Капитан Можер больше со мной не разговаривает и кидает на меня из-за забора бешеные взгляды. Он опять зажил по-семейному; по крайней мере, к нему приехала одна из его племянниц. Она недурна: высокого роста, блондинка, с немного длинным носом, свеженькая и хорошо сложена… Говорят, что она будет заведывать хозяйством и заменит Розу по всем статьям. Таким образом из избы сору выносить не придется…
Что касается г-жи Гуэн, она поняла, что смерть Розы может подорвать ее приемы в воскресенье. Она поняла, что не может обойтись без лица на «первые роли». Теперь у нее задает тон эта язва, содержательница бакалейной лавки, и ее обязанностью является внушать девицам Месниль-Руа почтение к этой нахалке. Вчера, в воскресенье, я отправилась к ней. Все были в сборе… Настоящий цветник… Очень мало говорили о Розе, и когда я рассказала историю завещания, все хохотали до упаду. Ах! капитан был прав, когда говорил что «все можно заменить»… Но содержательница бакалейной лавки не отличается тем авторитетом, какой был у Розы. О нравственности этой женщины, к сожалению, лучше не говорить.
С каким нетерпением я ожидаю Жозефа!.. Как лихорадочно я жду минуту, когда буду знать, следует ли мне надеяться или бояться будущего!.. Жить так я больше не в силах. Я никогда еще так не тяготилась своим жалким существованием, этими людьми, которым я служу, этим обществом тупых марионеток, в котором глупеешь с каждым днем. Если бы меня не поддерживало это странное чувство, внушавшее мне новый, мощный интерес к жизни, я также, вероятно, погрузилась бы в бездну глупости и грязи, которая все растет вокруг меня…
Ах! удастся ли Жозефу или нет, изменит ли он свое мнение обо мне пли нет, — мое решение неизменно, я не хочу дольше оставаться здесь… Еще несколько часов, еще одна тоскливая ночь… и мое будущее, наконец, решится.
Я опять проведу эту ночь в воспоминаниях… может быть, в последний раз. Лишь это дает мне возможность не огорчаться слишком настоящим, не мечтать слишком о будущем.
Собственно говоря, эти воспоминания развлекают меня, укрепляют мое презрение к людям…
В самом деле, кого только я не встречала за время своего рабства!.. Что за странные, унылые лица! Когда я мысленно перебираю их в памяти, они кажутся мне не живыми… Они живут, или, по крайней мере, производят впечатление живых, лишь своими недостатками. Отнимите у них эти качества, которые поддерживают их, как связки мумию… и это уже не образы, а пыль, прах… смерть…
Через несколько дней после того, как я отказалась поехать к старику в провинцию, г-жа Поллат-Дюран направила меня с самыми лучшими рекомендациями в одну семью. Ах! черт возьми! Это был прекрасный дом! Совсем молодые господа; ни животных, ни детей, кое-какая обстановка, несмотря на кажущийся шик мебели и роскошь украшений… Много блеска, но еще больше мишуры.
Это бросилось мне в глаза, лишь только я переступила через порог… Я отлично поняла, с кем имею дело. Что же, это отвечало моим мечтам! Значит, я смогу забыть все мои злоключения, и г. Ксавье, образ которого часто еще волновал меня… и добрых сестер из Нейльи… и постылое пребывание в передней рекомендательной конторы, и долгие дни тоски, и долгие ночи одиночества или разгула…
Мне удалось, наконец, сносно устроиться… работа легкая и верные доходы…
Я радовалась этой перемене и давала себе слово укротить пылкую фантазию своего ума, сдержать бурные порывы откровенности, чтобы долго, долго удержаться на этом месте. Мои мрачные мысли исчезли в одно мгновение; исчезла, как по мановению, и моя ненависть к господам. Меня охватила безумная, трепетная радость, проснулась страшная любовь к жизни, и я решила, что иногда и среди господ попадаются хорошие люди… Прислуги там было немного, но все отборная публика: повариха, лакей, дворецкий и я… Кучера не было, так как господа с некоторых пор не держали лошадей и пользовались наемной каретой…
Мы тотчас подружились… Вечером отпраздновали мое прибытие бутылкой шампанского.
— Голубчики! — воскликнула я, хлопая в ладоши — здесь положительно недурно.
Лакей улыбнулся и повертел в воздухе связкой ключей. У него были ключи от погреба, ключи отовсюду. Он пользовался полным доверием хозяев…
— Вы мне их одолжите? — спросила я его в шутку.
Он ответил, бросая на меня нежный взгляд.
— Да, если вы будете любезны с Биби… нужно быть любезной с Биби…
О! Это был шикарный мужчина, он умел обращаться с женщинами… Его звали Вильям… очень звучное имя!..
За ужином, который длился довольно долго, старик метрдотель не проронил ни слова. Он много пил и усердно ел. На него не обращали внимания; он, казалось, был немного чудаковат. Но зато Вильям был очарователен, вежлив, любезен, пожимал мне под столом ноги; за кофе предложил мне русских папирос, которых у него был полный карман… потом привлек меня к себе… — Я одурела немного от табаку, была пьяна и совсем потеряла самообладание; он посадил меня на колени и шептал мне на ухо разного рода сальности…
До чего он был нахален!..
Кухарку Евгению наш флирт очевидно нисколько не смущал. В мечтательном беспокойстве она беспрестанно оборачивала голову к двери, настораживалась при малейшем шуме, как будто ожидая кого-то, устремив взор в пространство, и залпом глотала вино стакан за стаканом…
Это была женщина лет сорока-пяти, очень добрая и печальная на вид, с сильной грудью, с широким ртом, с мясистыми, чувственными губами и томными, сладострастными глазами. Наконец, кто-то снаружи робко постучал в дверь. У Евгении вспыхнуло лицо; она вскочила и пошла отворять. Не зная в чем дело, я хотела усесться более прилично, но Вильям обнял меня еще крепче и прижал к себе…
— Ничего — спокойно произнес он… — это малыш…
В эту минуту вошел молодой человек, почти ребенок; очень тонкий, со светлыми волосами и белой кожей, оттененной пушком — на вид лет восемнадцать — красивенький, как амур. На нем был розовый галстук и совершенно новый изящный пиджак, который обрисовывал его стройный, грациозный стан… Это был сын привратницы соседнего дома. Он приходил, кажется, каждый вечер… Евгения обожала его, — была от него без ума. Ежедневно она наполняла большую корзину тарелками бульону, ломтями мяса, бутылками вина, фруктами и пирожными, и юноша относил это родителям.
— Почему ты сегодня так поздно пришел? — спросила Евгения.
Юноша извинился:
— Мамаша ушла по делу… Мне пришлось сидеть дома…
— Мамаша!.. Ах! дурной мальчик!.. правда ли это, по крайней мере?
Она вздохнула и, впившись глазами в его глаза, положив обе свои руки к нему на плечи, печально произнесла:
— Я всегда боюсь чего-то, когда ты опаздываешь — я не хочу, чтобы ты опаздывал, дорогой мой… Скажи матери, что если так будет продолжаться… я больше ничего не буду давать… для нее…
Потом у нее задрожали ноздри и тело затрепетало.
— Прелесть моя, как ты хорош!.. О, твое личико, твое маленькое личико… Я не хочу, чтобы другие… Отчего ты не одел твоих желтых красивых ботинок?.. Я хочу, чтобы ты был во всем лучшем, когда приходишь ко мне… А эти глаза… эти большие, шаловливые глаза, разбойник!.. Бьюсь о заклад, что они опять смотрели на другую женщину! И твой ротик!.. твой ротик!.. наверное напроказил этот ротик!..
Он успокоил ее, улыбаясь и небрежно раскачиваясь:
— Уверяю тебя, Нини… это — правда… мамаша ушла из дому… правда.
Евгения повторила несколько раз:
— Ах… скверный мальчик… гадкий… Я не хочу, чтобы ты смотрел на других женщин… Твое личико принадлежит мне… твой ротик — мой, твои глазки — мои… ты любишь меня, скажи?
— Да, конечно.
— Скажи еще раз…
— Конечно!..
Она порывисто обняла его, задыхаясь, бормоча слова любви и увлекла его в соседнюю комнату.
Вильям сказал мне:
— Ну, и втюрилась же она в него!.. Этот повеса ей стоит пропасть денег… На прошлой неделе она купила ему новый костюм… Вы, небось, не станете так любить!
Эта сцена меня глубоко тронула и я тотчас же сделалась самым близким другом бедной Евгении… Этот повеса походил на г. Ксавье… По крайней мере между обоими развращенными красавцами было моральное сходство. Это сопоставление навело меня на грустные размышления… Я увидела себя в комнате г. Ксавье, в тот вечер, когда я давала ему девяносто франков… О, твое маленькое личико, твой ротик, твои большие глаза!.. У обоих те же холодные, жестокие глаза, то же телосложение… то же, что-то порочное сверкавшее в глубине взгляда, придававшее поцелую какую-то одуряющую остроту…
Я высвободилась из объятий Вильяма, который становился все нахальнее…
— Нет, — сказала я ему суховато… — не сегодня…
— Но ты обещала быть милой с Биби?
— Не сегодня…
Вырвавшись из его объятий, я привела в порядок свои волосы, юбки, и сказала ему:
— Ну! с вами не долга штука…
Я, конечно, ничего не стала изменять в заведенных порядках… Вильям выполнял свои обязанности крайне небрежно… Немного подметет, стряхнет пыль… и готово… все остальное время он болтал, рылся в ящиках, в шкафах, читал письма, которые, впрочем, валялись повсюду, во всех углах. Я подражала ему, пыль лежала слоем под мебелью и на ней, но я не обращала внимания на беспорядок, царивший в комнатах. На месте господ я стыдилась бы жить в таком хаосе, но они не умели приказывать и, боясь сцен, никогда не осмеливались ничего сказать. Когда наше поведение становилось уже слишком невозможным, они отваживались пролепетать: «мне кажется, вы не сделали того, или того». Нам оставалось лишь решительно и нахально возразить: «Прошу прощения… барыня ошибается… и если барыня недовольна»… Тогда она больше не настаивала, и разговор на этом прекращался… Мне никогда не приходилось встречать господ, имевших так мало авторитета в глазах прислуги… таких неумелых! Право, трудно встретить таких чижиков, как они…
Следует отдать справедливость Вильяму. Он превосходно умел обделывать свои делишки. У него была та же страсть, что и у всех лакеев: скачки. Он был знаком со всеми жокеями, со всеми тренерами, со всеми букмекерами и даже с некоторыми знатными господами, баронами, виконтами, которые относились к нему по-приятельски, зная, что он иногда делает изумительно удачные ставки. Должность лакея требует сидячего образа жизни и не приспособлена к частым отлучкам и загородным поездкам. Но Вильям устраивался следующим образом: после завтрака он одевался и выходил… Как он был хорош в своих клетчатых брюках, лакированных ботинках, пальто мастикового цвета и шляпе!.. Его шляпы!.. Шляпа цвета воды, в которой отражаются небо, деревья, улицы, реки, люди, ипподромы!.. Он возвращался домой — к тому часу, когда нужно было одевать барина, и зачастую вечером, после ужина, снова уходил, п