Все, что я знал о Нью-Йорке, я нахватался пять или шесть лет назад, во время празднования Недели св. Патрика. В сущности, я был пьян до изумления все время пребывания там, и этот город показался мне жалким, темным и опасным местом. Это, разумеется, был не тот Нью-Йорк, который встречал меня сейчас.
Был октябрь, и осень вступала в свои права в том районе, который, как я вскоре узнал, и был Сохо. Прекрасная для глаз, приятная для прикосновения, гипнотизирующая изобилием. Изголодавшемуся взгляду кого-то вроде меня казалось, что здесь всего слишком много. Цветов, запахов, текстур, национальностей… все это вы уже слышали. Фотостудия была – и сейчас находится – на Бродвее, прямо на губе Сохо, и на брови Ист-Виллидж, и на кончике клыка Нолиты. Помню, я все боялся смотреть по сторонам, чтобы не усугублять неизбежную печаль из-за необходимости отъезда.
Я ходил по магазинам. Неслыханная роскошь для меня. О, в Миннесоте тоже есть магазины, но в Нью-Йорке никто не спрашивал меня, откуда я родом. Им просто было, черт возьми, наплевать.
Боже, как же мне это нравилось!
Съемки прошли удачно, и хотя я был не в восторге от отеля, в который меня поселили, – «Рузвельт» на пересечении 31-й улицы и Мэдисон, – я оторвался, смотря порноканалы. А почему бы и нет, это же входило в оплачиваемые расходы. К тому же после первых трех дней пребывания отель сменили. В любом случае первые съемки машины проходили в другой части города, где была «сту-у-удия» побольше. Все равно не могу сказать, где это было; не так уж далеко от Бродвея – вот все, что я помню. Так что следующую стадию нужно было проводить из бродвейской штаб-квартиры Томкинсина.
Меня это устраивало. Я заглянул туда в первый день, и со мной обращались как со знаменитостью из тех, что помельче масштабом. Ясное дело, они просто лизали мне задницу, но этим трудно было не наслаждаться. В противном случае я стал бы критиковать уровень и мастерство исполнения. Почти как если бы я выставил задницу и сказал: «Простите, но вы немного промахнулись». Ужасно, право. Это вещи из тех, о которых не говорят. Они знали, что ты знал, что они знали, и т.д…. повторяющееся до бесконечности.
Так что под конец одного дня особенно успешного вылизывания задницы ко мне нервно приблизилась молодая девушка и спросила:
– Из какой части Ирландии вы родом?
Она случайно услышала, как я хвастался своим ирландским происхождением.
– Из Килкенни, – сказал я, отметив, что она красива, пусть и слишком молода.
Я уже видел ее на съемках и, естественно, подумал, что она – одна из многочисленных помощников, без которых фотограф, по всей видимости, не мог обходиться. Так и было.
– О, как круто!
Она при этом употребила выражение, которое я слышал только из уст ирландцев.
– Вы ирландка?
– Да, ирландка, из Дублина.
Ну, не сказать, чтобы я тогда придал этому какое-то особое значение, но с тех пор много раз вспоминал эти мгновения. Искал намеки. Что угодно, что могло бы помочь мне объяснить, что, черт возьми, со мной происходило.
Дальше она сказала, что «наших» здесь целая банда и что, если я захочу, она могла бы показать мне город. Я еще раз подумал, что она слишком молода. Опасно молода, если вы понимаете, что я имею в виду. Но, поговорив с ней еще немного, я узнал, что ее мать тоже родом из Килкенни, а ее дядя тот самый тип, с которым у меня связано столько денежных дел. Он также оказался тем самым человеком, о котором очень лестно отзывался мой отец. Она была очень красива. Очень невинна с виду, и тот факт, что она была ирландкой и имела родственные связи с Килкенни, а ее дядя был моим советником по вложениям, – все это, казалось, что-то значило. И я допустил, что это значило, будто она послана моим покойным отцом как дар мне, чтобы восстановить равновесие после тех страданий, которые я терпел в Сент-Лакруа. Это была ошибка с серьезнейшими последствиями. Я не осознавал, что хочу трахнуть ее. Я все еще полагал, что она слишком молода, но думал, что побалую ее и себя приглашением на ужин. В конце концов, она была мне почти что родственница, и что подумал бы ее дядя, если бы проведал о том, что мы с ней познакомились, а я даже не пригласил ее поужинать? Она дала мне свой номер, и в силу чистого незнания города я заказал отдельную кабинку в том же ресторане, в который Томкинсин водил меня за пару дней до этого в качестве жеста доброй воли. На самом деле, я ходил туда и с Тельмой. Кто такая Тельма? Тельма была роскошная девушка, которая работала в нью-йоркском офисе и сама пригласила меня на ужин, когда увидела, что я слоняюсь там без дела. Я никогда по-настоящему не думал, что есть какой-то шанс закрутить с ней на сколько-нибудь романтическом уровне. Она была серьезной фигурой; очень красива и очень крута.
Эшлинг – вот как звали ту девушку-ирландку. Ага, вот и мне тоже понравилось. Гэльская мечта. С тех пор это имя меня преследовало. Итак, Эшлинг оставила сообщение на моем гостиничном автоответчике со словами: «Там и увидимся».
3. Что я ощущал – любовь или одержимость? не знаю до сих пор
Она опоздала примерно на полчаса, но выглядела офигенно здорово. Черный свитер с V-образным вырезом, черные брючки, черные туфли. Очень по-прадовски. Длинные орехового цвета волосы трепетали за спиной, когда она вошла в двери. Она выглядела знакомо, словно я уже знал ее прежде. Точно сестра, которую я когда-то потерял.
Такая чистая, юная и в то же время взрослая. С того момента, как она переступила порог, самой большой трудностью было скрыть от нее, как сильно она на меня действует. Она подошла ко мне с намерением, как мне показалось, наклониться к моему левому плечу – мне предстояло потом узнать, что это был обязательный нью-йоркский «чмок в щечку». В Сент-Лакруа о таком и не слыхивали.
Эти глаза!
Это прозвучит ужасно, но мне плевать. Я давно миновал стадию стыда.
Невозможно ранить мужчину шпилькой, когда у него уже торчит копье в груди. Клянусь вам, она выглядела точь-в-точь как изображение Девы Марии в домах ирландцев-католиков. Я не шучу. Дева, мать ее, Мария.
– Выглядишь великолепно, – сказал я, направляясь к метрдотелю.
– Спасибо, ты тоже.
Это была ее первая ложь. Мы вошли в зал. Сплошь коричневая кожа и кафель чайного цвета. Был вечер пятницы. Утром следующего дня я должен был лететь сами-знаете-куда. Народу было полно, так что отдельную кабинку мы не получили. Зато получили вполне симпатичный столик. Она была не дура. Это стало ясно очень быстро.
Это была не какая-то там соска двадцати двух, двадцати трех или даже двадцати четырех лет. Речь у нее была не под стать облику. Это положило меня на обе лопатки. Я рассчитывал, что весь вечер придется провести, отмахиваясь от гнусных комплиментов, и приготовился возненавидеть ее за отсутствие тонкости. Вместо этого в результате я пинал за то же самое себя. И был уже поздняк метаться. Я не мог внезапно очнуться и сказать: «Ой, я и не представлял, что ты умная. Я думал, что ты – глупый ребенок, у которого молоко на губах не обсохло, не стоящий моей лучшей игры».
Должно быть, она увидела все, что нужно было увидеть, в первые пятнадцать минут моей невероятно эгоцентричной напыщенной речи. Медленно, почти участливо она дала мне понять, насколько сильно я себя выдал. Она уже побывала на выставках, о которых я только начинал читать. Фильмы, о которых я только слышал, уже стали для нее воспоминанием. И я даже не догадывался, что неправильно произношу фамилии иностранных художников, пока их не произнесла она.
Однако ее превосходство было милостивым, даже сочувственным. Вот и говорите о позорных недоразумениях. Разумеется, я с тех пор успел приписать каждый маленький нюанс беседы того вечера ее дьявольским манипуляторским навыкам, но правда заключается в том, что, когда меня кто-то затмевает, я прячу гнев, возводя этого человека на пьедестал. Это позволяет казаться великодушным, чтобы, когда захочется вонзить нож, мне уже доверяли. Да, иногда я и сам себя пугаю.
Как бы там ни было, далее она рассказала мне, что родом из Киллини, что в графстве Дублин. Гораздо позднее я узнал, что это чрезвычайно богатый район. И что ее брат работает в Лондоне, а сестра замужем во Флориде, а она сама живет в Нью-Йорке больше года. Она работала помощником фотографа на фрилансе, потому что это позволяло ей посвящать больше времени собственной работе между периодами занятости. Простите меня, но я всегда переводил эти слова так: не могу устроиться на полноценную работу.
Все время, пока она говорила, я абсолютно и необратимо влюблялся. Эти длинные кисти рук, прямой взгляд, резкие движения головой, откидывающие назад мягко вьющиеся волосы, чистая кожа шеи, плавные холмики маленьких грудей. Стоп.
Когда на нее все же производило впечатление что-то из сказанного мной (теперь я понимал, что придется, так сказать, смахнуть пыль со своего фарфора), казалось, что она хвалит меня, как хвалят маленького мальчика. О, правда, черт, это же замечательно! Или: Должно быть, они о тебе очень высокого мнения. И: Мне бы твои проблемы. По этим замечаниям я понял, что, должно быть, вел себя так, будто пытался произвести впечатление. Я чувствовал, что попался в эту ловушку. Мне хотелось начать весь этот вечер заново, с чистого листа.
И я не мог не думать, что ей скучно, но она играет роль.
Во время ужина она пила бакарди с колой. Большую порцию. Я ел свиные отбивные. Я до сих пор храню тот счет. Правда! Мне оплатили его в счет командировочных, но я его сохранил. Видите ли, тот вечер изменил мою жизнь. Если бы не тот вечер, я не сидел бы здесь, в Ист-Виллидж, в Нью-Йорке, и не кропал эту долбаную писанину. Она сказала, что мне понравится Ист-Виллидж. Она оказалась права.
Но к делу. Я влюбился в нее по уши. А как я мог не влюбиться? Мой покойный папа дарит мне подарок, а я скажу «нет»? Нет! Мы непринужденно болтали о рекламном деле, и я изо всех сил старался ослепить ее. Она была сдержанной, но манерной, очень манерной. Старая школа. Мне в этом до нее было как до Луны. Она даже налила в мой бокал минеральной воды и резко крутанула бутылку, как дела