Я скорешился с местными группами АА: они были великолепны. Я начал чувствовать себя лучше. Сент-Лакруа – столица реабилитации. Там больше реабилитационных центров, чем в любом другом месте Штатов. Это была одна из причин, почему я изначально с таким воодушевлением отнесся к переезду туда. На самом деле на территории «Пентагона лечебных центров», больше известного под названием Хэзлтон, есть бар. Да-да, так и есть, именно бар, в котором подают алкогольные напитки. В этом баре на стене есть табличка. На ней написано: «Принимаем медали АА». За каждый год трезвости ты получаешь маленький металлический жетон, называемый медалью. Этот бар предлагает выпивку на один вечер любому впавшему в ересь члену АА, готовому расстаться со своей медалью. Стена за барной стойкой была сплошь покрыта медалями.
Пока я не пил и не ввязывался в отношения, сохранялась возможность вернуться в Лондон, к прежней жизни, и вспоминать весь этот период как интересное отклонение от сосредоточенности. В любом случае, я выглядывал из своего окна после того, как меня привезли сюда и стали платить неплохую зарплату – я зарабатывал 200 000 долларов в год. Мое эго раздулось до точки эякуляции. Понравившиеся мне предметы обстановки были тщательно упакованы и отправлены домой, моя мать получила гигантский букет цветов со словами сочувствия в связи с потерей мужа, моего отца. Несказанные, неописуемые ожидания довлели надо мною.
Окей, богатенький Буратино, поехали дальше.
Все это сильно отдавало бредом, но я был не против, потому что должность у меня была хорошая. Если бы я напортачил, это все равно не имело бы особого значения, поскольку я был в чужой стране. И, разумеется, я позаботился о том, чтобы «ребята, оставшиеся в Лондоне», узнали обо всем в подробностях.
Итак, я возвращался по вечерам после встреч АА в свой большой викторианский дом, и мне нравился тот факт, что у меня практически не было мебели. Мне импонировало жить в доме, в котором мебели всего ничего. Эта скудость напоминала мне обложку альбома Deep Purple, который был у меня когда-то, – того альбома, где изображен огромный деревенский дом во Франции со звукозаписывающей аппаратурой, проводами и крутыми на вид прибамбасами, разбросанными повсюду. Это был эффект, к которому я стремился.
Но никто другой не оценил иронию того, что пустой по большей части дом принадлежит бритоголовому ирландцу, не производящему впечатления достаточно ответственного человека, чтобы дать ему ипотечный кредит. Это меня развлекало. Мне не показалось бы странным, если бы однажды кто-то пинком распахнул мою дверь и сказал: «Произошла ошибка. Вали отсюда». Я бы молча убрался, потому что на самом деле не думал, что заслуживаю такой удачи. Это было связано с чувством вины и стыда за то, что я делал с людьми, когда был пьяницей. Эта потребность делать больно уменьшилась, когда я бросил пить. Может быть, ее заменила потребность причинять боль себе.
Мои соседи пытались привечать меня, но не понимали, что я ни в коем случае не стал бы якшаться с ними добровольно. Ладно еще, если кто-нибудь заходил ко мне в гости или приглашал на пиво (на колу – в моем случае). Иронии вполне можно достичь при таких условиях. Все было нормально, пока меня не вынудили просить взаймы газонокосилку.
Американские лужайки обременены социальным и политическим значением. Есть закон, в котором сказано, что ты должен поддерживать свою лужайку в порядке, иначе соседи могут заставить тебя это сделать. Я ничего об этом не знал и сразу же возрадовался возможности позволить переднему и заднему дворам стать ближе к природе. Вежливый стук в дверь все изменил.
Вежливый стук в дверь много за что отвечает в этом мире. И вот он – с нахмуренным лбом, с ладонью, прижатой к сердцу, и с буклетом в другой руке.
Воплощенный Штат Миннесота.
– Доброго утречка.
– О, привет… – проговорил я, изображая удивление, хотя втайне следил, как этот жирный мудак топает через двор к моей передней двери.
– Я тут приметил, что у вас имеются кой-какие проблемы с уходом за лужайкой, ну и подумал, что, возможно, вам будет инти-иресно почитать этот буклет.
Ленивое произношение слов типа «инти-иресно» – условный код неофициальности. Говорить «инти-иресно» вместо «интересно» – это способ объявить, что твой собеседник – просто обычный человек.
– О, спасибо большое, это, право, очень мило с вашей стороны, – выдал я, вспоминая опыт всех своих десяти лет британскости, который приберегаю специально для таких случаев.
Однако это весьма унизительно.
Газонокосилка, которую я взял взаймы у другого соседа, была с полным баком бензина, и даже я понимал, что его надо будет заправить. Такая задача должна была повлечь за собой беседу с работником бензоколонки.
– Так вы, значитца, нездешний, верно?
И так каждый раз.
Я изменил свое произношение. Сделал его чуть более плоским. Мог притвориться, что я из Нью-Йорка или Лос-Анджелеса. По крайней мере, им не казалось бы, что они заполучили редкую добычу. Назваться ирландцем, но из Лондона – это все равно что применить столь диковинный метод фелляции, отчего у них стекленеют глаза и тихая счастливая улыбка кривит мгновенно онемевший рот.
А потом начинаются благодарности.
Я символизировал для них каждую открытку, фильм или слух, который когда-либо исходил из Европы. А всем известно, что послы должны быть дипломатами. Я просто выбирал то, что пытался купить, и уходил. Я их ненавидел. Прошу прощения, но я ненавидел их до чертиков. Приезжая в отпуск домой, я не мог даже взглянуть на логотип «Макдоналдса» без желания плюнуть. Теперь я в порядке, потому что живу в Нью-Йорке. Спасибо тебе, боже, за Нью-Йорк.
Но Средний Запад – дело иное.
У моего босса была привычка указывать пальцем на девушек, которые приходили работать в агентство, и шептать: «Она не замужем». Я просто не мог в это поверить. Он активно поощрял меня встречаться с девушками, которые работали в агентстве. Разумеется, его теория состояла в том, что, если я женюсь «внутри компании», эта компания будет жить вечно. А потом у меня, может быть, даже появятся дети.
А еще он спрашивал:
– Вы приехали на автобусе, не так ли?
– Так.
– Я познакомился со своей женой в автобусе.
Да ради святого Перетраха! Он, в общем-то, был на самом деле достаточно достойным человеком. Не думаю, что он поступал так из цинизма. Просто ему казалось, что он купил меня с потрохами. Реклама лжива. Как только это поймешь, у тебя появляется шанс. Но он верил в это очковтирательство. Жена – дом – дети – собака. Думаю, он был хорош и в своем деле, и как начальник, он просто был недостаточно подозрителен.
Я, разумеется, сознаю, что, читая это, вы могли бы прийти к выводу, что все испытанные мною несчастья были моих же рук делом. Что моя подозрительность в отношении добрых намерений моего босса сама по себе была проблемой. Но именно это я и делаю. Я подозреваю. У меня трудности с доверием к людям. Чуждая концепция. Просто спросите любую из миллиардов девушек, с которыми я не встречался.
Так что у босса были свои мотивы, а у меня свои. Я просто хотел заполучить «Киллалон Фицпатрик» в свое резюме на один год. И все. Один год. Спустя три месяца я запаниковал. Если бы я не въехал только что в этот дом, я смылся бы оттуда немедленно. Так что, полагаю, все повернулось к лучшему.
Как бы там ни было, прошло почти два года, прежде чем я сумел вырваться, но это не та тема, о которой я хочу говорить. Я упоминаю обо всем этом рекламном деле лишь затем, чтобы дать вам фон для проекции на него всей остальной моей истории. На самом деле главное – рассказать вам, как я очищался от грехов перед женщинами и, разумеется, перед самим собой. Как говорится, нас не наказывают за наши грехи – наши грехи сами наказывают нас.
А еще я абсолютный параноик. В смысле – настоящий параноик. Не просто слегка заинтересованный тем фактом, что могут существовать на свете люди, которые не слишком близко принимают к сердцу мои интересы. Нет. Параноик в полном смысле слова. Синоним – эгоцентрист. Однако второе слово мне не так нравится. У него недостаточно медицинское звучание. Паранойю стоит упомянуть, потому что она порой подливает масло в огонь моего безумного мышления. Типа как тогда, когда я думал, что Пен платит кому-то, чтобы меня преследовали. Зачем ей это делать, было не вполне ясно.
Моя паранойя дает мне лишь общие сценарии. Она слишком ленива, чтобы вдаваться в подробности. Я верил, что люди, обычные люди на улице, – это оперативники у нее на службе. Всякий раз как я выходил из своей квартирки в Камберуэлле, какая-нибудь старуха или мужчина с дочерью становились врагами, которых мне приходилось избегать. Я напускал на лицо выражение, которое, на взгляд моего бедного помраченного разума, означало следующее: «Я знаю, кто вы все такие. Я собираюсь создать впечатление, что не знаю этого, просто чтобы мы могли поддерживать игру в загадки, но на самом деле я знаю. Так что отвалите».
Возможно, вам интересно, как выглядит такое выражение лица. Так я вам расскажу. Задиристый гнев. Злобный рык с легкой улыбочкой, неразличимый, но все же… Я знаю, что ты знаешь, что я знаю – и так до бесконечности. Разумеется, тот факт, что я рассказываю вам обо всем вышеизложенном, слегка вредит правдоподобию всего нижеследующего, но моя единственная обязанность в этой книге – рассказать о случившемся.
Это моя терапия. Я слишком чокнутый, чтобы идти встречаться с психотерапевтом, и, честно говоря, в любом случае не стоит ему доверять, верно? В смысле, моя паранойя не собирается выключаться на этот один час в неделю. И у меня без того довольно хлопот, поскольку приходится быть гением в течение дня и путеводной звездой АА по вечерам. Помнится, я слышал, как кто-то где-то говорил, что можно отделаться от болезни, изложив ее на бумаге. И кто знает, может быть, кому-то это изложение принесет пользу.
Как я уже сказал, теперь я живу в Нью-Йорке. Здесь я гораздо счастливее, и несмотря на то, что способ, каким я попал сюда, был не вполне красивым, теперь мне здесь нравится. Меня самого это изумляет. Первые два месяца, проведенные на Манхэттене, были временем, когда я подошел к самоубийству ближе, чем за всю остальную жизнь. Забавно, как она пришла ко мне. Мысль покончить с собой.