Она обратилась к содержательнице бюро:
— Что уж делать? Такой уж у меня характер, не могу видеть, как люди страдают… Когда я вижу несчастье, я глупею…. Но теперь, в моем возрасте, поздно менять характер… Так что, милая моя, я беру вас к себе…
При этих словах судорога в ноге заставила меня сойти с моего наблюдательного пункта… Мне больше не пришлось встречать Луизу.
Через день г-жа Поллат-Дюран торжественно пригласила меня в контору и, внимательно осмотрев меня, сказала.
— Селестина… у меня есть для вас хорошее место… очень хорошее место — только придется ехать в провинцию… конечно… не очень далеко.
— В провинцию?.. Это меня, знаете, не прельщает…
Содержательница конторы продолжала настаивать:
— В провинции есть прекрасные места — вы плохо ее знаете…
— О! прекрасные места!.. какая насмешка! — возразила я… — во-первых, прекрасных мест вообще нет…
Г-жа Поллат-Дюран любезно и жеманно улыбнулась. Я никогда еще не видала у ней такой улыбки.
— Прошу извинения, мадемуазель Селестина… нет плохих мест…
— Черт возьми!.. Я это знаю… есть только скверные хозяева…
— Нет… есть только скверная прислуга… Подумайте… я доставляю вам самые лучшие места, и если вы не остаетесь там, это уж не по моей вине…
Она посмотрела на меня почти дружелюбно:
— Тем более, что вы очень неглупы… У вас внушительный вид… красивое лицо… фигура… восхитительные руки, не обезображенные работой… глаза, которые не спрячешь в карман. — Вам может подвернуться счастливый случай…. Разве можно предвидеть все, что может случиться… при хорошем поведении…
— При плохом поведении… вы хотите сказать…
— Это зависит от точки зрения — я называю это хорошим поведением.
Она размякала понемногу, маска приличия спадала с ее лица… предо мною стояла бывшая горничная, искусившаяся во всякой подлости… В эту минуту в глазах ее появилось похотливое выражение, в движениях сладострастие и непристойность, вокруг рта образовалась складка, характерная, сводническая, которую я видела уже у «г-жи Ребекки Ранвет. — Моды»… Она повторила:
— Я называю это хорошим поведением!..
— Что «это?» — спросила я.
— Подумайте, барышня… вы не новичок и знаете жизнь… С вами можно говорить… Я ищу теперь прислугу для одинокого, немолодого уже господина… не очень далеко от Парижа… Он очень богат… да, слышите, очень богат… Вы будете заведывать хозяйством… нечто вроде гувернантки… понимаете?.. Это — очень щекотливое место, очень выгодное… Такое место трудно получить… это — обеспеченное будущее для такой женщины, как вы, умной, миловидной… и, повторяю, хорошего поведения.
Это соответствовало моим планам… Я много раз мечтала о каком нибудь старике, который даст мне возможность блестяще устроиться… и этот обетованный рай был теперь предо мной, улыбался мне, манил меня!.. По необъяснимой иронии жизни… из какого-то бессмысленного, непонятного для меня самой желания противоречия, я отказалась наотрез от подвернувшегося, наконец, счастья, о котором я столько мечтала…
— Старый ловелас!.. О, нет… я только что отказалась… Я питаю к мужчинам слишком большое отвращение… к старым и к молодым, ко всем…
Г-жа Поллат-Дюран оторопела на несколько секунд… она не ожидала такого ответа… Потом, опять приняла суровый, полный достоинства вид, создававший такую бездну между почтенной матроной, которой она хотела быть, и девушкой без положения, которой я была.
— Как?.. Вы это думаете?.. За кого вы меня принимаете… Что вы себе вообразили?..
— Я ничего не думаю… я повторяю лишь, что мужчины… они мне надоели… вот что!..
— Да знаете ли вы, о ком вы говорите?.: Этот господин, очень почтенный человек… он — член общества Св. Викентия-Павла… Он роялистский депутат.
Я расхохоталась.
— Да… да… Продолжайте в том же духе… Знаю я ваших святых Викентиев-Павлов… и всех святых чертей… и всех депутатов… Нет — уж спасибо…
Внезапно, без всякого перехода:
— Что он собственно собою представляет, ваш старик?.. — спросила я… — Право… одним больше… одним меньше… в конце концов… это неважно…
Но г-жа Поллат-Дюран не поддалась. Она твердо произнесла:
— Напрасно, барышня… Вы не серьезный человек и не можете оправдать доверия этого господина… Я считала вас более основательной… на вас нельзя полагаться…
Я долго настаивала… Она была непреклонна… Я вернулась в переднюю в неопределенном настроении… О! эта печальная, темная, всегда одинаковая передняя!.. Эта выставка сидящих на скамейках девушек… рынок человеческого мяса заготовленного для буржуазных аппетитов… поток грязи и нищеты, выбрасывающий сюда жалкие обломки кораблекрушения…
— Странный я человек!.. — думала я. — У меня есть желания… желания… желания… пока они невыполнимы, но лишь только они близки к осуществлению… они уже меня больше не занимают.
Несомненно, эта странная черта моего характера побудила меня отказаться от предложенного места… но мной руководило также ребяческое желание унизить г-жу Поллат-Дюран, своеобразное желание отомстить, уличить эту гордую, высокомерную женщину в сводничестве… Я жалела теперь об этом старике, который теперь привлекал меня, как все неизвестное, как недосягаемый идеал… мне доставляло удовольствие представлять себе его… чистенького старичка с мягкими руками, с красивой улыбкой на розовом, выбритом лице. Он весел, щедр и добродушен, не такой чувственный и не такой маньяк, как г-н Рабур, и слушается меня, как собачка…
— Сюда… пойдите сюда…
И он идет, ласкаясь, фыркая, с заискивающим взглядом.
— Теперь на задние лапки..
И он так забавно становится на задние лапки, размахивая передними в воздухе…
— О! милашка!..
Я даю ему сахар… ласкаю его шелковистую шерстку… он не внушает мне отвращения… и я снова думаю.
Ну, не дура ли я? Хорошая собачка… прекрасный сад… отличный дом, деньги, спокойствие, обеспеченное будущее… отказаться от всего этого!.. и не зная даже почему!.. Никогда не знать, чего я хочу… никогда не хотеть того, чего я желаю!.. Я отдавалась многим мужчинам и, в конце концов, я боюсь — хуже того — я ненавижу мужчин издалека. Когда я нахожусь вблизи, я даюсь им в руки, как больная курица… и способна на всякое безумие! Я умею сопротивляться только тому, чего никогда не бывает, и мужчинам, которых я не знаю… Нет, я никогда не буду счастлива…
Передняя повергала меня в тоску… Эти сумерки, этот тусклый свет, эта выставка живых существ наводили меня на мрачные мысли. Надо мной витало что-то тяжелое, неотвратимое… Не дожидаясь закрытия конторы, я ушла с тяжестью в сердце, с сдавленным горлом… На лестнице я столкнулась лицом к лицу с г. Луи. Он медленно, с трудом взбирался по ступеням, держась за перила… Мы посмотрели друг на друга. Он ничего мне не сказал… Я тем паче не нашла ни одного слова… но наши взгляды сказали за нас. Ах! он тоже несчастен… Я прислушивалась с минуту, как он подымался по ступенькам… Потом я быстро сбежала с лестницы… Бедный малый!..
На улице я несколько секунд стояла, как оглушенная… Я искала глазами жриц любви, круглую спину и черное платье М-me Ревекки Ранвет. — Моды… Мне хотелось увидеть ее, пойти к ней… но никого не было… Мимо меня проходили занятые, равнодушные люди, не обращая внимания на мое отчаяние… Тогда я вошла в трактир, купила бутылку водки и, послонявшись по улице все еще в чаду, с тяжелой головой, поднялась к себе в гостиницу…
Вечером, довольно поздно, я услышала стук в дверь… я лежала на постели, пьяная, наполовину голая…
— Кто там? — крикнула я.
— Это я?
— Кто?
— Человек.
Я поднялась, с распущенными волосами, падавшими мне на плечи, и отворила дверь:
— Что тебе?..
Лакей улыбнулся… Это был рослый, здоровый мужчина с рыжими волосами, которого я неоднократно встречала на лестнице — он всегда странно посматривал на меня.
— Что тебе? — повторила я…
Лакей продолжал улыбаться. Он в смущении вертел пальцами подол своего покрытого масляными пятнами синего передника. Он пробормотал:
— Мамзель… я…
И жадно посмотрел на мое голое тело…
— Ну, входи… животное… — крикнула я ему вдруг, и втолкнув его в комнату яростно захлопнула дверь.
О, проклятье! на следующий день нас застали вместе пьяными на постели… в каком виде… Боже мой!..
Лакея прогнали… мне не пришлось даже узнать его имени…
Я не хочу покинуть «рекомендательного бюро г-жи Поллат-Дюран», не упомянув об одном бедняке, которого я там встретила. Это был садовник, овдовевший четыре месяца тому назад, и теперь искавший места… Мне не приходилось видеть более печального и удрученного лица… Жена его умерла от выкидыша — так ли это? — накануне того дня, когда они после двухмесячной нищеты должны были, наконец, поехать в имение на службу, — она в качестве скотницы, а он садовника. Устал ли он, надоело ли ему жить, или ему не везло, но с тех пор он никак не мог устроиться. Он даже ничего не искал… Его небольшие сбережения быстро растаяли за время безработицы… Мне удалось побороть его недоверие и приручить его немного к себе. Тронутая его несчастьем, я однажды выказала ему столько участия и жалости, что он рассказал мне свою простую и ужасную историю… Я передам ее в форме рассказа третьего лица.
После того как они осмотрели сады, террасы, оранжереи и расположенный у входа в парк домик садовника, обвитый плющом, жасмином и виноградными лозами, они медленно, молча, в трепетном ожидании возвратились на лужайку, где графиня с любовью во взоре следила за своими тремя белокурыми, розовыми, резвыми, счастливыми детьми, которые играли в траве под наблюдением гувернантки… Они остановились на почтительном расстоянии, шагах в двадцати от графини. Он держал в руке свой картуз, — жена в черной соломенной шляпе, в темной шерстяной кофте, оробев и сконфузившись, теребила цепочку ридикюля.
Вдали расстилались волнистые лужайки парка обрамленные огромными тенистыми деревьями.
— Не стесняйтесь… подойдите поближе — любезно сказала графиня, подбадривая их.