— Ты забавный, знаешь?
— Что бы это ни значило.
— Мы здесь, чтобы дать тебе шанс. Я в блоке уже какое-то время и скоро уеду, так что, если не будешь сотрудничать… — Саманта замолчала.
— Bon Voyage! — сказал я. Я был рад, что она уезжает, потому что она мне не нравилась.
— Ты говоришь с французским акцентом.
— О боже, а я думал, что говорю как Шекспир, — сказал я язвительно.
— Нет, ты говоришь довольно хорошо. Я имею в виду только акцент, — сказала Саманта.
Но лейтенант Роника была вежливым и честным человеком.
— Слушай, у нас очень много сообщений о том, что ты причастен ко многим вещам. Ничего уличающего, правда, нет. Но есть очень много разных мелочей. Мы не будем их игнорировать, чтобы просто отпустить тебя.
— Меня не интересует ваше милосердие. Я только хочу, чтобы меня освободили, если мое дело полностью чисто. Я уже слишком устал от этого бесконечного замкнутого круга освобождений и задержаний.
— Тебе нужна свобода, а нам нужна информация, ты даешь нам то, что нам нужно, а взамен мы дадим то, что тебе нужно, — сказала лейтенант.
Мы втроем спорили об этом днями, но безуспешно.
Затем в игру вступил парень, которого я называю Я-Настоящий-Мужик. Был примерно полдень, когда военный сержант присоединился к двум женщинам, пока они допрашивали меня.
— Этот сержант первого класса присоединится к нам для расследования твоего дела, — сказала лейтенант, показывая на новоприбывшего. — Этот сержант работает на меня. Он будет часто навещать тебя, как и все, кто работает на меня. Но ты будешь видеть и меня тоже, — продолжила лейтенант Роника.
Сержант Шэлли сидел там как камень, он даже не поприветствовал меня. Он делал заметки и почти не смотрел на меня, пока женщины задавали мне вопросы.
— Не отшучивайся, просто отвечай на ее вопросы, — сказал он в какой-то момент.
Он ожидал, что я буду сдержанным, но его сильно отвлекала моя дерзость в разговоре с его коллегами. Вскоре стало ясно, что сержанта Шэлли выбрали вместе с кем-то еще, чтобы делать грязную работу. У него был опыт службы в военной разведке, он допрашивал иракцев, захваченных во время операции «Буря в пустыне». Он сказал, что говорит на персидском языке, но было сложно представить, что он смог его выучить. Все, что он слышал, — свой собственный голос. Я всегда думал: «Этот парень вообще слушает, что я говорю?» Хотя наверняка его уши просто были настроены только то на, что ему нужно.
— Я сволочь, — сказал он однажды. — Именно так думают обо мне люди, и я из-за этого не переживаю.
Весь следующий месяц я должен был работать с сержантом Шэлли и его маленькой группой.
— Мы не из ФБР, мы не позволяем лгущим заключенным уходить безнаказанно. Возможно, мы будем пытать не физическими пытками, — сказал он.
В течение последних месяцев я наблюдал, как заключенных пытали по приказу командования ЕОГ. Абдула Рахмана Шалаби забирали на допрос каждую ночь, насильно включали ему громкую музыку, заставляли смотреть страшные фотографии и подвергали его сексуальным домогательствам. Я видел Абдула Рахмана, когда охранники забирали его вечером и возвращали утром. Ему запрещали молиться во время допросов. Я помню, он спрашивал у братьев, что делать в таких случаях. «Просто молись в глубине сердца», — сказал ему алжирский шейх в блоке. Я извлек пользу из этой фразы, потому что сам впоследствии был в такой же ситуации на протяжении года. Для Абдула Рахмана не пожалели и холодильной комнаты. Мохаммед Аль-Квахтани пережил то же самое. Более того, чтобы сломать его, следователь швырнул Коран на пол, а через мгновение охранники впечатали лицом его самого рядом со священной книгой[84]. Бедных йеменцев и саудовцев пытали точно так же. Но так как в этой книге я рассказываю о своем личном опыте, который отражает пример тех злых деяний, что совершены во имя войны с терроризмом, мне не нужно говорить о каждом случае, который я наблюдал. Может, в другой раз, если на то будет воля Божья[85].
Когда сержант Шэлли сообщил мне о намерениях своей команды, я испугался. Во рту пересохло, я начал потеть, сердце стало колотиться (через неделю развилась гипертония), меня затошнило, я почувствовал, что заболели голова и живот. Я свалился на стул. Я знал, что сержант Шэлли не шутит, и еще знал, что он врет о физических безболезненных пытках. Но я держал себя в руках.
— Мне все равно, — сказал я.
Все развивалось намного быстрее, чем я думал. Сержант Шэлли отправил меня обратно в блок, и я рассказал свои друзьям-заключенным о том, что меня передали пыточному отряду.
— Ты не дитя. Не стоит думать о пытках. Верь в Аллаха, — сказал мой сосед Абу Валид из Йемена[86].
Должно быть, я вел себя как ребенок весь день до того момента, когда охранники вытащили меня из блока. Вы даже представить не можете, как страшно человеку, когда ему угрожают пытками. Человек буквально превращается в ребенка.
Сопровождающая команда показалась у моей камеры.
— Тебе пора.
— Куда?
— Тебя это волновать не должно, — сказал ненавистный мне сопровождающий охранник. Но он был не очень умен, так как точка моего назначения была записана у него на перчатке.
— Братья, молитесь за меня, меня переводят в Индию! — закричал я.
Изоляционный блок «Индия» использовался для самых плохих заключенных в лагере. Чтобы кого-то перевели в этот блок, должно быть собрано много подписей, возможно, даже самого президента США. Единственные, кого я знаю из тех, кто провел какое-то время в блоке «Индия», предназначенном для пыток, были двое заключенных — из Кувейта и Йемена[87].
Когда я вошел в блок, в нем не было никаких признаков жизни. Меня поместили в конце блока, а моего йеменского товарища в начале, чтобы мы никак не взаимодействовали. Мужчина из Кувейта был размещен в середине блока, но он тоже не мог контактировать с кем-либо из нас. Позднее их обоих перевели куда-то в другое место, и целый блок остался для меня одного, только для меня, для Аллаха, для моей команды следователей и охранников, которые работали на них. Теперь я зависел от милости своих следователей, а милости у них было крайне мало.
В блоке меня начали обрабатывать. Меня лишили всего, кроме тонкого матраса и очень маленького старого одеяла. Меня лишили всех моих книг, Корана. Меня лишили мыла, зубной пасты и туалетной бумаги. В моей камере, скорее даже в моей коробке, температура была такой низкой, что меня трясло почти все время. Мне запретили видеть дневной свет. Иногда меня выводили на прогулку, но ночью, чтобы я не контактировал с другими заключенными. Я жил в прямом смысле в страхе. В течение следующих 70 дней у меня не было полноценного сна, меня допрашивали 24 часа в сутки, три, а иногда четыре раза в день. Очень редко выдавался день без допросов. Не помню, чтобы хоть одну ночь я спал спокойно. «Если ты начнешь сотрудничать, то сможешь поспать, и мы тебя покормим горячей едой», — постоянно говорил мне сержант Шэлли.
В течение нескольких дней после моего перевода молодая швейцарка из Международного Комитета Красного Креста пришла к моей камере и спросила, хочу ли я написать письмо. «Да», — ответил я. Натали передала мне бумагу, и я написал: «Мама, я люблю тебя, я просто хотел сказать, что люблю тебя!» После этого визита я не видел людей из Красного Креста больше года. Они пытались встретиться со мной, но тщетно[88].
— Вы начинаете пытать меня, но не знаете, сколько я могу выдержать. Возможно, все закончится тем, что вы убьете меня, — сказал я, когда лейтенант Роника и сержант Шелли забрали меня для допроса.
— Мы только рекомендуем, но финальное решение не за нами, — сказала лейтенант Роника.
— Просто предупреждаю. Я страдаю из-за тяжелых условий, в которых я оказался из-за вас. У меня уже были проблемы с седалищным нервом. И пытки не располагают меня к сотрудничеству.
— Мой опыт подсказывает, что ты будешь сотрудничать. Мы сильнее тебя, и у нас больше возможностей, — сказала лейтенант Роника.
Сержант Шэлли не хотел, чтобы я знал его имя, но однажды кто-то из его коллег случайно назвал его по имени. Он не знает, что я знаю его имя. Но я знаю.
Сержант Шэлли становился хуже с каждым днем. Он начал пересказывать мне мое же дело. Он начал с Рамзи бен Аль-Схиба, и истории о том, что я завербовал его для теракта 11 сентября.
— Зачем ему врать нам? — спросил сержант Шэлли.
— Я не знаю.
— Все, что ты говоришь, это: «Я не помню, я не знаю, я ничего не сделал». Думаешь, что сможешь впечатлить подобными фразами американского судью? В глазах американцев ты обречен. Одного взгляда на тебя, мусульманина и араба, в оранжевом костюме и цепях достаточно, чтобы признать тебя виновным, — сказал сержант Шэлли.
— Это несправедливо!
— Мы знаем, что ты преступник.
— Какое преступление я совершил?
— Это ты скажи нам, какое преступление ты совершил, и тогда мы сократим твой срок до 30 лет, после которых у тебя будет шанс начать новую жизнь. В ином случае ты никогда больше не увидишь дневной свет. Если ты не будешь сотрудничать, мы закинем тебя в яму и вычеркнем твое имя из базы данных.
Я был очень напуган, потому что знал, что, даже если он и не может принять такое решение самостоятельно, его поддерживает правительство. Так что он не просто сотрясал воздух.
— Мне все равно, куда вы меня закинете, просто сделайте это.
Во время разговора при очередном допросе он казался особенно агрессивным. Он принес с собой записи моих телефонных звонков в Канаду.
— Что ты, черт возьми, имеешь в виду, говоря «чай или сахар»?
— Я просто имел в виду ровно то, что и сказал. Я не использовал никакого шифра.
— Пошел ты! — сказал сержант Шэлли.