— Уверяю вас…
Мамзель Роза качает головой.
— Вы не хотите сказать… Вы мне не доверяете… Ваше дело. Только, слухом земля полнится.
В конце концов, она сердится… Я кричу ей:
— А! вы воображаете, что я готова со всеми на свете… Со всяким противным стариком…
Она отвечает мне холодно:
— Э!.. милая, не задирайте нос. Другой старик стоит всякого молодого. Конечно, ваши дела меня не касаются… я это и говорю… ведь так?..
И напоследок говорит злым голосом, в котором вместо обычной слащавости, слышится яд:
— Впрочем… это вполне может быть… Конечно, ваш г. Ланлэр предпочитает более зеленые фрукты… У каждого свой вкус, милая…
По дороге идут крестьяне и почтительно кланяются мамзель Розе:
— Добрый день, мамзель Роза… как здоровье капитана?..
— Спасибо, хорошо… Он сейчас занят в погребе…
Горожане идут мимо и кланяются, почтительно кланяются мамзель Розе:
— Добрый день, мамзель Роза… как капитан?
— Спасибо, все хлопочет… Вы очень добры…
На дороге показывается священник; он медленно идет, покачивая на ходу головой. Увидав мамзель Розу, кланяется, улыбается, закрывает требник и останавливается:
— Ах! это вы, дочь моя?.. Как здоровье капитана?..
— Спасибо, батюшка, потихоньку-полегоньку… Сейчас занят в погребе…
— Тем лучше… давай Бог… надеюсь, что он посадил хороших цветов… и в этом году к празднику у нас опять будет алтарь в цветах…
— Разумеется, батюшка…
— Передайте от меня капитану тысячу пожеланий, дитя мое…
— И вам — то же, г-н священник…
Удаляясь, он снова открывает требник:
— До свидания… до свидания… Лучших прихожан нам и желать нечего…
Я возвращаюсь к себе, печальная, смущенная, рассерженная, оставляя эту гнусную Розу наслаждаться своим триумфом, всевозможными приветствиями, всеобщим уважением, жирную, подло-счастливую… Я не удивлюсь, если скоро священник поставит ее в церкви в нишу, зажжет по бокам свечи, и устроит ей вокруг головы ореол, как у святых…
IX
25-ое октября.
Кто меня интригует, так это Жозеф. Он ведет себя положительно загадочно, и я не знаю, что скрывается в его молчаливой, неистовой душе. Но наверное, там происходит что-то из ряда вон выходящее. Порой его взгляд так тягостно выносить, что меня положительно смущает его наглая пристальность. У него привычка ступать тихо и крадучись, и это наводит на меня страх. Точно у него к ногам привязано ядро или воспоминание о нем… Не был ли он на каторге или в монастыре?.. Может быть и то и другое… Меня еще пугает его спина и шея, могучая, толстая, загорелая, как старая кожа, испещренная сухожилиями, натягивающимися, как канаты. Я заметила у него на затылке связку мускулов, чрезмерно выпуклых, как бывает у волков и хищных, диких животных… За исключением его увлечения антисемитизмом, свидетельствующем о темпераменте и кровожадности Жозефа, он относится ко всему остальному очень сдержанно. Даже почти невозможно узнать его мыслей; в нем отсутствуют хвастовство и другие профессиональные низости, по которым можно узнать прирожденного лакея; никогда не услышишь от него ни одной жалобы, ни одного ругательства на счет хозяев. По-видимому, он их уважает, но без подобострастия, и предан им чистосердечно. Никогда не ворчит на работу, даже на самую тяжелую. Он на все мастер; все умеет делать, даже самые сложные разнообразные дела, совсем не относящиеся к его ремеслу. Он относится к Приёре, точно к своей собственности; оберегает его, ревниво стережет, защищает и гоняет оттуда нищих, бродяг, праздношатающихся; его боятся, точно цепной собаки. Он представляет тип прежнего слуги, дореволюционного периода. О нем говорят в местечке: «Другого такого не найти… Золото!» Мне известно, что его стараются переманить от Ланлэров. Из Лувье, из Эльбёфа, из Руана он получает самые выгодные предложения… Он от всего отказывается, и не хвастает этим… Честное слово, нет… Он служит здесь уже пятнадцать лет и считает дом своим. И останется, покуда захочет… Барыня, которая при всей ее подозрительности, ко всему относится с такой злобой, к нему питает слепое доверие. Она, которая никому не верит, верит Жозефу, верит в честность Жозефа, в его преданность.
— Золото!.. он для нас готов в огонь, — говорит она.
И несмотря на свою скупость, награждает его мелкими подачками и подарками.
А я все-таки боюсь этого человека. Он внушает мне страх и в то же время страшно интересует. Мне случалось подмечать ужасное выражение в тусклой глубине его глаз. С тех пор, как он меня интересует, он уже не кажется мне таким, каким я его считала вначале, при моем поступлении в дом, — грубым тупым увальнем. Нужно было приглядеться к нему повнимательнее. Теперь я считаю его страшно умным, пройдохой — больше чем умным, и хуже — чем пройдохой… Я не знаю, как определить его… И потом, — привычка это, что ли, видеть его каждый день, — но я уже не нахожу его ни старым, ни безобразным… Привычка, ведь, набрасывает на вещи точно легкий туман. Постепенно кончается тем, что сглаживаются черты лица, затеняются уродливости; и выходит, что горбун, которого видишь ежедневно, через некоторое время уже не кажется горбатым… Впрочем, здесь что-то другое; это то, что я открываю в Жозефе нового, захватывающего, что меня волнует. Для женщины красота заключается ведь ни в правильных чертах, ни в чистоте линий… Это что-то неуловимое, неопределенное… какое то тайное и — да простит меня читатель — половое сродство, неодолимое, мощное, опьяняющее; многие женщины подпадают под его власть, помимо своей воли, сами того не замечая… Ну, так вот Жозеф возбуждает во мне это влечение… Недавно я любовалась им, как он поднимал бочонок с вином… Он играл им, как ребенок играет резиновым мячиком… Его атлетическая сила, ловкость, мощная игра плеч, — все это навело меня на мысли… Странное, нездоровое любопытство, смесь страха и симпатии, которые возбуждают во мне его подозрительные поступки, сомкнутые губы, этот многозначительный взгляд, все это еще увеличивает его мускульная сила, его бычачье сложение… Словом, я чувствую, что между Жозефом и мной существует тайная, моральная и физическая связь, которая с каждым днем крепнет…
Из окна комнаты, где я работаю, я часто наблюдаю его в саду… Он работает, склонившись лицом почти к самой земле, или стоя на коленках у шпалерника… Внезапно он пропадает… точно обращается в дым… Только что наклонял голову… и вдруг уже нет… Проваливается ли он сквозь землю?.. Уходит через стены?.. Мне приходится иногда сходить в сад, чтобы передать ему приказание барыни… Я его не нахожу нигде и начинаю звать:
— Жозеф!.. Жозеф!.. где вы?
Ответа нет… Снова кричу…
— Жозеф!.. Жозеф!.. где вы?
Вдруг, Жозеф неслышно вырастает из-за дерева, или из-за грядки овощей, прямо перед моим носом… И стоит предо мной, среди бела дня, с своим суровым, упрямым лицом, с своими прямыми волосами, и расстегнутой рубахой на волосатой груди…
Откуда он явился?.. Откуда вышел?.. Откуда свалился?..
— Ах! Жозеф, как вы меня напугали…
И на губах его и в глазах блуждает ужасная улыбка, напоминающая сверкающее лезвие ножа… Я положительно начинаю думать, что этот человек — дьявол…
Изнасилование маленькой Клары все еще служит предметом разговоров и возбуждает местное любопытство… Местные и столичные газеты, которые пишут об этом, раскупаются нарасхват. «Libre Parole» безапелляционно обвиняет всех «жидов», и уверяет, что это «ритуальное убийство»…
Приехали на следствие судебные чины. Произвели дознание; перетаскали массу народу… Никто ничего не знает… Обвинение, пущенное Розой, встречено повсюду недоверчиво… Все только пожимают плечами… Вчера жандармы задержали несчастного газетчика, который впрочем доказал, что его даже не было в местечке, в момент преступления. Отец, которого обвинила публичная молва, оправдался… К тому же о нем самые лучшие мнения… Итак, нигде никакого признака, который мог навести правосудие на след преступника. Говорят, что судьи изумляются преступлению и его дьявольски ловкому выполнению; без сомнения, здесь видна рука профессионала… по всей вероятности это парижанин… Говорят также, что прокурор ведет дело небрежно, только для проформы. Убийство бедной девочки очевидно не очень-то его воодушевляет… Все данные говорят за то, что ничего не найдут, и что дело канет в Лету, подобно многим другим…
Я бы не удивилась, если бы барыня заподозрила своего мужа… Это конечно забавно, но она знает его лучше всех. Она ведет себя очень странно, со времени обнаружения преступления. Бросает на барина не совсем обыкновенные взгляды… Я заметила, что за столом, каждый раз, когда звонят, она слегка вздрагивает.
Сегодня после завтрака, когда барин изъявлял намерение выйти, она этому воспротивилась.
— Ты можешь отлично остаться здесь… что у тебя за надобность постоянно шляться?
И даже сама гуляла с барином больше часа по саду. Понятно, барин ничего не замечает; от этого ведь он не теряет ни куска мяса, ни щепотки табаку… что за олух!
Мне бы очень хотелось знать, о чем они говорят, когда остаются вдвоем… Вчера вечером, около получасу я подслушивала у двери салона… Барин шуршал газетой. Барыня сидела за своим письменным столиком и писала счета.
— Сколько я тебе вчера выдала? — спрашивает барыня.
— Два франка… — отвечает барин…
— Ты в этом уверен?
— Ну-да, милочка…
— Ну вот, у меня не хватает тридцати восьми су…
— Я их не брал…
— Ну конечно… это кошка…
Ни о чем другом они не говорят…
На кухне, Жозеф не любит разговоров о маленькой Кларе… Если Марианна или я заговорим об этом, он тотчас меняет разговор или не принимает в нем участия… Ему это надоело… Я не знаю, откуда у меня явилась мысль — и она все укрепляется в моем сознании, — что преступление совершил Жозеф. У меня нет доказательств, признаков, которые давали бы основания… Никаких доказательств, кроме его глаз, никаких оснований, кроме крика изумления, вырвавшегося у него, когда вернувшись от бакалейщицы, я неожиданно назвала имя маленькой Клары, изнасилованной и убитой… А между тем, это инстинктивное подозрение разрослось в моем уме, — стало возможностью, почти уверенностью. Конечно, я может ошибаюсь. Я стараюсь убедить себя, что Жозеф «золото»… Я говорю себе,