У него было загорелое лицо, узловатые руки землистого цвета, бесформенные, точно отполированные от постоянного употребления инструментов… Жена несколько неуклюжа, но очень опрятная, немного бледная с бледно-серым лицом, покрытым веснушками. Она не смела поднять глаз на эту прекрасную даму, которая сейчас начнет нескромно разглядывать ее, задавать неприятные вопросы, выворачивать ее тело и душу, как это обыкновенно делается… и она упорно глядела на ребятишек, которые грациозно и мило играли в траве…
Они медленно пододвинулись на несколько шагов и оба одновременно машинально скрестили руки на животе…
— Ну… — спросила графиня… — вы все осмотрели?
— Графиня очень любезна — ответил он. — Имение роскошное… большое… прекрасное… Немало работы, сказать правду…
— И я очень требовательна, — предупреждаю вас… я справедлива, но требовательна. Я люблю, чтобы все исполнялось хорошо… И цветы… цветы… цветы… всегда — повсюду… Впрочем, летом у вас два помощника, зимой — один… Этого достаточно…
— О! — ответил садовник — я не боюсь работы… чем больше работы, тем больше я доволен… я люблю свое ремесло… я его знаю… Деревья… плоды… мозаика… и тому подобное… А что касается цветов… дело мастера боится… нужен вкус… вода… солома… и, простите за выражение, графиня… много навозу и удобрения… и будет все, что желаете…
После короткой паузы он продолжал:
— Моя жена также очень трудолюбива… очень ловка… человек умелый… На вид она не сильна… но бодра, никогда не болеет и прекрасно ладит с животными… У хозяина, где мы раньше служили, было три коровы и двести кур… так-то!..
Графиня одобрительно кивнула головой.
— А помещение вам нравится?
— Помещение также очень хорошо… Оно даже слишком просторно для таких маленьких людей, как мы… У нас нет достаточно мебели для него… но устроиться, конечно, можно… Далеко от дома… но так уж полагается… господа не любят, чтобы садовники жили слишком близко от них… А мы тоже боимся стеснять… таким образом всякий сам по себе… так лучше для всех… только…
Он колебался, не смея продолжать…
— Только… что? — спросила графиня после молчания, которое еще больше сконфузило садовника.
Он крепко сжал свой картуз, повертел его между толстыми пальцами и набравшись храбрости:
— Вот видите ли — произнес он… — Я хотел сказать графине, что жалованье маловато для такого места… Очень уж мало… при всем желании невозможно свести концы с концами… графиня должна бы прибавить немного…
— Вы забываете, друг мой, что вам дают помещение, отопление, освещение… овощи и плоды… дюжину яиц в неделю и литр молока в день… это очень много…
— Ага! Графиня дает молоко и яйца?.. и освещение?.. — Он посмотрел на жену, как бы спрашивая у нее совета и пробормотал:
— Конечно… Это все-таки кое-что… спору нет… это недурно…
Жена прошептала:
— Конечно… это все-таки поддержка…
Потом дрожа и конфузясь добавила:
— Графиня, без сомнения, дает наградные под Новый Год и в день св. Фиакра?
— Нет, ничего.
— Однако, это полагается…
— Не у меня…
Затем он спросил…
— А ласочки… белодушки… хорьки?
— Тоже нет…
Это было сказано сухо и резко, и настаивать было бесполезно… Затем.
— И я предупреждаю вас раз навсегда, что я запрещаю садовнику продавать или давать кому нибудь овощи. Я знаю, что приходится заготовлять их много, чтобы иметь достаточно и что три четверти пропадает… тем хуже… я предпочитаю, чтобы они пропадали…
— Конечно… это везде так!..
— Стало быть, решено!.. Давно ли вы женаты?
— Лет шесть… — ответила жена.
— У вас нет детей?..
— У нас была девочка… и умерла!..
— Ага!.. это хорошо… очень хорошо — одобрила небрежно графиня — но вы молоды, у вас могут быть еще дети?
— Нет никакого желания иметь их, графиня. — Но конечно, этим добром легче обзавестись, чем рентой в сто экю…
Графиня сурово посмотрела на них:
— Я должна еще вас предупредить, что я никоим образом не потерплю у себя детей. Если бы у вас появился ребенок, я принуждена буду отказать вам… сию минуту… Все — только не дети!.. Проходу от них нет!.. Кричат, все портят, пугают лошадей и болеют заразными болезнями… Нет… нет… ни за что не потерпела бы у себя ребенка… Так что, я предупреждаю вас… устройтесь как нибудь… примите меры!
В эту минуту один ребенок, который только что упал, с криком подбежал к матери и спрятался в складках ее юбки… Она взяла его на руки, убаюкала нежными словами, поласкала, любовно прижала к себе, успокоила и отослала его смеющегося к другим детям… Жена садовника почувствовала внезапно тяжесть на сердце…
Она думала, что у нее не хватит сил удержаться от слез… Стало быть, радость, нежность, любовь, право быть матерью существуют лишь для богатых!.. Дети опять начали играть на лужайке… Она почувствовала вдруг к ним дикую ненависть; ей захотелось оскорбить их, поколотить, убить… оскорбить и побить эту наглую, жестокую женщину, эту эгоистическую мать, произнесшую такие ужасные слова, слова, обрекавшие ее на бесплодие, запрещавшие ей быть матерью… Но она удержалась и просто ответила на это приказание:
— Мы постараемся, графиня…
— То-то… я не хочу повторять вам… Это — мой принцип… принцип, которому я никогда не изменяю…
И она прибавила почти нежным голосом:
— Да и, поверьте мне… бедным людям лучше не иметь детей…
Садовник заключил, желая понравиться будущей хозяйке:
— Конечно, конечно… графиня права…
Но в нем зародилась ненависть. Мрачный, дикий огонек, промелькнувший подобно молнии в его глазах, противоречил вынужденному подобострастию его последних слов… Графиня и не заметила блеснувшего в его глазах пламени, так как инстинктивно устремила глаза на живот женщины, только что обреченной ею на бесплодие и детоубийство…
Договор был быстро заключен. Она сделала свои подробные, мелочные наставления, пересчитала все работы, которые ее новые садовники должны будут выполнять и на прощанье заявила тоном, не допускающим возражений:
— Я думаю, что вы не чужды религиозного чувства… Здесь все ходят в церковь в воскресенье и празднуют пасху… Я настаиваю на этом.
Они печально возвращались, в сосредоточенном, тягостном молчании.
Было душно, жарко и пыльно… Бедная женщина шагала с трудом, волоча ногу… она задыхалась… Ей пришлось остановиться, опустить сумку на землю и распустить корсет…
— Уф!.. — вздохнула она полною грудью… и сдавленный живот ее отдохнул, вздулся и ясно обозначилась характерная округлость его — ужасный признак материнства, преступление… Они продолжали свой путь…
Отойдя несколько шагов, они зашли в стоявшую на дороге харчевню и заказали литр вина.
— Отчего ты не сказал ей, что я беременна? — спросила женщина.
Он ответил:
— Вот еще! Чтобы она нас выгнала в шею, как тех троих…
— Не сегодня, так завтра… не все ли равно.
Тогда он процедил сквозь зубы:
— Будь ты настоящей женщиной… ты бы пошла сегодня же вечером к бабушке Гурлот… у нее найдется снадобье!
Но жена принялась плакать… Она простонала сквозь слёзы:
— Не говори этого… не говори этого… это приносит несчастье!..
Он ударил кулаком об стол и воскликнул:
— Не издыхать же с голоду… Черт возьми!..
Несчастье случилось. Через четыре дня жена его имела выкидыш — выкидыш ли? — и умерла в ужасных страданиях от воспаления брюшины.
Садовник окончил свой рассказ, говоря:
— И вот теперь я совершенно одинок. У меня нет жены, нет детей, ничего. Я хотел отомстить… да… я хотел убить тех трех детей, что играли на лугу… Я не зол, уверяю вас, и однако, клянусь вам, я с радостью задушил бы этих детей… с радостью… О, да… но я не посмел… что делать… боязно… нет смелости… Мужества хватает лишь на то, чтобы страдать!
XVI
24-го ноября.
Ох Жозефа нет письма. Я знаю, что он очень осторожен и не слишком удивляюсь его молчанию, но все же мне неприятно… Конечно, Жозеф отлично знает, что наши письма предварительно проходят через руки барыни, и, без сомнения, не хочет поставить себя и меня в неприятное положение, в случае, если барыня будет читать наши письма, или только злоязычничать по поводу того, что мы переписываемся. Однако, он так находчив и мог бы найти возможность дать о себе весточку… Он должен вернуться завтра утром. Вернется ли он?.. Я все-таки беспокоюсь… И думаю, думаю без конца. Почему же он не оставил мне своего шербургского адреса?.. Но нет, я не хочу думать об этом, это расстраивает нервы и приводит меня в раздраженное состояние.
Здесь никаких новостей… Событий все меньше, а тишины — больше… Пономарь из дружбы замещает Жозефа. Он ежедневно аккуратно приходит чистить лошадей и взглянуть на парники. От него не услышишь слова. Он еще более молчалив, более недоверчив, чем Жозеф, и у него вороватый вид… Он вульгарнее Жозефа, не такой сильный и крупный… Я очень редко вижу его, только, когда мне поручат передать ему какое нибудь приказание… Странный субъект!.. Лавочница рассказала мне, что он в юности готовился быть священником, но его прогнали из семинарии за безнравственность и грубость. Не он ли изнасиловал маленькую Клару?..
Он брался за все ремесла. Был кондитером, певчим, бродячим торговцем, писцом у нотариуса, лакеем, городским барабанщиком, подрядчиком, служащим у судебного пристава, а теперь уж года четыре пономарем. Пономарь, это все-таки недалеко от священника. У него, впрочем, и замашки церковной мокрицы, отвратительные манеры пресмыкающегося… Конечно, он не остановится пред самым грязным делом…
Жозеф напрасно с ним дружит… Но, действительно ли, он его друг?.. Быть может, только сообщник.
У барыни мигрень… У нее, как кажется, это бывает регулярно каждые три месяца. Она запирается на два дня в своей комнате, опускает шторы… Лишь Марианна имеет право входить к ней… Мне она этого не позволяет. Болезнь барыни, — это красные дни барина… Он этим пользуется. Не выходит из кухни… Недавно я заметила, как он оттуда выходил, раскрасневшись, с расстегнутыми брюками… Мне ужасно хотелось бы видеть их вместе, — его с Марианной… Эта картина должна раз навсегда отбить всякую охоту к любви…