Таким образом, командирша с адъютантом (командир все время на фронте) будут жить в 2-х комнатах, а мы — семья из шести человек — в 3-х.
Только вечером удалось уломать командиршу. Она вспомнила, что видела лучшую квартиру где-то на Костельной и пошла туда терзать людей.
Теперь в нашей 7-ми комнатной квартире, не считая прислуги, живет десять человек. Это еще по-божески, хотя для меня уже не хватило кровати.
У Ш. в квартире из 8-ми комнат живет 15 человек и, что хуже всего, комиссар с женой, то есть с женами, так как каждую неделю у него живет другая дама.
Жизнь все ужаснее. Уже почти месяц я сплю полуодетая. Может быть, это глупые страхи, но каждую ночь арестуют кого-нибудь из знакомых. Многие скрываются, но разве можно долго так жить? Что вышло из скрывания несчастной X. Она почему то не уехала с мужем, хотя, как родственница гетмана, не должна была оставаться. Но, как только большевики вошли, она стала прятаться. Квартиру её, конечно, сейчас же разгромили. Может быть, её страхи были преувеличены, но она никогда не спала 2-х ночей в том же доме. После 4-х месяцев такой жизни, она простудилась и умерла после очень недолгой болезни. Её даже хоронили под чужим именем.
Все-таки несколько знакомых и некоторые приюты были на похоронах. Кстати, о приютах: всех дам, которые их создали, отставили, потребовали сдать счета, просто прогнали. И все пошло прахом. Не только приюты, но, что хуже, больницы, школы, все, что создала буржуазия в Киеве в этой области, а создала она, особенно еврейская, немало.
И только ли это? А наши фабрики, которые стоят, наши пустующие магазины и склады, образцовые фермы Ханенко[23], разграбленные музеи и библиотеки — все погибло или гибнет.
Мы, может быть, были жестоки, жадны, полны предрассудков, но мы творили, а они разрушают. Какое право я имею говорить «мы»? Не «мы», а они — наши предки. Мы — наследники сами виноваты в том, что происходит. Мало ли было среди нас социалистов, коммунистов, анархистов? И теперь мы должны присутствовать со связанными руками при том, как уничтожают наше наследство.
Недавно был декрет — воззвание председателя чека Лациса[24]. Он поощряет доносы, требует их и обещает доносчикам тайну и безопасность.
Сегодня новая очередная неприятность. Уже 4 месяца мы прячем и прячем наше имущество, раздаем по знакомым, словом — честные люди живут жизнью воров, прячут свое честно приобретенное имущество, как вор — краденое.
Недавно кому-то пришло в голову спрятать пакет процентных бумаг в погребе в песке под какой-то доской. После 2-х, 3-х недель мама заглянула под доску. Часть бумаг была порядочно обгрызана крысами. Новое несчастие! теперь мы боимся, что при новой контрибуции или, вообще, когда нужны будут деньги на жизнь, нельзя будет пострадавшие бумаги продать.
Хотя трудно верить, чтобы русские бумаги, вообще, имели какую-нибудь ценность. Ведь большинство их, вероятно, конфисковано в сейфах и в банках, то есть попросту украдено комиссарами и перепродано спекулянтам, а будущее буржуазное правительство, если оно не захочет санкционировать кражу, должно будет как-нибудь разъяснить вопрос об этих ценностях. Есть люди, особенно беженцы из столиц, которые там ничего не успели спасти, превратившись из миллионеров в нищих. Напр[имер] Н. Он тяжко болен и его жена продает последнее для покупки лекарств, которые неимоверно дороги и начинают не хватать.
Продают, положим, не только они, продаем мы все. Все магазины превратились было в комиссионные конторы. Шурум-бурумы богатеют. Точь-в-точь то же было в Петрограде, но и тут конец был тот же, что там. Большевики спохватились, что у них из-под носа исчезает много хороших вещей; они заперли все комиссионные конторы, находящиеся в них вещи свезли в городской ломбард, серебро и золото конфисковали, остальные вещи будто бы будут возвращать. У нас очень много вещей таким путем пропало.
К. в отчаянии. Она открыла такую контору; теперь осталась при одних расходах. Средств у неё и так, вероятно, немного, так как их дом совершенно разграбили.
Она только и думает об отъезде, но мне кажется, что все-таки еще можно потерпеть. На фронте большевикам неважно. Авось, они до зимы сгинут. А положение эмигрантов так ужасно!
По декрету о бельевой повинности, на гражданина У.С.С.Р. полагается не больше 6-ти смен белья. Буржуи, разделенные на категории, должны дать по несколько смен белья для собеса. Так как никто своего хорошего белья дать не хочет, то на всей истории зарабатывают старьевщики.
Каждую ночь оставляю окно открытым для того, чтобы слышать, не подходят ли к дому. Сегодня под утро, уже было светло, меня разбудил шум шагов на улице. Я подбежала к окну. Несколько человек подходило к нашему дому. Я решила, что идут обыскивать или арестовывать и стала одеваться. Б. и И. последовали моему примеру. К счастью тревога оказалась ложной. Эти люди постучали в наши парадные двери, им не сразу открыли, они ругали швейцара, о чем-то спрашивали его, потом пошли стучать в дом, что напротив нас. Пронесло, слава Тебе, Господи!
Долго ли мы будем так мучаться? Деникин наступает, но Колчака бьют. Из чего мы все сделаны? Разве мы, жертвы, не можем соединиться и уничтожить этих палачей? Я чувствую себя, как затравленный зверь. Не спать и ожидать чекистов! Это ведь те же драгоннады!
Сегодня снова стучали под утро к нам. Оказалось, пришли с обыском к часовому мастеру, но каждый думает, дрожа от страха, что к нему и за ним.
Сегодня снова забирали мебель. У нас взяли мало, но у секретаря взяли весь кабинет. В городе снова серия обысков. Я заметила, что это происходит всякий раз, когда войсковые части отправляются на фронт. Вероятно, только таким путем коммунисты могут возбудить в своих войсках жажду воинских подвигов.
Под влиянием этой ужасной жизни у меня исчезли всякие интересы. С тех пор, как я сдала последний экзамен, мне даже не хочется читать, не то, что работать. Весь день проходит в беготне по разным комам, в прятаньи, в продаже. Напр[имер], на днях пришел председатель домкома и сказал, что есть декрет о предельных запасах муки, сахара и т.п. Все испугались, начали прятать, пересыпать, переносить.
Я даже не полюбопытствовала увидеть и услышать Троцкого.
Говорят, что он здесь не имел никакого успеха и уехал, заявив, что Украйна похожа на редиску: внутри белая, снаружи красная.
Прозевав Т[роцкого], я решила вознаградить себя хоть лицезрением иностранных коммунистов. Они имеют здесь свою газету и заседают в доме Апштейна, на углу Лютеранской и Банковой.
Была на 2-х собраниях. Публики было довольно много; большинство её составляли француженки и англичанки.
Во главе этих коммунистов стоит бельгийка — уже немолодая женщина — некая m-me Costa, бывшая гувернантка у одних местных сахарозаводчиков. Теперь она реквизировала их квартиру в свою пользу. Надо сознаться, что помещение, занимаемое иностранцами, не имеет того заплеванного и ободранного вида, который приняли все дома, где хозяйничают соотечественники.
Больше всего говорили, во время собраний, два каких-то французских матроса. Говорили бессвязно, главное содержание речей была брань против офицеров. По их словам, они бежали с французских военных судов, которые стояли не то в Одессе, не то в Крыму. Был, оказывается, бунт французских моряков; они обливали водой своих офицеров, сошли все на берег. Поэтому французы должны были покинуть Одессу.
Описанию восстания было посвящено первое собрание. На втором m‑me Costa ораторствовала против колониальной политики европейских держав.
Все речи были малоубедительны. Когда начались прения, многие скромные маленькие гувернантки очень остроумно оппонировали и, так как запас аргументов у этих коммунистов не велик, то они в конце концов запретили прения. Надо сознаться, что внешне они не производят такого ужасного впечатления, как наши коммунисты. Даже те русские коммунисты, которые побывали на Западе, не так выглядят, как чисто домашнее производство. У Р. живет такой реэмигрант из Америки. Он чисто одет, безупречно ведет себя, не шумит, ничего не требует. Он даже не соглашается с наиболее крутыми мерами.
Мне кажется, что Т[роцкий] прав: Украина безусловно не сочувствует большевикам. Но, кто им сочувствует? чем они держатся? На словах, все их ненавидят. Под «всеми» я понимаю тех, кто не принадлежит к коммунистической партии, потому что только у явного большевика можно встретить открыто-сочувственное отношение к советской власти.
Оплот их, без сомнения, Великороссия, хотя приезжающие оттуда это отрицают. А когда спрашиваешь, откуда их сила, те же люди не дают ответа. Но не может же власть держаться около 2-х лет, если народ ее искренно ненавидит. Значит, чем-то она кому-то нравится. Нельзя же в самом деле объяснять большевизм одной пропагандой на немецкие деньги (если таковые вообще были) или ненавистью евреев к России. Судя по тому, что мы — киевская еврейская буржуазия перенесли от большевиков, даже самая сильная вражда к России не могла бы нас побудить так разрушить страну, что мы сами гибнем под её развалинами. И, вообще, хотя русский народ очень темный, но не такое же это стадо, чтобы 100 миллионами русских вертело 4 миллиона евреев.
Нечего сваливать и на латышей, и на китайцев. Большевизм что-то специфически русское, и, если он проявляется у других народностей, населяющих Россию, то потому, что они заразились у русских, а не наоборот.
Жизнь подтверждает мое мнение. Последние дни я посещаю библиотечные курсы. Это учреждение создано большевиками, но при нем пристроились «беспартийные» интеллигенты. Все русские. И от их беспартийности сильно пахнет большевизмом. Уже одно то, что слушатели должны были заполнить анкетный лист, в котором есть вопрос: «Ваше отношение к советской власти?» — показывает какие требования были предъявлены лекторам. Они им подчинились. Подчиняемся мы все. Я тоже написала в анкете, что мое отношение к советской власти «лойяльное». Один лишь Р. осмелился написать, что его отношение «деловое» и, кажется, ему за это сделали выговор.