ло плебейское происхождение. С нами она была нахальна, но своим клиентам льстила, принимая, впрочем, в соображение их общественное положение и богатство.
— Ах, что за народ теперь, графиня! — говорила она жеманно… — Теперешние горничные — это девицы, которые ничего не хотят делать… Работать не любят, за нравственность и честность их нельзя поручиться… И таких, сколько угодно!.. Но женщин работящих, умеющих шить, знающих свое ремесло, таких нет… Ни у меня… и нигде…
Ее контора, однако, пользовалась известностью и у нее было много клиенток из квартала Елисейских Полей — по большей части иностранок и евреек…
С лестницы входишь в коридор, ведущий в гостиную, где восседает госпожа Поллат-Дюран в своем неизменном черном шелковом платье. Слева — обширная передняя, похожая на мрачную берлогу, заставленная скамейками и украшенная столом, покрытым красной полинявшей саржей. Передняя освещается сверху и сбоку: от гостиной ее отделяет стеклянная перегородка. Печальный сумеречный свет окутывает лица и предметы.
Мы приходили туда ежедневно, утром и после обеда, целой толпой — кухарки и горничные, садовники и лакеи, кучера и метрдотели. Мы рассказывали друг другу про свои беды, ругали господ, в ожидании необыкновенных сказочных мест. Некоторые приносили книги и газеты и с увлечением предавались чтению, — другие писали письма… Жужжание нашей болтовни то печальной, то веселой — прерывалось внезапным появлением госпожи Поллат-Дюран.
— Замолчите, господа, — кричала она… — В гостиной ничего не слышно…
Или же:
— Мадемуазель Жанна!.. — выкрикивала она резким и визгливым голосом.
Жанна вставала, слегка оправляла волосы и уходила в контору, откуда скоро возвращалась с презрительной гримасой… Нашли недостаточными имеющиеся у нее рекомендации… Чего им нужно?.. Монтионовскую премию?.. Венок из роз?..
Или не сошлись относительно жалованья:
— Ах… нет… скупердяи… никаких доходов… Сама ходит на рынок… четверо детей…
И все это подчеркивалось гневными или циничными жестами.
Каждый из нас появлялся в конторе, вызываемый госпожой Поллат-Дюран, голос которой становился все визгливей, а восковое лицо под конец зеленело от злости. Я сразу понимала, с кем имею дело. Ради шутки и не желая подвергаться нелепому допросу, я сама начинала спрашивать прекрасных дам про разные разности… Я платила им их монетой.
— Вы, барыня, замужем?
— Разумеется…
— У вас, барыня, есть дети?
— Конечно…
— И собаки?
— Да…
— По вечерам приходится поздно ложиться?
— Да, в те вечера, когда я ухожу…
— А вы, барыня, часто уходите из дома?
Губы барыни сжимались… Но, не дожидаясь ее ответа, я окидывала ее с головы до ног презрительным взглядом и говорила насмешливым тоном:
— Очень жаль… но ваше место, барыня, мне не нравится… Я в таких домах не служу…
И я выходила торжествуя… Однажды какая-то барынька, с грубо накрашенными волосами, намазанными губами, натертыми щеками, нахальная, как цесарка, раздушенная, спросила меня, получив ответы на тридцать шесть вопросов:
— Вы хорошего поведения? Посещают вас любовники?
— А вас, барыня? — ответила я без малейшего замешательства, совершенно спокойно.
Некоторые из нас, менее разборчивые, более утомленные или робкие, поступали на плохие места. Над ними издевались.
— Скатертью дорога… До скорого свиданья!..
Мы сидели на скамейках, усталые, сгорбившись, расставив ноги, разговаривая, с задумчивыми или отупелыми лицами. Поминутно слышались возгласы хозяйки: «барышня Виктория!.. барышня Ирена!.. барышня Зюльма!» Мне иногда казалось, что мы находимся в публичном доме и поджидаем посетителей. Право, не знаю — смешным или печальным показалось мне это сравнение. Я сообщила об этом остальным. Мне ответили взрывом хохота. Все, наперерыв, стали выкладывать свои сведения относительно этих учреждений… Какая-то толстушка сказала, очищая апельсин:
— Понятно там лучше… Там только жиреют… и пьют шампанское… носят рубашки, расшитые серебром… ходят без корсетов…
Высокая, худая, неопрятная женщина с очень черными волосами и усиками сказала:
— И притом… это не так утомительно… Мне пришлось как-то в один день — с барином, с барчуком, со швейцаром… с лакеем… с мясником… с лавочником, с почтальоном… с газовщиком… с электротехником… и еще с несколькими, с целой оравой…
— Ах, бесстыдница! — закричали со всех сторон.
— Вот еще!.. Ну, а вы-то, мои ангелочки… Подумаешь!.. — ответила высокая, худая женщина., пожимая острыми плечами.
И шлепнула себя по ляжке.
Помню, я тогда подумала о моей сестре Луизе, закабаленной, вероятно, в одном из этих домов. Я вообразила себе ее жизнь, может, счастливую, или по крайней мере спокойную, во всяком случае застрахованную от голода и нищеты. И, почувствовав более чем когда либо отвращение к моей мрачной, исковерканной юности, к моему кочевому образу жизни, страху перед завтрашним днем, я подумала:
— Да, может, это было бы и лучше!..
Наступал вечер… затем ночь… ночь, — которая немногим была темнее дня… Мы молчали, усталые от разговоров, от ожиданий… В коридоре зажигался газовый рожок… и, аккуратно в пять часов, сквозь стеклянную дверь, виднелся сгорбленный силуэт г. Луи, который быстро мелькал и скрывался… Это служило сигналом к уходу.
Зачастую старые сводни, поставщицы «домов», приличного вида, походившие приторностью манер на «сестер», поджидали нас, при выходе на улице… Они незаметно шли за нами, и в каком-нибудь темном углу улицы, за мрачными громадами Елисейских Полей, где не было полицейских, начинали нас осаждать.
— Пойдемте-ка лучше ко мне, вместо того, чтобы влачить жалкую жизнь, полную скуки и нищеты. У меня — роскошь, удовольствия, деньги… свобода…
Соблазнившись на эти заманчивые обещания, многие из моих подруг слушались этих «продавщиц любви»… Я смотрела с грустью, как они уходили… Где-то они теперь?..
Как-то вечером, одна из этих шлюх, рыхлая и жирная, которую я уже раз грубо спровадила, затащила меня в кафе угостить стаканчиком шартрезу. Как сейчас вижу ее седоватые волосы, строгий туалет — буржуазной вдовы, — жирные, липкие руки, отягощенные кольцами… Более чем когда либо, убедительно и горячо она расписывала мне свое благополучие… И так как я оставалась равнодушна ко всем этим россказням:
— Ах! Если бы вы только захотели, милая!.. — воскликнула она… — Стоит посмотреть на вас раз, чтобы оценить вашу красоту! И это настоящее преступление держать под спудом или трепать с прислугами такую красоту!.. Красавица… Да я уверена… такая плутовка, как вы, живо составила бы себе состояние!.. Ах! вы бы себе скоро набили кармашки! Послушайте-ка… У меня чудные посетители… старые господа… почтенные и очень, очень тороватые. Работа подчас немного тяжелая, этого отрицать нельзя… Но столько денег, столько денег!.. Все, что есть в Париже самого лучшего, бывает у меня… Знаменитые генералы, важные чиновники, иностранные посланники…
Она придвинулась ко мне, понизила голос:
— И если я вам скажу, что даже сам президент республики… ну да, милая моя!.. Теперь представляете себе, что такое мой дом… Другого такого нет… Даже заведение Рабино — ничто в сравнении с моим… Слушайте, вчера в пять часов президент был так доволен, что обещал мне академические пальмы… для сына, который заведует церковной школой в Отейле. Таким образом…
Она пристально оглядела меня, пронизывая всю насквозь глазами и повторяла:
— Ах! Если б вы захотели!.. Какой успех!..
Затем конфиденциальным тоном:
— Ко мне также приезжают иногда по секрету светские дамы… Иногда одни, иногда с мужьями или любовниками. Ну! вы понимаете, у меня всего можно повидать…
Я привела ей в виде возражений кучу вещей, недостаточность моих любовных познаний, неимение у меня нарядного белья, туалетов… брильянтов… Старуха успокоила меня:
— Если только дело за этим!.. — сказала она, — не стоит и беспокоиться… потому что у меня наряды, — вы понимаете, главным образом, — естественная красота… Пара хороших чулок, и больше ничего!..
— Да… да… я это знаю… но все-таки…
— Уверяю вас, что вам не следует беспокоиться, — продолжала она добродушно… — Например, у меня бывают шикарные посетители, главным образом, посланники… С различными странностями… Еще бы! в их возрасте, да еще при таких деньгах, чего не придумаешь?.. Они, например, предпочитают и больше всего требуют горничных, субреток… Гладкое, черное платье… белый передник… батистовый чепчик… Ну, конечно, белье роскошное, это так… Но послушайте меня… Подпишите ангажемент на три месяца, и я вам сделаю дивное приданое, все, что есть лучшего, даже чего нет у субреток Французского Театра. За это я вам ручаюсь…
Я попросила дать мне время подумать…
— Ну, вот, вот!.. Подумайте… — посоветовала мне эта торговка человеческим мясом… — На всякий случай я дам вам мой адрес… Когда вас потянет… тогда прямо и являйтесь! Ну! теперь я спокойна!.. И завтра же объявлю о вас президенту республики…
Мы кончили пить. Старуха заплатила за оба стакана, вынула из маленького черного портфеля карточку, которую передала мне, зажав в руке. Когда она ушла, я посмотрела ее и прочла:
М-me Ребекка Ранвет.
Моды.
У г-жи Поллат-Дюран я присутствовала при изумительных сценах. К сожалению, я не могу описать их все, и расскажу об одной, могущей служить образцом происходившего ежедневно в этом доме.
Я уже говорила, что во всю длину перегородки, отделяющей переднюю от конторы, идет стеклянная дверь, завешанная прозрачными занавесами. В середине двери проделана форточка, обыкновенно закрытая. Один раз я заметила, что вследствие недосмотра, которым я решила воспользоваться, она отворена. Я взобралась на скамью и, поднявшись еще на другую, коснулась подбородком рамы форточки, которую легонько приотворила… Моим взорам представилась внутренность комнаты, и вот что я увидала…
Какая-то дама заседала на кресле; перед ней стояла горничная; в углу г-жа Поллат-Дюран раскладывала фишки в отделениях ящика.