Уже вчера утром прибыл первый поезд из Гомеля: паровоз и пара вагонов. Он шел с опаской, поминутно останавливаясь, очевидно, опасаясь ловушки. Увы! её не было. Все чаще и чаще приходят поезда, нагруженные солдатами и трехдюймовками.
Большевики окончательно вернулись, и новые войсковые части так разграбили рынок и крестьян, что всякий подвоз и торговля прекратились. Уже 5 дней мы сидим без хлеба. Питаемся исключительно картофелем, печем картофельные блины — специальное белорусское кушанье, которое часто заменяет в этой бедной стране хлеб.
Мы бы может и достали муки у евреев, но к несчастью никто из нас не говорит по-еврейски, нас принимают за чужих и не хотят помочь нам. Отношения здесь натянуты до крайности. Евреи ненавидят христиан, христиане ненавидят евреев, белорусы ненавидят поляков и т.д.
В поисках провизии я проникала во многие р[ечи]цкие «interieurs»[51] и до сих пор не видела ни одной чистой, уютной комнаты, ничего похожего на дома немецких, бельгийских крестьян и рабочих. Я видела большую чистоту в комнатке бедного норвежского крестьянина.
Здешние женщины, кажется, причесываются не ежедневно.
Я впервые вижу провинцию и, присматриваясь к ней и к домашнему быту нашего комиссара, я лучше понимаю, откуда пришел большевизм и почему он появился в России, а не в Западной Европе.
Здесь нет почти крашеных заборов, совершенно нет утрамбованных дворов, нет даже колодца в каждом дворе, единственные приличные уборные выстроены немцами, но зато в каждой семье есть, по крайней мере, один коммунист.
К.К. лучше, но со вчерашнего дня у И. жар. Что будет, если окажется, что и у неё тиф? Лучше не думать об этом. Видно, нам суждено здесь погибнуть.
Выбраться отсюда мы не можем; одна надежда, что придут поляки; со вчерашнего дня сильный артиллерийский бой.
Хлеба все нет. Купили фунт гречневого у красноармейца, но он оказался несъедобным. Неужели солдаты, которых кормят такой гадостью, будут драться?
Гарнизон быстро увеличивается. Большинство солдат плохо одето. Имеют более приличный вид китайцы и матросы, главные защитники советской власти. Везде постои. Солдаты ведут себя грубо, крадут, что могут. У нас тоже постой: ветеринары с чесоточными лошадьми, заболевшими от плохого питания. Благодаря солдатам мы имеем воду из нашего колодца, а раньше нам приходилось носить ее за полверсты. По буржуйской неловкости мы разливали воду, и зимой она леденела на нас.
У комиссара два сторожа, но ни один из них ничего не хочет делать. В начале нашего пребывания, они даже уехали в Полтавскую губ[ернию] за мукой, но вернулись с пустыми руками: заградительные отряды все у них отняли. Это случается сплошь да рядом. Наша соседка, будочница, собрала последние деньги, продала, что могла и снарядила сына в богатые губернии. У него тоже по дороге все забрали.
Но вместе с тем и будочница, и сторожа продолжают сочувствовать большевикам. Все они — беженцы, живут в землянках с семьями и хотят вернуться на родину, в местности, занятые поляками. Я еще в Киеве заметила, что беженцы дали очень много сторонников большевизма. Это понятно. Они уже давно лишились всего, их оторвали от родины, обращались с ними, как со скотом. Если бы Николай Николаевич[52] знал, что он своими приказами о выселении евреев из Царства Польского и о переселении польских и литовских крестьян увеличит кадры коммунистов!
II
ВОСПОМИНАНИЯ
1.
22-го марта р[ечи]цкая милиция (заменившая уездную чека) обратила на нас внимание, и с тех пор началась почти двухмесячная пытка. Вот как было дело: денег у нас не хватало, так как мы не рассчитывали на столь долгую задержку и не приготовили больших сумм. Кто-то, чуть ли не сам комиссар, указал нам на местного ювелира, которому можно было продавать деньги и ценные вещи. Еще в феврале мы продали ему какую-то мелочь, но уже тогда меня встревожила неосторожность Д.: увидев меня у ювелира, она вбежала в магазин и обратилась ко мне по-польски, возбудив этим подозрения ювелира, который сейчас же начал допытываться о том, кто мы и отнесся скептически к моим уверениям, что мы не поляки.
21-го марта я снова продала ювелиру несколько тысяч думских. (Тогда давали за думскую тысячу — 4 тысячи и 4.500 советских рублей, но часто думские деньги браковали.)
22-го марта моему примеру последовали Д. и С. На их беду у ювелира сидел, во время их посещения, некий Лившиц, — сын владельца гостиницы. Вся семья — преступники. О них даже многие коммунисты говорили с презрением. Лившицы служили при всех властях в сыске; у большевиков они состояли при чека. Не одно разорение в Р. и Гомеле — их дело. Молодой Л[ившиц] заметил в руках С. золотые вещи. Он сейчас же побежал в милицию, и, когда С. вышла от ювелира, не сойдясь с ним в цене, ее задержал милиционер и потребовал от неё золотые вещи, которыми она, вопреки закону, торговала. Пошли в милицию; там С., чтобы замять дело, все отдала. Ее отпустили, и она уже надеялась, что тем дело и кончится. Однако, за ней следили. Дома она нам ничего не сказала, а предупредила лишь комиссара; тот сказал по обыкновению: «ничего!» и не принял никаких мер. Не прошло и четверти часа, как явились два «сотрудника» милиции с милиционерами. Начался обыск. Сначала все шло хорошо; чекисты были вежливы, предъявили ордер. Один был русский — Новиков — бывший матрос днепровской флотилии, другой — еврей— Крупецкий — бывший торговец краденым. У них разгорелись глаза при виде содержимого наших чемоданов, но при первом обыске ничего не взяли.
После их ухода, мы начали прятать наиболее ценные вещи и бумаги. Больше всего мы боялись, чтобы большевикам не попали в руки компрометирующие документы, то есть польские паспорта. Комиссар убедил нас, что паспорта будут у него в большей сохранности. Он их всунул в мешок с серебром С. и послал сына спрятать все на чердаке. Было уже темно, и мальчик взял с собой свечу; она-то его выдала. Крупецкий и Новиков следили за нами. В ту минуту, как М. поднялся на чердак, они вошли в дом, боковыми дверьми, угрожая револьверами. Сопротивляться никто не посмел. Достали мешок с чердака, нашли серебро, паспорта. Потом оба чекиста ощупали всех, даже женщин; при малейшем протесте, они угрожали наганами.
Эту сцену освещала лучина; в соседней комнате лежала в жару комиссарша, и под нее, я, почти на глазах чекистов, спрятала несколько драгоценностей. Теперь было, положим, не до них. Польские паспорта грозили нам расстрелом, нас могли обвинить в шпионстве. И вот один раз в жизни спасло нас от смерти еврейское происхождение: ни русский, ни еврей не признали в нас поляков, они пользовались лишь находкой паспортов как угрозой для того, чтобы запугать нас и таким путем удобнее ограбить, но, при враждебности польско-еврейских отношений, ни они, ни другие представители советских властей не верили в привязанность евреев к Польше, даже если они были родом оттуда.
Наконец, среди ночи отца увели, несмотря на наши просьбы обождать до утра: мы боялись, что они убьют его по дороге. Видя наше отчаяние, комиссар было вызвался пойти с ними, но, по обыкновению, не сдержал слова и вернулся от калитки.
Лишь только они ушли с отцом, кто-то постучал к нам. На вопрос стучавшие ответили, что они — санитары, сбившиеся с пути, и просят позволить им переночевать. Их впустили, и они легли в одной комнате с детьми комиссара. Потом мы узнали, что и они были чекистами, специально подосланными для слежки за нами. Рано утром часть семьи пошла в город, другие остались дома дожидаться дальнейшего.
После ухода моей матери Д. пришла и настаивала, чтобы дать ей спрятать оставшиеся ценности. Я ей отказала, но К. схватила довольно большую денежную сумму и отдала ей.
Часам к десяти приехали на извозчике К. и Н. в сопровождении 3-х милиционеров. Они, точно по приказу, пошли к тому месту, где Д. спрятала деньги и сейчас же нашли их. Потом вернулись в комнаты и снова стали рыться в вещах С. и наших. Обыск продолжался часа три. Закончился он распоряжением конфисковать все, что у нас было, и арестовать всех мужчин, в том числе и комиссара. Никакого ордера не предъявили, да и никто из нас не подумал спросить о нем. Было ясно, что хотят грабить; уже во время обыска исчезали вещи, даже комиссарские. Новиков, уходя, откровенно сказал: «Давайте чемодан, в котором я вчера видел шелковую материю». Потом извозчик, возивший их, рассказывал нам, что они вытягивали лучшие вещи из сундуков уже по дороге, опасаясь, что в милиции им придется делиться с товарищами.
После их ухода, я нашла на столе черновик телеграммы, посланной в Гомель. Она гласила: «У комиссара С. нашли контрреволюционеров...»; затем следовало требование расследовать дело и удалить С. со службы.
Мы решили, что жизни мужчин грозит такая опасность, что не стоит заботиться об украденном добре.
Милиция только этого и добивалась. Но она еще не достигла своей цели: — не добралась до наших драгоценностей. Чтобы найти их, нас еще пять раз обыскивали, то день за днем, то через день. Милиционеры давали советы отрывать полы (этого не сделали, но, кажется, только этого), рыться в золе, в мусоре. Милиционерами были солдаты местного гарнизона, они все относились к нам враждебно. Только один из них, молоденький мальчик еврей, сам помог спрятать последний узел, который хотел забрать Н.
Мужчины тем временем сидели в уездном арестном доме, где было невыносимо грязно, и вся пища арестантов состояла в полуфунте гречневого хлеба в день.
Но мы могли им приносить пищу и видеться с ними. Два раза в день мы носили им судки с едой; приходилось ходить по свежевспаханным полям. Часто во время этих прогулок мы слышали отдаленные артиллерийские выстрелы. При каждом выстреле молили о внезапном польском налете; в таком случае могла быть надежда, что арестантов выпустят или забудут увезти. Дома нас ждали обыски. Последний был самый страшный. Оба чекиста озверели от неудачных попыток найти драгоценности. Они пришли к нам, когда дома были лишь мы с Н. Вещей совсем почти не осталось, но они снова открывали все коробки, перетряхивали постель, щупали подкладки, муфты, шляпы. У нас работал Н[овиков]. K[рупецк]ий тем временем ухаживал