Врач — высокий 20-летний санитар — быстро осмотрел меня, после чего меня одели в афганскую одежду. Да, афганскую одежду на Филиппинах. Конечно, я был в цепях, руки были привязаны к телу. Более того, на руки мне надели рукавицы. Теперь я готов действовать! Как действовать? Без понятия!
Сопровождающие провели меня в соседнюю комнату для допросов. Как только я вошел в комнату, несколько человек начали кричать и бросать тяжелые предметы в стену. В этой какофонии я смог расслышать несколько вопросов:
— Где Мулла Омар?
— Где Усама бен Ладен?
— Где Джалалуддин Хаккани?
Я быстро проанализировал: люди, о которых они спрашивали, когда-то были лидерами стран, а теперь это просто кучка беглецов. Следователи упустили несколько деталей. Во-первых, они оповестили меня о последних событиях: Афганистан захвачен, но люди высших чинов — нет. Во-вторых, я сдал себя как раз тогда, когда началась война с терроризмом, и с тех пор находился в тюрьме в Иордании. Я был отрезан от всего мира. Так откуда я тогда должен был знать о захвате Афганистана силами США и о сбежавших лидерах? Не говоря уже об их текущем местоположении.
Я робко ответил:
— Я не знаю.
— Ты врешь! — крикнул один из них на плохом арабском.
— Нет, я не вру. Меня схватили так и так, я знаю только Абу Хафса… — сказал я, кратко пересказав им свою историю[4].
— Мы должны допросить этих ублюдков так, как это делают в Израиле.
— Как они это делают? — спросил другой.
— Они раздевают их, а потом допрашивают!
— Наверно, так и стоит поступить, — предложил другой.
Стулья продолжали летать по комнате и ударяться о стены и пол. Я понимал, что это делается для запугивания и создания атмосферы страха и опасности. Я вел себя так, будто на меня это действовало, и даже притворно дрожал больше, чем нужно. Я не верил, что американцы пытают людей, хотя всегда в теории допускал такую возможность.
— Я допрошу тебя позже, — сказал один из них, и американский переводчик повторил это на арабском.
— Отведи его в отель, — приказал следователь.
В этот раз переводчик промолчал.
Так прошел первый допрос. Перед тем как сопровождающие забрали меня, я в страхе попытался поговорить со своим переводчиком.
— Где вы научились так хорошо говорить на арабском? — спросил я.
— В Соединенных Штатах, — ответил он. Он показался мне польщенным. На самом деле он не говорил на арабском особенно хорошо. Просто я пытался завести новых друзей.
Сопровождающие увели меня.
— Ты говоришь на английском, — отметил один из них с азиатским акцентом.
— Немного, — ответил я.
Они с коллегой засмеялись. Я чувствовал себя обычным человеком, который ведет обычный разговор. Я сказал себе: «Смотри, какие американцы дружелюбные, они поместят тебя в отель, будут допрашивать всего пару дней, а затем просто посадят на самолет домой. Не стоит беспокоиться. Соединенные Штаты просто хотят все проверить, и, поскольку ты ни в чем не виноват, они это выяснят. Ты на базе на Филиппинах, несмотря на то что это место на грани законности, это временно». Азиатский акцент одного из охранников уверил меня в мысли, что я на Филиппинах.
Вскоре я прибыл, но не в отель, а в деревянную камеру, где не было ни туалета, ни раковины. Из вещей там были тонкий матрас и старое одеяло. По всей вероятности, кто-то был здесь до меня. Я был счастлив покинуть Иорданию, место, полное случайностей, но меня беспокоила невозможность вовремя молиться, и я очень хотел знать, сколько намазов я уже пропустил. Камеру охраняла тощая, невысокая белая женщина, и с ней чувствовал себя более комфортно, ведь последние восемь месяцев я имел дело только с большими накачанными мужчинами.
Я спросил ее, который час, и она сказала, что было около 11, если я правильно все помню. У меня был еще один вопрос.
— Какой сейчас день?
— Я не знаю, каждый день здесь похож на предыдущий, — ответила она.
Я осознал, что задаю слишком много вопросов, она даже не должна была отвечать про время, как я потом узнал.
Я увидел томик Корана, лежащий на бутылках воды, и понял, что не один находился в тюрьме, которая была совсем не похожа на отель.
Как выяснилось, меня доставили не в ту камеру. Вдруг я заметил ноги заключенного, чьего лица не видел из-за черного мешка. Как я вскоре узнаю, черные мешки надевались на голову всех заключенных, чтобы их нельзя было опознать. Если честно, я не хотел видеть его лицо: вдруг ему было больно или он страдал. Ненавижу смотреть, как люди страдают, это сводит меня с ума. Я никогда не забуду, как вопили в Иордании бедные заключенные, которых пытали. Я помню, как закрывал уши руками, чтобы заглушить их крики, но неважно, как сильно я пытался, я все равно слышал, что они страдали. Это было ужасно, намного ужаснее, чем сами пытки.
Женщина-охранник у моей двери остановила сопровождающих и организовала мой перевод в другую камеру. Это была точно такая же камера, только с облицованной стеной. В камере была полупустая бутылка с водой. Название было написано на русском языке. Тогда я пожалел, что не знал русского. Я сказал себе: «Американская база на Филиппинах? Бутылки с водой из России? Соединенным Штатам не нужны поставки из России, к тому же географически это не имеет никакого смысла. Где я? Может, в бывшей республике СССР вроде Таджикистана? Все, что я знаю, так это то, что я ничего не знаю!»
В камере не было ничего для справления естественных нужд. Умывание для молитвы было невозможно, да и запрещено. Невозможно было определить Киблу, направление к Мекке. Заключенный в камере напротив был душевнобольной. Он кричал на каком-то незнакомом мне языке. Позднее я узнал, что он из талибских лидеров.
Позже в тот же день, 20 июля 2002 года, охранники забрали меня для очередной полицейской рутины — взять отпечатки пальцев, измерить рост, вес и так далее. Мне предложили девушку-переводчика. Было очевидно, что арабский не был ее родным языком. Она объяснила мне правила: никаких разговоров, никаких громких молитв и еще несколько запретов в том же духе. Охранник спросил, хочу ли я воспользоваться уборной. Я подумал, что он подразумевает место, где можно принять душ. «Да», — сказал я. Оказалось, уборной они называли бочку, наполненную человеческими отходами. Самая отвратительная уборная из всех, что я когда-либо видел. Охранники должны были следить за теми, кто пользуется уборной. Я не мог есть местную еду, еда в Иордании была намного лучше, чем те холодные сухие пайки, которые давали в Баграме. Поэтому мне не нужно было пользоваться уборной. Чтобы справить нужду, я использовал пустые бутылки у себя в камере. Ситуация с гигиеной была далеко не идеальной, иногда бутылка наполнялась, и я продолжал на пол, проверяя, не дошла ли моча до двери.
Следующие несколько ночей в изоляции меня охранял очень веселый мужчина, который пытался обратить меня в христианство. Мне было очень приятно общаться с ним, хотя мой английский был на базовом уровне. Мой собеседник был молод, энергичен и очень религиозен. Он любил Буша («истинного религиозного лидера», по его словам) и ненавидел Билла Клинтона («неверного»). Он любил доллар и ненавидел евро. При себе он всегда имел Библию и по возможности читал мне истории, в основном из Старого Завета. Я бы не понял ни одной из них, если бы не читал Библию несколько раз на арабском, не говоря уже о том, что истории из Библии мало отличаются от историй в Коране. В иорданской тюрьме я попросил дать мне Библию, в чем мне не отказали, поэтому я мог хорошо изучить ее. Это помогло мне понять западные общества, хоть многие из них и заявляют, что не подвержены влиянию религиозных текстов.
Я не пытался спорить с ним, потому что был счастлив иметь собеседника. И он, и я были убеждены, что религиозные тексты, в том числе и Коран, должно быть, имеют одни и те же корни. Как выяснилось, знания этого солдата о его религии были весьма поверхностными. Несмотря ни на что, я был рад, что он охранял меня. Он давал мне больше времени на пользование уборной и даже отворачивался, когда я пользовался бочкой.
Я спросил его о своем положении. «Ты не преступник, потому что преступников они помещают в другой части тюрьмы», — сказал он, показывая рукой в сторону. Я подумал о тех «преступниках» и представил группу молодых мусульман, которым сейчас очень тяжело. Мне стало не по себе. Позже меня переведут к этим «преступникам», и я стану «преступником первостепенной важности». Мне было стыдно, когда этот же охранник увидел меня позже с «преступниками» после того, как сказал, что меня освободят не позже, чем через три дня. Он вел себя нормально, но не так свободно говорил со мной о религии, потому что с нами было много его коллег. Другие заключенные сказали, что этот охранник был добрым по отношению и к ним тоже.
На вторую или третью ночь агент по имени Уильям в одиночку забрал меня из камеры и потащил в допросную, где уже сидела девушка — переводчик с арабского. Уильям был американцем японского происхождения, работал с ЦРУ, как потом расскажет мне его коллега. Он специализировался на жестоком обращении с заключенными, которые считались важными, но недостаточно ценными для секретных тюрем ЦРУ. Он точно подходил для своего дела. Он был из тех, кто не против заняться грязной работой. Заключенные в Баграме называли его Уильям-палач: ходили слухи, что он пытал даже невиновных людей, которых правительство уже освободило[5].
Уильяму не нужно было надевать на меня наручники, ведь я был в них 24 часа в сутки. Я спал, ел, пользовался уборной, будучи с ног до головы закованным. Он открыл папку и с помощью переводчицы с арабского начал допрос. Он задавал мне общие вопросы о жизни и моем прошлом. Когда он спросил: «На каких языках ты разговариваешь?», то не поверил мне. Он смеялся вместе с переводчицей:
— Что? Ты говоришь на немецком? Подожди, сейчас проверим.
Вдруг в допросную вошел высокий белокожий мужчина в шортах. Он представился как Майкл, произнеся имя по-немецки — МиШаЭль. Ошибиться было невозможно, он точно был главным. Он быстро осмотрел комнату и что-то сказал своим коллегам. Пока я пытался разобрать их слова, он молниеносно переключился на другой язык.