Он снова уселся за столик, где чистил зерна. Разбуженные собаки вертелись по комнате, ища себе более удобного места.
— Да… да… — повторил он… — Не дурно оплачивается… А? у них есть таки деньги, у господ священников.
И точно спохватившись, что чересчур много наговорил, прибавил:
— Я вам это говорю, Селестина… потому что считаю вас разумной женщиной… аккуратной женщиной… и полагаюсь на вас… Это между нами, не так ли?..
И помолчав, поблагодарил:
— Как хорошо, что вы сегодня сюда пришли… Очень мило с вашей стороны… Очень приятно…
Никогда я его еще не видала таким словоохотливым, таким любезным… Я нагнулась над столиком, совсем близ него, и перебирая отобранные зерна в тарелке, кокетливо отвечала:
— Да… Ведь вы сегодня ушли сейчас же после обеда. Некогда было даже поболтать… Хотите я вам помогу чистить зерна?
— Спасибо, Селестина… Я уже кончил…
Он почесал голову:
— Черт!.. — сказал он, зевая… — Мне нужно было бы заглянуть в парники… Проклятые мыши пожрут у меня весь салат… Да-ну, впрочем… мне нужно с вами поговорить, Селестина…
Жозеф встал, затворил полуотворенную дверь, и увлек меня в глубину комнаты. На мгновение мне стало страшно. Маленькая Клара, о которой я позабыла, представилась мне на траве в лесу, мертвенно-бледная, в крови… Но на этот раз, во взгляде Жозефа не было неприязни… скорее сквозила робость… Едва можно было различить лица в этой мрачной комнате, освещенной беспокойным, слепым светом фонаря. До этой минуты голос Жозефа дрожал. Теперь он сразу сделался серьезным и твердым.
— Я уже несколько дней хотел вам кое-что сообщить, Селестина… — начал он… — Ну вот, я чувствую к вам симпатию… Вы — хорошая женщина… Аккуратная женщина… Теперь поди, я вас узнал хорошо!..
Я сочла нужным лукаво и мило улыбнуться, и возразила:
— Признайтесь, вам таки это стоило времени… И почему вы были ко мне так неприязненно настроены?.. Никогда со мной не говорили… Постоянно задевали… Помните, какие вы мне делали сцены, когда я проходила по дорожкам, которые вы чистили?.. У, противный бука!
Жозеф принялся смеяться и пожимать плечами:
— Ну, понятно… Ах черт! Ведь сразу не узнаешь человека… Особенно женщин, черт их узнает!.. А вы еще из Парижа!.. Теперь-то я вас знаю…
— Если вы, Жозеф, меня так хорошо знаете, скажите мне, какая я…
Серьезно, поджав губы, он выговорил:
— Какая вы, Селестина?.. Вы — такая же, как я.
— Такая же, как вы, я?..
— О! конечно не с лица… Но внутри, в душе, вы и я — одно и то же… Да, да, я знаю, что говорю…
Опять наступило молчание. Он начал более мягким тоном:
— Я к вам чувствую симпатию, Селестина… и еще…
— Что еще?..
— У меня есть деньги… немного денег…
— А?..
— Да, немного денег… Черт! я думаю не служат сорок лет в хороших домах, без того, чтобы не скопить кой-чего… Правда?
— Понятно… — ответила я, все больше и больше изумляясь его словам и поведению… — А у вас много денег?
— О! немного… только…
— Сколько?.. покажите!..
Жозеф тихонько загоготал:
— Вы разве думаете, что они здесь?.. Они там, где приносят проценты…
— Все-таки, сколько же?..
Он прошептал:
— Может пятнадцать тысяч франков… может больше…
— Батюшки!.. Да вы таки скопили!
— О! может и меньше… неизвестно…
Внезапно обе собаки одним движением подняли головы, прыгнули к двери и начали лаять. Я сделала испуганное движение.
— Это ничего… — успокаивал Жозеф, давая каждой из них пинок ногой в бок… — Это идут люди по дороге… Слушайте, это Роза возвращается к себе, я узнаю ее шаги.
И действительно, через несколько секунд я услыхала по дороге тяжелые шаги, затем отдаленный стук запираемой калитки. Собаки умолкли. Я уселась на скамейку в углу комнаты. Жозеф ходил по комнате, засунув руки в карманы, задевая локтями за кожаные ремни, висевшие на стенах.
Мы молчали; я чувствовала себя страшно смущенной и жалела о своем приходе. Жозефа видимо мучило то, что он хотел мне сказать. Наконец, через несколько минут он решился:
— Мне нужно вам сообщить одну вещь, Селестина… Моя родина Шербург… Это бойкий город… Масса моряков, солдат… разного сброду, который любит повеселиться; торговля там идет отлично… Ну вот, я знаю, сейчас в Шербурге есть отличный случай… Дело идет о маленьком кафе, около пристани, на самом бойком месте… Сейчас солдаты много пьют… Все патриоты на улице… кричат, орут, выпивают… Как раз момент… Можно заработать сотни и тысячи, за это я ручаюсь… Только вот!.. Нужно туда посадить женщину… аккуратную женщину… хорошенькую… и которая не боялась бы шуток. Моряки, военные, любят пошутить, посмеяться… выпить… поухаживать за женским полом… На это денег не жалеют… Что вы об этом думаете, Селестина?..
— Я? — спросила я с изумлением…
— Ну да, об этом плане?.. Нравится вам?..
— Мне?..
Я не понимала, чего он добивался, и все больше и больше удивлялась. В смущении я не нашлась, что ответить. Он настаивал:
— Конечно, вы… Кто же, как не вы, может заведовать маленьким кафе? Вы — порядочная женщина, аккуратная… вы не из этих жеманниц, которые и шутки-то не понимают… вы, наконец, патриотка! И к тому же, вы хорошенькая, такая дуся… одними глазами сведете с ума весь гарнизон Шербурга… Да так и будет!.. С тех пор, как я вас знаю… знаю, на что вы способны, эта мысль у меня не выходит из головы…
— Ну, и что же?
— Что же! Можно и обвенчаться, коли охота есть…
— Значит, — закричала я, внезапно возмутившись… — вы хотите, чтобы я распутством помогла вам набивать карманы?..
Жозеф пожал плечами, и спокойно произнес:
— Я хочу, Селестина, чтобы все было по честному, по хорошему… Это, кажется, видно.
Затем подошел, взял меня за руки, сжал их так, что я застонала от боли, и прошептал:
— Я мечтаю о вас, Селестина, о вас в маленьком кафе… Вы во мне всю кровь зажгли…
И так как я, озадаченная этим признанием, оставалась безмолвной и смущенной, то продолжал:
— И еще… может, там и больше пятнадцати тысяч франков… может, даже больше восемнадцати тысяч… Неизвестно, сколько там набежало процентов… Да еще вещи есть… вещи… драгоценности… Слушайте, вы там будете жить царицей, в маленьком кафе…
Он сжал меня в мощных тисках своих объятий… И я почувствовала, как все его тело дрожит от сдерживаемого желания… Если бы он захотел, он мог меня взять, задушить, без малейшего сопротивления. И продолжал развивать мне свой план:
— Маленькое уютное кафе… чистенькое… новое, блестящее… А у конторки, за стеклом хорошенькая женщина, в эльзасском костюме, в шелковом корсаже… с широкими бархатными лентами… Идет, Селестина?.. Подумайте-ка… Мы еще об этом потолкуем на днях… потолкуем…
Я ничего не находила сказать… Ничего, ничего, ничего!.. Я была ошарашена этой новостью, которая мне и во сне не снилась… И в то же время я не чувствовала ненависти, отвращения к откровенному цинизму этого человека… Жозеф повторял теми же устами, которые целовали кровавые раны маленькой Клары, обнимая меня теми же руками, которые душили, стискивали, убивали ее в лесу.
— Мы еще потолкуем… я стар… я безобразен… возможно… Но чтобы устроить женщину, Селестина… запомните это хорошенько… я ни за чем не постою… Мы еще потолкуем…
Устроить женщину! Есть же такие несчастные! Что это — угроза?.. Или обещание?
Сегодня Жозеф по обыкновению молчалив… Можно подумать, что между нами вчера ничего не произошло… Уходит, приходит, работает… ест… читает газету… как всегда…. Я смотрю на него, и мне хочется его возненавидеть… хочется, чтобы он показался мне таким отвратительным, чтобы я навсегда от него отшатнулась… Но этого нет… Ах! как это все странно!.. Этот человек наводит на меня дрожь… но отвращения к нему я не чувствую… И это тем больше меня изумляет, потому что теперь я убеждена, что это он убил, изнасиловал маленькую Клару в лесу!..
X
3-го ноября.
Ничто не доставляет мне такого удовольствия, как прочесть в газетах имя особы, у которой я когда-то служила. — Сегодня утром, я более, чем когда либо, испытала это удовольствие, прочтя в «Petit Journal», что Виктор Шариго выпустил новую книгу, наделавшую много шуму, от которой все в восторге… Книга называется: «От пяти до семи»… Успех ее — сенсационный… В газете говорится, что это — ряд этюдов из светской жизни, блестящих и хлестких, под внешней легковесностью которых, однако, скрыта глубокая философия. Воздавая похвалы его таланту, газета восхваляет также Виктора Шариго за его изящество, элегантность, блеск салона… Ах! я могу многое рассказать о его салоне… В продолжение восьми месяцев я служила горничной у Шариго, и полагаю, что еще никогда не видала подобных уродов… Впрочем, Бог знает!
Весь свет знает имя Виктора Шариго. Он выпустил целый ряд нашумевших книг. Наиболее известные это — «Их Подвязки», «Как они спят», «Колибри и Попугаи», «Сентиментальные Бигуди». — Он чрезвычайно умный человек, страшно талантливый; все несчастье его заключается в том, что успех и состояние достались ему слишком легко. В начале карьеры он подавал громадные надежды. Все были поражены его необычайной наблюдательностью, его мощным сатирическим дарованием, беспощадной, меткой иронией, глубоко задевавшей смешные стороны человека. У него свободный, широкий ум, для которого все светские условности — ложь и холопство, благородная и проницательная душа, которая, вместо того, чтобы сгибаться пред унизительными предрассудками, смело направляется к возвышенному идеалу. По крайней мере так изображал мне Виктора Шариго один из его друзей, художник, ухаживавший за мной, к которому я иногда ходила, и от которого заимствовала вышеприведенные мнения и нижеследующие подробности относительно жизни и творчества этого знаменитого человека. Изо всех уродливостей, бичуемых им, Шариго особенно облюбовал снобизм. В своих пламенных речах, еще более чем в книгах, он отмечал в нем черты моральной трусости, интеллектуального ничтожества, клеймил беспощадно с определенной философской точки зрения, меткими, ядовитыми эпитетами, которые затем разносились по всем перекресткам Парижа, делаясь своего рода классическими выражениями… Можно было составить изумительную характеристику снобизма из впечатлений, набросков, силуэтов, явившихся результатами его оригинального неустанного творчества… Казалось, уж если кто застрахован от этой нравственной заразы, свирепствовавшей в салонах, — это Виктор Шариго, лучше всех снабженный великолепным противоядием — иронией… Но человек весь состоит из неожиданностей, противоречий, непоследовательности и сумасбродства…