о его словам, на деловые свидания с англичанами. Возвращался он поздно ночью… всегда немного навеселе… Раз в неделю он приглашал друзей ужинать. К нему приходили кучера, лакеи и смешные, противные жокеи, с кривыми ногами, уродливыми коленями и наглым выражением лица. Они говорили о лошадях, о бегах, о женщинах и рассказывали ужасные вещи про своих господ, которые, если им верить, все без исключения — занимались педерастией. Потом, придя в возбуждение от вина, они начинали спорить о политике. — Вильям был бесподобен в своей непримиримости и проповедовал крайние реакционные взгляды.
— Мой идеал — кричал он — Кассаньяк… Это человек… молодчина… бестия… Они его боятся… уж если он что напишет, хлестко!.. Пусть эта грязная сволочь дотронется только до него!..
И вдруг в самый разгар спора, Евгения, побледнев, с блестящими глазами, кидалась к двери… Красавчик входил в комнату, удивленно глядя на непривычных людей, на опорожненные бутылки, на царивший в доме беспорядок. Евгения припасала для него заранее стакан шампанского и тарелку сластей… Потом они оба исчезали в соседней комнате…
— О! твое личико… маленький рот!.. большие глаза!
В этот вечер в корзине оказывалось провизии больше и лучшего качества. Должны же были и его родители воспользоваться празднеством.
Однажды юноша сильно запоздал… Толстый кучер, завсегдатай всех этих пирушек, циник и вор, заметил беспокойство Евгении:
— Чего повесила нос?.. Ваша трепалка скоро придет.
Евгения задрожала и поднялась:
— Что вы сказали? трепалка!.. этот херувим? повторите-ка?.. И даже, если бы ему это нравилось… Он достаточно красив для этого… Он красив для всего…
— Конечно… трепалка… — ответил кучер с циничной усмешкой… — можете справиться о нем у графа Гюро; граф недалеко отсюда, улица Марб.
Он не успел окончить своих слов… Звонкая пощечина прервала его слова…
В эту минуту юноша постучал в дверь… Евгения подбежала к нему…
— Ах!.. дорогой мой… любовь моя… пойдем скорее, нечего тебе здесь делать с этими обормотами…
А мне кажется, что толстый кучер был прав…
Вильям часто рассказывал об Эдгаре, знаменитом доезжачем барона Боргхейма.
Он гордился этим знакомством и восторгался Эдгаром почти так же, как Кассаньяком. Эдгар и Кассаньяк были его две страсти. Я думаю, что опасно было шутить и даже спорить с ним на их счет…
Когда Вильям возвращался слишком поздно домой, он оправдывался, говоря: «Я был с Эдгаром». И это было не только уважительной причиной для опоздания, — но и составляло предмет его гордости.
— Отчего ты никогда не пригласишь своего знаменитого Эдгара к ужину?.. Я бы хотела его видеть, — сказала я однажды Вильяму. Эта мысль привела его в негодование и он гордо ответил:
— Ты думаешь, что Эдгар захочет ужинать с простой прислугой?
Искусству наводить глянец на свои шляпы Вильям также научился у Эдгара… Однажды на бегах в Отейле молодой маркиз Плерэн обратился к Эдгару.
— Послушайте, почтенный, каким способом вы чистите ваши шляпы?..
— Мои шляпы, господин маркиз? — ответил Эдгар… Он был польщен таким вопросом, так как молодой Плерэн, плутовавший на бегах и в игре, считался большою знаменитостью среди парижан. — Очень просто… это то же, что с выигрышем… нужна сноровка… Итак, вот в чем дело… каждое утро я заставляю своего лакея бегать в течение четверти часа… Он потеет, не так ли?.. а пот содержит в себе жир… Затем он вытирает лоб тонким шелковым платком, пропитывает его потом и протирает им шляпу… После нужно слегка прогладить утюгом… Но для этого требуется чистоплотный и здоровый человек… лучше всего шатен, потому что блондины иногда издают сильный запах, а это не годится… В прошлом году я дал этот рецепт Уэльскому принцу…
Когда молодой маркиз де Плерэн благодарил Эдгара и украдкой жал ему руку, Эдгар конфиденциально присовокупил:
— Ставьте на Баладера 7/1… Он выиграет, г. маркиз.
В конце-концов, смешно подумать, я также начала гордиться этим знакомством Вильяма… Я считала Эдгара чем-то удивительным, недоступным, чем-то вроде германского императора… Виктора Гюго… Поля Бурже… Вот почему я считаю не лишним охарактеризовать на основании всех рассказов Вильяма эту знаменитую, историческую личность.
Эдгар родился в Лондоне, в мрачной лачуге, от вечно пьяной матери… Ребенком бродяжничал, просил милостыню, воровал, сидел в тюрьме. Позднее сделался грумом… Его физические недостатки и грязные инстинкты подходили к этому занятию… Из передней он переселился в конюшню и пройдя всю школу разврата, хищничества и порока среди челяди больших домов, сделался первым конюхом в Eaton’е. Заважничал, облекшись в шотландский берет, жилет с желтыми и черными полосками, и светлые брюки, растопыренные у бедер, туго прилегавшие к икрам, и образовывавшие у колен винтообразные складки. Худощавый, морщинистый, с красными пятнами на скулах, с желтизной на висках, искривленном ртом и зачесанными за уши редкими, курчавившимися, жирными волосами он походил на старика, едва достигнув зрелого возраста. В обществе, которое прекрасно чувствует себя среди запаха навоза, к Эдгару относились несравненно внимательнее, чем к рабочему или крестьянину: почти как к джентльмену.
В Eaton’е он основательно изучил свое ремесло: перевязывать породистую лошадь, ухаживать за ней в случае болезни, подобрать со вкусом под цвет масти все мелочи туалета; делать лошади промывание, чистить ее, отрезывать ей мозоли, красить, словом, делать все то, что подчеркивает красоту лошади, как и женщины. В трактирах он познакомился с известными жокеями, с знаменитыми тренерами, с пузатыми баронетами, с вороватыми герцогами, которые считаются сливками этой помойной ямы, цветом этой навозной кучи… Эдгар мечтал сделаться жокеем; он заранее предвкушал будущие удачи и делишки, которые ему удастся обделать на этом поприще. Но он уже окончательно сложился. И если у него оставались худые согнутые ноги, зато выросло брюшко. К тому же слишком тяжеловесен. Немыслимо было облачиться в трико жокея и он решил надеть ливрею доезжачего.
Теперь ему сорок три года. Он — один из тех пяти-шести пикёров англичан, итальянцев и французов, о которых с восторгом говорят в светском обществе… Его имя торжественно красуется в спортивных журналах и попадается в хронике светских и литературных газет. Барон Боргхейм, у которого он служит, гордится им больше, чем удачной финансовой операцией, разоряющей сто тысяч мелких вкладчиков. Он произносит «мой пикёр» с такой же гордостью, как собиратель редких картин произнес бы «мой Рубенс». И в самом деле счастливый барон имеет основание гордиться; с тех пор как Эдгар у него служит, он стал пользоваться большею известностью и большим уважением. Благодаря Эдгару, пред ним открылись двери недоступных прежде салонов, в которые он уже давно старался проникнуть… Благодаря Эдгару, было, наконец, побеждено предубеждение против его расы… В клубе говорили о славной «победе барона над Англией». Англия у нас отняла Алжир, но барон отнял у англичан Эдгара… и равновесие восстановлено. Если бы даже он покорил Индию, им бы не столько восхищались… В этом восхищении все же есть примесь зависти. Многие покушаются отнять Эдгара; его стараются подкупить, с ним флиртуют, интригуют, как с красивой женщиной. А газеты в своем энтузиазме перестали различать Эдгара и барона, — кто из них замечательный финансист, и кто замечательный пикёр… Один увеличивает славу другого и им обоим воздают похвалы…
Если вам случалось, любопытства ради, хоть изредка вращаться в аристократическом обществе, вы наверное встречали там Эдгара, который считается его непременным украшением. Это — человек среднего роста, очень уродливый; его комическое безобразие характерно для англичанина; длинный, кривой, не то семитический, не то бурбонский нос… Очень короткие завороченные губы, из-под которых видны черные дыры испорченных зубов. Гамма желтых красок на лице сменяется у скул светлыми блестящими пятнами. Он не тучен, как величественные кучера старой школы, но все же приятная округлость сглаживает под слоем жира рельефные выступы его мускулистого тела. Ходит, наклонив несколько вперед туловище, покачивая спиной, растопырив локти под прямым углом. Он не следует моде, напротив, хочет сам ее создать и одевается богато и фантастично. Носит синие сюртуки с муаровыми отворотами совершенно в обтяжку и слишком новые, слишком светлые брюки английского покроя; слишком белые галстуки, слишком крупные драгоценности, слишком надушенные платки, слишком лакированные ботинки, слишком блестящие шляпы… Необычайный, ослепительный блеск его шляп долго вызывал удивление и зависть молодых щеголей.
Часов в восемь утра Эдгар в маленькой, круглой шапочке, в пальто мастикового цвета длиною с пиджак, с огромной желтой розой в петличке, выходит из автомобиля у отеля барона. Чистка лошади уже закончена. Он бросает раздраженный взгляд на двор, входит в конюшню и приступает к осмотру, сопровождаемый почтительными и взволнованными конюхами. Ничто не ускользает от его подозрительного, косого взгляда: ведро не на месте, пятно на стальной цепи, царапина на серебре или меди… Он ворчит, кричит, ругается хриплым голосом: еще не отхаркался от вчерашнего скверного шампанского. Заходит в каждое стойло, проводит рукой в белой перчатке по гриве лошадей, по шее, по брюху, по ногам. Если на перчатке остается хоть малейший след грязи, он обрушивается на конюхов; следует поток неприличных ругательств, буря яростных жестов. Потом он тщательно осматривает копыта лошадей, нюхает овес в мраморных чанах, ощупывает подстилку, долго исследует форму, цвет и плотность навоза, который никогда его не удовлетворяет.
— Это разве навоз, черт возьми! это навоз извозчичьей клячи!.. Если завтра я увижу такой же навоз, я заставлю вас проглотить его, грязные черти!
Иногда приходит и барон поболтать со своим пикёром. Эдгар еле его замечает. На вопросы отвечает коротко и угрюмо. Никогда не скажет «г-н барон». Наоборот, барон так и порывается сказать: «г-н кучер!» Боясь рассердить Эдгара, барон долго не остается в конюшне и скромно ретируется.