ей знать, что она отвергает гребаного медиагения. И в результате рассказал ей, как сильно мне не нравился мой прежний креативный партнер.
– Вот кого бы тебе опустить вместо меня. Он этого заслуживает. Он нехороший человек. Тебе и твоим друзьям следовало бы на него поохотиться, – добавил я, кивнув в сторону того другого столика.
Знаете, вам придется сейчас простить меня, поскольку память подсказывает мне, что она ответила с многозначительным взглядом:
– Итак, ты знаешь.
А потом, как моя память говорит мне, я ответил:
– Разумеется, знаю.
– Тогда зачем ты это делаешь?
– Потому что мне это интересно, – сказал я.
Не то чтобы это могло что-то значить, но я знаю, что́, по моей мысли, это означало. И действительно прошу прощения, потому что даже не могу быть уверен, что этот диалог вообще имел место. Однако я точно упоминал своего бывшего партнера и даже рассказал ей, где тот работает, на случай, если она захочет его опустить. (Кстати говоря, я таки слышал, что он недавно ездил в Нью-Йорк жениться и в результате устроился здесь на работу. Молчать!) В общем, я оплатил счет и объяснил ей, что мои расходы берет на себя компания и что я зарабатываю больше денег, просто находясь в Нью-Йорке. Мои отельные счета и каждая крошка пищи оплачивались. Кажется, ей стало завидно.
Деньги были единственной темой, которая вызывала у Эшлинг явные эмоции. Ее чудесные глаза расширялись, когда этот предмет всплывал в разговоре. И что с того? Не могу ее в этом винить. Женщины любят деньги лишь постольку, поскольку мы, мужчины, мешаем им до денег добраться. Им приходится делать массаж нам и нашему эго, чтобы заполучить их. Иначе они бы и пальцем ради нас не пошевелили. Может, только трахались бы с нами изредка. Мы обращаемся с ними не лучше.
Мы ушли из ресторана. Не рискуя нарваться на отказ, я даже не пытался поцеловать ее в щеку. Я не хотел, чтобы вся эта история с дружбой стала официальной. По крайней мере, так оставалась еще какая-то надежда на секс. Итак, я стоял примерно в двух ярдах от нее (не сказать, чтобы она пыталась сократить расстояние) и говорил всякие вещи вроде «я тебе позвоню».
Как раз когда я собирался уйти, она произнесла:
– Ты придешь в среду?
Я в глубине души подпрыгнул от радости.
– О да, конечно, я совсем забыл, твоя выставка! По какому адресу?
Я помахал ей на прощанье и понесся прочь, словно у меня была еще тысяча дел, в направлении «Сохо Гранд».
В то время я работал в одном из самых знаменитых рекламных агентств мира над проектами двух его самых трудных клиентов, производителя фотоаппаратуры Nikon и журнала Fortune. Каким-то чудом все шло хорошо. Начальник, кажется, был доволен. Я не мог в это поверить, поскольку работал только вполсилы.
Итак, наступил великий вечер открытия выставки Эшлинг, и я ужасно нервничал. Предстояла встреча с ее друзьями. В мыслях я все еще считал себя ее бойфрендом. У нас просто был сложный период. Я имею в виду, я не то чтобы был слишком в этом уверен. У меня было мерзкое чувство, что я обнаружу нечто такое, что мне не понравится. Когда я явился туда, событие было уже в полном разгаре. Я протолкался сквозь впечатляющую толпу модных, комфортно чувствующих себя людей. Людей, которые, казалось, привыкли быть любимыми (странно так говорить, но именно такими они мне показались… пользующимися спросом). В общем, я попытался отыскать ее и поначалу не преуспел. Я видел огромную фотографию на задней стене бара. Вот и все, что там было. Большой бар и большое пространство стены за ним. Там было изображение фигуристов на льду, снятых в Вандербильт-Центре, с двойной экспозицией, так что один снимок накладывался на другой, создавая впечатление движения. На мой взгляд, такого рода работ можно было ожидать от фотографа в 1920–1930-х годах. Этакий русский Мэн Рэй, или если бы Кандинский заделался фотографом. Экспрессивность в классическом смысле слова. Я был шокирован тем, что мне это так понравилось, и разозлен тоже. Это означало, что она даже талантливее, чем я опасался. Она не только украла мое сердце, но теперь похитила и жизнь, которой я жил бы с превеликим удовольствием, если бы имел мужество не пойти в рекламное дело.
Не думаю, что в тот момент я понимал это на сознательном уровне, но мне было неуютно. Нет. Я завидовал. И сверх всего, когда я таки нашел ее, она держала в руках гребаную здоровущую камеру Iris, которую кто-то ей подарил (несомненно, какой-то мужчина), и гребаную большую пинту «Гиннесса». Пинту «Гиннесса»! Я вообще не видел ни одной за почти четыре года, не то что в руках девушки, которую любил. Земля у меня под ногами треснула.
Я вежливо кивнул, когда она представила меня подруге. Самой высокой девушке, какую я только видел в жизни. Должно быть, ростом за два метра. Я не шучу, она была охренеть какая огромная. Она приехала из Мэна специально для того, чтобы увидеться со своей подругой Эшлинг. Я сказал, типа, вот что значит дружеская верность. Она довольно свирепо заявила, что сделала это потому, что Эшлинг когда-нибудь станет богатой.
Помнится, мне это показалось странным. Итак, я застрял в беседе с пупком этой девицы о всяких благоглупостях, в то время как две самые большие любви моей жизни, «Гиннесс» и Она, скользили по бару. Эшлинг клевала поцелуем в щечку всех подряд. Заявился даже ее босс. Питер Фримен, как оказалось, был этаким седовласым существом херувимского вида в свободных джинсах и шерстяном свитере. Он выглядел гораздо старше, чем я его себе представлял. Чуть за пятьдесят. Помню, как испытал облегчение и подумал: что ж, по крайней мере, на его счет я могу не беспокоиться.
Я купил этой дылде порцию «Бейлис», и, по моему настоянию, мы присели за маленький столик, потому что я чувствовал себя до ужаса смешным, глядя ей в ноздри и притворяясь, что интересуюсь ее жизнью в Мэне. Единственное, что я от нее хотел, – это информацию о ее подруге, моей возлюбленной, восходящей звезде фотографии. Разумеется, я не получил ничего. Мы некоторое время сидели с ней, и вдруг я ощутил, как «Бейлис» расплескивается по моему лицу и груди. Сам себе не веря, я уставился на нее. Она случайно махнула пластиковой соломинкой в мою сторону. Принялась извиняться. Я осознал, что на моей нижней губе висит капелька. Я улыбнулся. Осторожно, тщательно вытер грудь и рот. Я отчетливо осознавал, что стоит только облизнуть губы, и может случиться все, что угодно. Между прочим, я договорился встретиться со своим другом Адамом из АА попозже вечером, если дела пойдут неважно. Это, решил я, и есть неважные дела. Как хорошо, что у меня был реальный человек, с которым я мог пойти и встретиться, вместо того чтобы хромать прочь под каким-то надуманным предлогом. Я посидел еще некоторое время и, угостив дылду еще одной порцией «Бейлис» (всегда джентльмен), попросил извиниться за меня перед Эшлинг, поскольку у меня назначена встреча за ужином.
Какая удача! Я выбрался оттуда. Та дылда излишне долго извинялась и пыталась сцапать меня за руку, умоляя снова присесть. Я ни за что не собирался оставаться – зачем, чтобы меня могли еще более подчеркнуто игнорировать? Да пошло оно все, сказал я себе, и вышел наружу, в приветливый мартовский вечер. Превосходно.
Всего через пятнадцать минут мы с Адамом шли наперекор неистовому ветру с дождем по Уильямсбургскому мосту. Мне это было на пользу. Полагаю, ему тоже. Я продолжал мысленно проигрывать тот момент с «Бейлис». Неужели это могло быть гребаной случайностью? Я пил все, что только попадало в руки, на протяжении более чем пятнадцати лет, и меня ни разу так не обливали выпивкой. Во всяком случае, случайно. Было слишком чудовищно предполагать, что она сделала это нарочно. Слишком параноидно. Так что я забыл об этом, – вроде как.
Я не стал звонить Эшлинг на следующий день. Я был убежден, что теперь знаю цену ей и ее компании. Я познакомился с парочкой ее приятелей (помимо той дылды), и у меня были все основания называть их богатыми скучающими ирландцами. Единственные типы, для которых унижение калчи (любого, кто не из Дублина) по-прежнему представляло какой-никакой интерес.
Но я сломался еще через день, позвонил и оставил сообщение со словами о том, какое удовольствие доставило мне знакомство с ее друзьями и что было бы чудесно как-нибудь снова вместе пообедать (вот я долбаный идиот, да). Она, разумеется, оставила другое сообщение, мол, да, было бы чудесно увидеться, и она с удовольствием пообедала бы со мной или еще что-нибудь, и т.д….
В конечном счете мы встретились за обедом в Cafe Habana на пересечении Принс и Элизабет, сразу за углом дома, в котором она жила. Я, конечно, пришел заранее, а она опоздала примерно на три четверти часа. Она ведь жила прямо за этим гребаным углом! Она даже специально привлекла внимание к этому факту. Я лишь пожал на это плечами – мистер Толерантность, мистер Понимание. Последовала обычная болтовня, ничего особенного, много чепухи о рекламе. А потом, ни с того ни с сего, она извинилась за довольно резкую реплику в мой адрес в тот вечер. Это оказало эффект пощечины. Вот что она сказала тогда:
«Была б твоя воля, так ты привел бы сюда все эти гребаные СМИ».
Это по поводу моих попыток впечатлить ее тем, что я считал хорошим способом «раскрутки» для ее выставки. Я хотел пригласить на открытие фотографов из разнообразных СМИ-идолов вроде Vogue, Elle и Vanity Fair. Я даже дошел до идеи поместить огромный снимок на стену, чтобы на любых фотографиях, сделанных на открытии, ее работа четко выделялась на заднем плане. Также помню, как сказал, что было бы прекрасно, если бы перед ее фотографией вспыхнула драка. Потому что если бы такая драка вспыхнула, а у нее «чисто случайно» оказалась установлена там камера, и она – тоже «чисто случайно» – сделала бы удачный снимок этой драки, то уже сам этот снимок стал бы одной из ее работ. Кроме того, будучи СМИ-торгашом, я понимал, что любому редактору любого журнала было бы трудно отказаться от такой фотографии. Им тоже нужно чем-то заполнять пространство на белых страницах, как и остальным нам. Какая ирония, что именно я на самом деле подал ей эту идею! Вся соль, конечно, заключается в том, что лучше всего она сработает, если удастся вовлечь в драку кого-то хорошо известного.