Мне оставалось убить еще около часа, прежде чем позвонить ей в семь вечера, как она просила в отмеченном галочкой квадратике. Мне нужны были презервативы, и я начал паниковать, потому что никак не мог припомнить, остается ли Ирландия до сих пор средневековой в этом вопросе. Было время, и не так уж давно, когда их нельзя было просто купить. Требовался рецепт врача.
Я пошел прогуляться. Повернул направо сразу от красивой входной двери «Шелбурна» и направился к Графтон-стрит. Мне приходилось сдерживать слезы. Не думаю, что способен описать, каково это было – гулять среди всех этих прекрасных молодых лиц. Было такое ощущение, словно кто-то вот-вот заорет: «Только не он! Нет! Всем остальным дозволено гулять здесь, и смеяться, и вести себя непринужденно, и хорошо одеваться, но не ему. Ему не следует даже быть здесь».
Это было так чудесно. Я даже не уверен, что шел именно по Графтон-стрит. Это была пешеходная улица, день накануне сочельника. Я никогда не забуду этот момент. Я даже нашел там аптеку «Бутс», так что мне показалось, будто я в Лондоне. Дублин сильно изменился, как и я.
Только я был печальнее.
Купив упаковку из 12 презервативов (некоторые ведь могли порваться), я несколько приободрился. Вернулся в отель, чувствуя себя человеком, только что выпущенным из тюрьмы. Позвонил ей домой из своего номера и нарвался на отца. Иисусе, на это я никак не рассчитывал. Так что я просто сказал, что перезвоню попозже или как-то так, и голос у него был не больно-то довольный. В семь вечера она перезвонила и сказала, что нам следует встретиться на углу Графтон-стрит в том большом стеклянном торговом центре. Я знал, где это, и, пытаясь сохранять спокойствие, согласился встретить ее там через пятнадцать минут. Пятнадцать минут? Я пришел туда размашистым шагом и стал ждать ее, стоя на другой стороне улицы. Она немного опоздала. Но была очень красива. Мне пришлось то и дело поглядывать на нее, чтобы убедить себя, что она на самом деле такая чудесная, какой кажется. Она, казалось мне, проделывала то же самое со мной, но теперь я понимаю, что она, должно быть, проверяла, насколько у меня идиотская рожа. Насколько меня просто кинуть.
Мы зашли поесть в «Темпл-Бар», и именно там, в этом ресторане, было сделано первое фото. Я на самом деле этого даже не заметил, но увидел что-то в ее глазах, когда она щелкнула кнопкой маленькой одноразовой камеры. Она сказала, что в этом тускло освещенном ресторане фотография, возможно, даже не получится. Я спросил ее, повсюду ли она носит с собой камеру. Она сказала, что да, повсюду, но что я буду смеяться, если увижу ее. Я сказал, что не стану. Она возразила, мол, нет, станешь. Тогда я сказал, ладно, стану. После чего она вытащила одноразовый фотоаппарат – такой, какие бывают у новостных агентов, – и, наклонив его на столешнице, направив вверх мне под подбородок, щелкнула затвором. Помню, я смотрел на нее, когда она меня сфотографировала. Смотрел прямо в ее большие, голубые, невинные глаза… щелк. Я тут же почувствовал себя ограбленным.
Она получила мою идиотскую рожу. Блаженно-идиотическое выражение слетело с моего лица, сменившись недоверием. Всего на миг. Моя первая инстинктивная реакция была верна. Я знал, что фото, сделанное так, экспромтом, без предупреждения, без ожидания, снятое профессионалом, не предназначено для того, чтобы быть лестным.
Еду она запивала водой, а потом мы сидели в обнимку у стойки в «Темпл-Баре», где она пила бакарди с колой до конца вечера, а я осушил около пяти бутылок воды «Балли-мать-ее-гаун». Должно быть, она была уже никакая к тому времени, как мы пришли в отель.
Я был доволен тем, как это обставил. Я сказал:
– Жаль, что ты не можешь прийти ко мне в отель.
– Почему, там какие-то правила? Ты не можешь приводить к себе гостей? – удивилась она.
– Нет, я просто подумал, что ты не сможешь зайти ко мне. Ну, у тебя там родители и…
– О нет! Я бы с удовольствием зашла.
Динь-динь. Вперед на всех парах. Кто там говорил об айсбергах?
Мы зашагали к отелю, она сжимала мою короткую и толстую кисть своими длинными пальцами. Вечер был прекрасен, и деревья вдоль Стивенс-Грин стояли позолоченные уличными фонарями на фоне темно-синего неба. Мы почти не разговаривали. Она все время меня целовала. Безостановочно. Был один момент, когда зрачки ее больших глаз расширились, а затем сузились в булавочные головки. Это меня немного напугало. Я не знал, употребляет она что-нибудь или нет. В номере мы занялись делом, как я теперь понимаю, в очень прозаичной манере. Вместо освещения у нас было MTV.
Это было великолепно. Мне так понравилось. Она была очень красива. Очень. Пожалуй, я даже не стал бы об этом писать, не будь это правдой.
Не каждый день мужчине выпадает шанс заняться неторопливым сексом с Девой Марией, когда ей шестнадцать. У нее была великолепная худая спина. На моей росли волосы. Я то и дело хихикал.
На самом деле, были даже моменты, когда я смеялся во весь голос. Ее это немного раздражало. Однако я не мог остановиться. Это было так приятно! Когда мне так приятно, я смеюсь. Она думала, что я смеюсь над ней. А еще я нервничал. Ведь прошло (да-да, мы знаем) пять лет.
В общем, мы были заняты до рассвета. Помню, как она в какой-то момент сидела на мне сверху. Ее длинные медового цвета волосы падали вперед, когда она трахала меня. Эти волосы образовали тьму, которая выглядела как внутренность капюшона Беспощадного Жнеца. Как нечто из фильма ужасов, где во тьме ты видишь слабый блеск двух больших красных бусин. Я не мог не думать о ее рассказе о Марди Гра в Новом Орлеане и том впечатлении, какое на нее произвели танцоры и атмосфера всего фестиваля. Я воображал гребаных вуду-персонажей, сплошь залитых куриной кровью. Только это был Дублин. Мы теперь были далеко от Луизианы, и рассвет деликатно стучался в окно. Я начал готовиться к нашему расставанию. Мы заказали завтрак, и я пошел в душ.
Когда я вышел из ванной, она высунулась из окна, делая снимки своей маленькой одноразовой камерой. Несомненно, мы вскоре их увидим. Бог знает, что еще она наснимала, пока я переодевался из купального халата в свою одежду. Но у нее были все возможности. На пути к лифту она шла передо мной.
Она обернулась, ее большие голубые глаза горели.
– Я выгляжу как дерьмо.
Стараясь не дать ей знать, как красива она на самом деле, я сказал:
– Ну, все не настолько плохо.
– Не настолько плохо? – переспросила она, явно раздраженная.
Я состроил рожицу. Она позвонила с рецепции. Накануне вечером она тоже звонила. Родителям, чтобы дать им знать, что она сегодня не придет ночевать. Мы выпили кофе, и я поймал такси до Хьюстонского вокзала. Вот, в сущности, и все.
Второе Рождество после смерти отца я провел дома.
Мы хорошо справились, Ма и я. Папа всегда любил Рождество, так что пустой стул в гостиной торчал в это время года, как бельмо на глазу. Но я был настроен оптимистично. Ну, на самом деле, это не то слово – я был на вершине блаженства. У меня была роскошная подружка-ирландка, мой дом пребывал в родовых муках продажи, что означало, что Сент-Лакруа как место жительства скоро уйдет в небытие. В то Рождество я привнес радость в родительский дом. Приехал в гости брат. Я ходил на встречи АА. Даже Эшлинг навестила меня в Килкенни, и мы зашли выпить кофе в новом кафе, перестроенном из бывшего банка. Ирландия очень сильно изменилась.
Мне все было по фигу.
Задним числом мне кажется, что она хотела пригласить меня на новогоднюю вечеринку, которую кто-то из ее друзей в Дублине устраивал каждый год. Она приехала в Килкенни, чтобы навестить дядю Тома, а позднее выбралась повидаться со мной. Это было за два дня до кануна Нового года.
Может быть, она хотела сделать в канун Нового года то, что в конечном счете сделала со мной в баре «Том и Джерри» три месяца спустя. У меня нет ни одного доказательства, что это так, за исключением моей знаменитой своими сбоями интуиции/паранойи.
В тот вечер в Дублине она упомянула, что какой-то ее друг из Нью-Йорка приехал в гости на рождественские праздники и что она оставила его в каком-то баре. Когда при встрече тем вечером мы поцеловались, от нее исходил сильный запах спиртного, так что она, должно быть, опрокинула с ним пару бокалов, прежде чем прийти ко мне. Я, разумеется, начал протестовать, мол, его не следовало оставлять одного, мы должны пригласить его присоединиться к нам.
Она отмела это предложение взмахом руки с длинными пальцами.
– Он слишком грубый, – сказала она. – Он бы тебе не понравился.
Кажется, как раз его я и встретил в следующем марте в «Томе и Джерри». Но вернемся в Hibernian Café. Думаю, тот факт, что я уже договорился в новогоднюю ночь встретиться с друзьями в Лондоне, отложил растерзание моей души еще на несколько месяцев. Я заказал номер в отеле «Кларенс» на следующий день после Нового года в надежде, что, возможно, мы повторим нашу ночь секса, случившуюся всего неделю назад. И думал, что это был бы славный сюрприз для нее, поскольку она когда-то работала там администратором.
Я позвонил ей из Лондона днем после наступления Нового года, проведя накануне разочаровавший меня вечер с друзьями из АА. Трубку взяла ее мать. Эта женщина была очень мила и спросила, как меня представить. Надеясь, что Эшлинг обо мне упоминала, я назвался.
– Простите, кто?
В груди у меня все застыло.
И когда девушка моих грез наконец сонно зашуршала телефоном и сказала «алло», я услышал разочарование в ее хриплом голосе. А потом из трубки начали сплошной чередой ползти «нет». Нет… она должна провести время с родителями. Нет… она и так редко с ними видится; нет… может быть, когда мы оба вернемся в Нью-Йорк. Нет. Нет. Нет.
Я не сказал ей, что заказал номер в отеле. Это было легко – я привык скрывать разочарование. В отеле «Кларенс» за отмену бронирования штрафуют на сто процентов. Просто на случай, если вы когда-нибудь решите снять там номер, это означает, что деньги вы обратно не получите.