию, когда, в сущности, так просто и так хорошо любить, как следует… по-человечески…
Я уверена, что здесь со мной не произойдет ничего подобного… Здесь, очевидно, что-то совсем в другом роде. Но лучше ли?.. Или хуже?.. Ничего не могу сказать…
Есть одна вещь, которая меня беспокоит… Быть может, мне бы уж давно следовало покончить со всеми этими пакостными местами, и прямо, одним прыжком перескочить из горничных в содержанки, подобно многим из тех, кого я знала, которые — скажу без самохвальства, были гораздо менее меня интересны. Меня нельзя назвать хорошенькой, но лучше того: не хвастаясь скажу, что у меня есть шик, которому подчас завидуют светские дамы и кокотки. Ростом я пожалуй немного велика, но стройна, тонка, хорошо сложена… отличные белокурые волосы, превосходные темно-голубые глаза, насмешливый, задорный взгляд, дерзкий рот… наконец, уменье быт оригинальной и склад ума, очень живой и вместе с тем ленивый, что всегда нравится мужчинам. Мне бы могло повести… Но, кроме того, что я прозевала несколько великолепных «случаев», которые, пожалуй, уж не встретятся, я боялась… Боялась, потому что не знала, куда это приведет… Я сталкивалась с такими ужасами в этой области… выслушивала такие раздирательные признания!.. Трагическая перспектива госпиталя, от которой вряд ли можно уберечься! И для полноты картины, эта адская темница Сен-Лазар! Есть о чем пораздумать и от чего содрогнуться! Кто может поручиться, что я буду иметь в этой области такой же успех, как в моей теперешней профессии? То специфическое обаяние, которым мы привлекаем мужчин, зависит не только от нас одних, как бы мы хороши ни были… Многое зависит — я это отлично понимаю, от той среды, в которой мы живем, роскоши, всей этой порочной атмосферы, от наших хозяек и возбуждаемых ими желаний… Любя нас, мужчины зачастую любят в нас их самих и их скрытое обаяние…
Есть еще и что-то другое. Наперекор всем моим беспутствам, в глубине души у меня еще теплится огонек истинно религиозного чувства, которое оберегает меня от окончательного падения, удерживает на краю пропасти… Ах! если бы еще не было религии, молитв, размышлений над своим моральным убожеством, я бы наверное чувствовала себя еще несчастнее… И одному сатане известно, до чего можно было бы дойти, во что обратиться!..
Наконец — и это самое важное — в этой области я совершенно беззащитна… Я буду постоянной жертвой моего бескорыстия и их жажды наслаждения… Я слишком влюбчива, да, я слишком ценю самую любовь, чтобы извлекать из нее какую-нибудь выгоду… Это — сильнее меня; я не в состоянии требовать у того денег, кто дарит мне блаженство, разверзает предо мной сверкающие врата Эдема… Когда они говорят со мной, эти черти… или когда я чувствую возле щекотание их бороды или жар дыхания… куда там!.. Я сама превращаюсь в ничто… и тогда, наоборот, они могут от меня добиться всего, чего хотят…
Итак, я в Приёрё, в ожидании, чего?.. Ей-Богу, сама не знаю. Разумнее всего совсем об этом не думать и пусть будет, что будет… Пожалуй так-то лучше всего… Только бы, завтра, из-за одного какого-нибудь слова барыни, по воле безжалостного рока, не пришлось бы снова пустить все к черту!.. Это было бы досадно!.. С некоторого времени, я чувствую боли в бедрах и животе, во всем теле утомление… желудок расстраивается, слабеет память… я становлюсь все более и более раздражительной и нервной… Сейчас я посмотрелась в зеркало, и нашла, что у меня вид ужасно усталый, а цвет лица, — мой прозрачный цвет лица, которым я так гордилась, сделался совсем земляным… Значит ли это, что я уже старею?.. Я не хочу еще стареть. В Париже трудно уберечь здоровье. Времени не хватает ни на что. Жизнь там слишком лихорадочная, слишком шумная… беспрестанно сталкиваешься с массой людей, массой вещей, массой удовольствий, массой неожиданностей… Нужно всегда тормошиться, чтобы там ни было… Здесь покойно… И какая тишина! Воздух, которым дышишь, полезный, здоровый… Ах! если бы я могла здесь немного отдохнуть, не рискуя ошалеть от скуки!
Прежде всего, они не внушают доверия… Правда, барыня со мной любезна. Она очень мило преподнесла мне несколько комплиментов на счет моей наружности, и на счет моих похвальных рекомендаций… О! голова, — если бы она знала, как даются эти рекомендации, и сколько в них истины! Больше всего, конечно, производит впечатление моя элегантность… И к тому же, первый день редко кто из этих животных не бывает любезен… Вначале все ново, все хорошо… А потому и обращение такое… А на другой же день и вид другой, это тоже вещь известная… Глаза барыни делаются холодными, жесткими, не смотрят в лицо,, точно глаза скряги, полные обидных подозрений и шпионской слежки… Я не люблю также таких тонких, сухих губ, точно покрытых беловатым налётом… ни короткой, отрывистой речи, превращающей даже ласковое слово в бранное или унизительное. Так что, когда она задавала мне ряд вопросов о том, о другом, о моих привычках и моем прошлом, смотря на меня при этом с беззастенчивой наглостью старого надсмотрщика, свойственной всем им, я сказала себе: Я не ошиблась… еще одна из тех, которые держат все под замком, каждый вечер пересчитывают куски сахара и ягодки винограда, делают отметки на бутылках… Ну что-ж! ну что-ж!.. Видно, опять придется менять…