Знание того, как помочь сэру Гаа Рону, пряталось глубоко в моем подсознании. Оно всегда все знало, но в отличие от разума совершенно не различало понятия добра и зла. Я попросила милорда оставить меня наедине с его военачальником, и он даже не возразил мне. И я сделала то, о чем однажды пожалела, хотя после всего произошедшего совершенно неожиданно для себя приобрела в лице Гаа Рона если не друга, то уж точно не врага. И мои пальцы сами собой прикоснулись к его рукам, а желания поделиться силой не пришлось долго ждать…
Жизнь Гаа Рона возвращалась к своим истокам, перетекая с кончиков моих пальцев к внутренней поверхности его ладоней. Мне было холодно, но не больно до тех пор, пока глаза сэра Гаа Рона не открылись и его ладони инстинктивно не сжали мои пальцы в своих тисках. Идущий сквозь них поток жизни иссяк, но возродился в его голубых глазах, смотревших на меня из другой реальности, готовой поглотить и меня и его. Еще мгновение — и руки разжались, выпуская из плена мои пальцы.
Глаза сэра Гаа Рона потеплели, меняя свой цвет с ледяной голубизны на небесную синеву, и он окончательно вернулся ко мне. Несколько секунд мы смотрели друг на друга, и я склонилась над ним, пытаясь уловить его дыхание, ибо остановившийся взгляд напугал меня своей безжизненностью, но, услышав, что он произносит моя имя, я успокоилась.
Я велела ему закрыть глаза и поспать, и сэр Гаа Рон безропотно подчинился мне, словно маленький ребенок, поддавшись уговорам своей матери. Через мгновение он уже спал, и его дыхание стало ровным и глубоким. Если бы судьба предсказала мне в тот момент наше будущее и сказала, что я спасаю будущего убийцу сотен моих людей, поступила бы я иначе?
Что есть наши поступки и в чем их смысл? И зачем нам нужна мотивация, чтобы совершать определенные действия? И как принять их последствия и результаты, если они было всего лишь предсказуемы, но наши предположения оказались ошибочными?
Почему зачастую мы поступаем так, или иначе, вопреки собственным желаниям? И определяют ли человека его поступки? И какие из них определяют? Те, которых больше, или самые основные: самые важные и значительные?
Семь смертных грехов… Достаточно ли прожить свою жизнь, избегая по мере возможности их все? Достаточно ли этого, чтобы умереть человеком, а не чудовищем? И принимаем ли мы на себя все последствия и всю ответственность совершенных по нашему приказу действий, как будто сами совершаем их? И освобождает ли нас от ответственности выполнение приказа, если в этом наш долг и если к этому нас обязывают данные нами клятвы и обеты?
Столько лет прошло и столько пережито, а я все равно не могу с уверенностью ответить ни на один из заданных вопросов, словно жизненный опыт не имеет никакого значения для их правильного разрешения. А может быть, опыт здесь совершенно ни при чем, поскольку любой из ответов на заданные вопросы всегда можно подвергнуть сомнению — обоснованному, логичному, с базой доказательств, подкрепленных весьма авторитетными мнениями. Тогда что же возможно положить в основу наших поступков?
Я не знаю, какая грань между хорошим и плохим, добрым и злым определена на небесах, но я всегда знала, что в основу собственных поступков заложила несколько истин, переступить через которые никогда не могла. Они похожи на правила поведения, но живут в моем сердце так глубоко, что нарушить их — все равно, что вырвать сердце из своей груди, предать себя, а я не могу предать собственную душу.
Мое сердце не способно убивать беззащитных людей, отнимать последнее, платить злом за добро, нарушать свои клятвы и быть равнодушным к чужой беде.
Сэр Гаа Рон был беззащитен, и я не могла причинить ему зло, несмотря на скрытое желание моего сознания. Сердце не позволило мне оставить его таким — с потерянной душой и сумраком вместо нее. Я вернула его самому себе, и наблюдая за тем, как он спит, ловила себя на мысли, что, возможно, наживаю себе смертельного врага. Сэр Гаа Рон недооценил меня, но в следующий раз он может стать мудрее. В конце концов, в моих жилах течет человеческая кровь и достаточно небольшой раны, чтобы потерять ее всю. Я не верила в легенды и в собственную неуязвимость, но понимала, что сэр Гаа Рон избрал неверный способ борьбы со мною. Кинжал был бы более эффективен и кто сказал, что такой попытки не будет?
Я поправила его одеяло и осторожно слезла с кровати, стараясь не то, что не шуметь, даже не дышать. Вышла из комнаты и прикрыла за собою дверь. Уйти незамеченной мне не дали. Милорд стоял возле дальней стены, делая вид, что пристально изучает картину, висевшую на ней. В живописи его мира я не очень-то разбиралась и потому молча ожидала, когда он закончит сей увлекательный творческий процесс. В любом случае дверь, ведущая к выходу, находилась за поворотом, миновать который без столкновения с милордом было невозможно.
— У тебя получилось? — Искренняя озабоченность была в его голосе и доверие, которое он оказал, послушавшись меня и оставив наедине со своим другом, которого, как он же подозревал, я чуть не убила.
— Сэр Гаа Рон уснул. С ним все будет хорошо! — Я уверенно кивнула и только тогда поняла, что смертельно устала и нуждаюсь в отдыхе ничуть не меньше, чем мой недавний противник.
Я понадеялась, что в полусумраке коридора милорд не заметит моей усталости, и поскольку он так и не сдвинулся с места, я попыталась обогнуть его и дойти до двери, манившей обещанием отдыха и сна. Однако сделать этого не удалось. Милорд лишь слегка переступил ногами, но в результате отрезал все пути наступления. Отступать же мне было некуда.
Мы стояли друг против друга в тесном коридоре, и что-то происходило в самом воздухе, окружавшем нас. Он стал холоднее и ощущения не только опасности, но и гнева, исходящего от милорда, были тем отчетливее, чем дольше милорд смотрел на меня. Я никак не могла решиться на последние шаги, остававшиеся до кованой ручки входной двери, поскольку уткнулась бы носом в грудь самого милорда, а он ждал меня, и его молчаливое ожидание не предвещало ничего хорошего, кроме очередного выяснения отношений. Я вдруг подумала, что мы становимся похожими на двух любящих супругов, проживших вместе много лет, и научившихся понимать друг друга без лишних слов, криков, слез и истерик.
Долгое молчание нервировало меня точно так же, как и пристальный взгляд милорда, который я старательно избегала с видом человека, не понимающего скрытого смысла молчаливого диалога. А то, что диалог был, сомнений не вызывало. Взгляд милорда вопрошал и вопрошал настолько уверенно и целеустремленно, что не приходилось сомневаться в его настойчивости. Мой же пытался изобразить полное непонимание, но успеха не имел.
В конечном итоге победили его упрямство и моя усталость. Я подняла руки в знак своего поражения и признания правоты его молчаливых требований:
— Что вы хотите знать, милорд? — Я прислонилась спиной к холодной стене, ощущая все ее выпуклости и неровности, и обреченно опустила руки, понимая, насколько затруднительно будет объяснить милорду произошедшее.
— Кого я должен призвать к ответу? Того, кто предал меня, напав на вас, миледи, или того, кто объявил мне войну, напав на моего Хранителя и военачальника? — Его слова падали с губ, словно камни на зеркально чистый пол, и мне почудились капли крови на моих собственных руках.
Однажды милорд убил на моих глазах юношу, которого обвинили в измене только потому, что он пытался убить меня. Моя жизнь принадлежала не Гаа Рону, и он не обладал правом на нее. Пытаясь причинить мне вред, он шел против воли своего господина, и Магистр не мог оставить без внимания этот факт. Клятва, данная ему всеми воинами, означала безусловную преданность. Своеволие вело к нарушению клятвы, а значит, к смерти, и сейчас жизнь сэра Гаа Рона висела на волоске. Я также знала, кто отвечает за его нынешнее состояние, но вовсе не хотела знать, какое наказание придумает для меня милорд. В любом случае правда была не просто болезненной, а привела бы к смерти сэра Гаа Рона. Но как обречь на смерть человека, которого я только что спасла?
Мне кажется, я не понимала саму себя, ибо сердце мое не могло согласиться с разумом. В соседней комнате спал человек, чья жизнь совсем недавно была в моих руках, и я не могла снова ввергнуть Гаа Рона во тьму, которая смотрела на меня из глубины его глаз. Дважды за вечер подвергать опасности одну и ту же жизнь — это слишком даже для меня.
И только одного я не могу понять до сих пор — почему мое сердце способно соглашаться с действиями, подвергающими опасности мою собственную жизнь, несмотря на разум, который кричит о своем несогласии с этим?
И все же я попыталась увернуться от топора, уже занесенного над головой:
— Это очень сложно объяснить, милорд.
— Не сложнее, чем откровенная правда или надуманная ложь, миледи! Последние дни вы оба вели себя, как задиры на торговом базаре, но я не думал, что вы решитесь на смертный бой! Анжей нашел вас в полностью разгромленной палатке. Вы устроили поединок, не удосужившись поставить в известность меня!
После его слов мой желудок съежился от дурных предчувствий, а ногти впились в кожу в сжатых от гнева кулаках. И гнев этот был направлен не на милорда и не на сэра Гаа Рона, а на Анжея, уже во второй раз ставшего свидетелем покушения на мою жизнь, и вынужденного давать пояснения милорду. Я не сдержала своего недовольства и выплеснула его на милорда:
— Опять! Анжей снова вмешивается в дела, которые его не касаются!
— Они касаются меня, миледи! — Милорд начал терять терпение, и я попыталась взять себя в руки.
Я никогда не лгала ему, но никогда и не оправдывалась. Я вообще ни перед кем не оправдывалась в своей жизни, даже перед собой, поскольку совершенно не ценила свою репутацию. Но мнение близких людей имело свое значение. Кем бы ни был милорд, каким бы ни было мое отношение к нему — он точно не являлся человеком, которому я способна солгать.
Но сэр Гаа Рон не совершил ничего, что могло бы нарушить интересы милорда или стать для него угрозой. Напротив, Гаа Рон защищал его и был уверен в том, что защищает. Для меня этого было достаточно, и я фактически оправдала его действия не только в своих глазах, но и в глазах милорда, ибо, как я уже сказала, своя репутация мало меня волновала. И я повторила собственные мысли вслух: