Двигалась милиция быстрее меня, это я понял, оглянувшись повторно. Я ещё несся по дорожке, ведущей к обсаженной низкими липами аллее, а менты уже достигли середины сквера.
Из кустов высунулся всклокоченный седой бомж, заросший так, что не видно было лица, — одни глазки, похожие на черносливины, да красный широкий нос. Я налетел на его нереально огромные кеды и растянулся во весь рост. Но немедленно поднялся, прихрамывая, побежал дальше.
— Шо таке? — заспанным сиплым голосом спросил он вслед.
Сзади засвистели.
Бомж вскочил, подобрал полы грязного зелёного пальто, приподнялся на цыпочках, подпрыгнул — задники его обуви загорелись, из них повалил сизый дым, — и бомж помчался вперёд, обгоняя меня. Я трусил за ним, а с тыла неумолимо приближалась милиция. Я чувствовал спиной их присутствие и наподдал.
— Шо тормозишь-та? — Бомж обернулся, сделал нелепый прыжок в воздухе, сменив направление, и рванул нам навстречу.
Милиционеры прибавили ходу. Старик в рваных трениках с отвисшими коленками пёр прямо на меня. Милиция поднажала, до меня им оставалась какая-то пара метров.
— Шо встал, вперёд! — просипел бомж, выставляя левую ногу. Из безразмерных кедов посыпались искры, запахло палёным.
Он крутанулся, дёрнул меня за шкирку — и потащил. Тело оторвалось от земли, повлеклось по воздуху, как надутый гелием шар.
— Ща мы им покажем, эх-мы! — сдавленно прохрипел бомж, приседая. Он катился над асфальтом в своих кедах, как лыжник с заснеженной горы. Из задников клубами шёл дым, с шипением вырывались струи огня. И мы неслись вперёд, по аллее, милиционеры свистели, прохожие останавливались, оглядываясь нам вслед, кричали, махали руками, но мы свернули за угол, пролетели ещё две улицы, сбив старушку, которая пыталась зацепить нас клюкой, и начали петлять по городу, уходя от погони.
В телевизоре пела давно забытая группа «Мираж». Мелькающий сполохами красного и жёлтого экран скупо освещал край дивана и стола, спинку стула. Остальная комната тонула в тенях и пыли. И в этой темноте шевелилась, вздыхая, тяжёлая туша тоски.
Болела голова. Во рту пересохло. Давно и безнадёжно хотелось пить, но Санёк боялся встать: тоска притаилась, поджидая, готовясь вонзить острые зубы в его ноги. Поэтому он продолжал смотреть в экран, где кривлялась певица, открывая и закрывая маленький ярко накрашенный рот.
Однако в какой-то момент жажда и нужда пересилили страх. Санёк нащупал провод от торшера, нажал выключатель. Тусклый жёлтый свет разлился над полом, вырвав у темноты крут паркета, тапочки и батарею пустых бутылок вдоль стены.
На кухне от забытой на полу горбушки во все стороны порскнули тараканы. Они торопливо бежали к плинтусу, заползали под шкаф и мойку. В пятнах жира и кетчупа на не убранных после ужина тарелках застряла муха.
Санёк хлебнул воды из фарфорового кувшина, постоял, держась за шкаф. Его качало: вчера они немного посидели, Санёк потом дрых до вечера, но всё равно ощущал слабость в членах и лёгкое головокружение.
Он открыл холодильник — новый, большой, неуместный посреди старой коммунальной кухни.
Холодильник был не его, но Санёк об этом даже не помнил. Он выгреб из пластикового контейнера горсть квашеной капусты, отправил в рот, пожевал вяло. Пряди соленья полетели на пол. Под холодильником шевелились усы.
Кто-то прошмыгнул на кухню. Санёк краем глаза уловил движение.
— Пошли вон! — взревел он, падая на стул возле телефона. Ему было плохо.
Жена брата сунулась в холодильник, что-то взяла там и поспешно вышла. Санёк мучился похмельем. Он со второго раза взял трубку, подпер голову кулаком и задумался, тыча пальцем в диск. Затем решился.
— Алло, Настя? Привет. Как ты, нормально? И я тоже нормально. Настя, давай встретимся сегодня. Что значит «не могу»? Идёте с мужем в кино? А я? Настя, ты же знаешь… Не понял… Ах так, да? Ну ладно. Ладно. Нет, не поговорим потом, не надо, я всё понял. Нет-нет, не надо. Всё, ладно. Пока, я сказал!
Бросил трубку — аппарат звякнул. Потом снова поднял, набрал другой номер.
— Виталий Иванович? Привет, дорогой, это Санёк. Да, сегодня свободен. Нет, завтра на работу не надо. Приходи, да. Не понял… Что значит «не можешь»? Виталий Иванович! Ну что же ты… а ещё друг называется… Ну ладно. Ладно. Я всё понял. Всё, считай, больше не друзья. Нет, не надо потом говорить, я всё понял. Всё, прощай, бывший друг!
С размаху опустил трубку на рычаг, встал, опираясь на тумбочку, шатаясь, добрался до сортира, потом, забыв выключить свет, ввалился в комнату и тяжело упал на диван. Его все предали, друзья бросили, он остался один, совсем один…
Телевизор мерцал, «Мираж» плакал и рыдал, заглушая тоску. Приподняв руку с пультом, Санёк прибавил громкости — так, чтобы в ушах не звенело, не нудело одиночество. Звуковые волны омыли тело, голова поплыла, Санёк расслабился, прикрыл глаза…
— Саша, сделай потише! — постучал в дверь брат.
— Да пошёл ты! — вякнул Санёк, но вяло, так, что его не услышали. Поворочался с боку на бок. Никто его не любит…
Тоска смотрела из темноты голодными глазами. И Санёк не выдержал. Поднялся, натянул носки, вделся в кроссовки, схватил куртку — и выбрался из дома, оставив дверь комнаты открытой.
Внутрь тихо просочилась мать, выключила телевизор. Злое чувство улеглось возле дивана, поджидая.
Упали мы где-то за мусорными бачками в глухом дворе на окраине. За помойкой тянулся заброшенный стадион, полуразрушенный дом справа был огорожен забором, барак слева пялился заколоченными окнами.
— Ну шо, лунный, свалился посередь центра? — Бомж выпустил мой воротник, приземляясь.
Я, не удержавшись на ослабелых ногах, шмякнулся на какую-то рвань. А он уже деловито копался в мусорном бачке, выкидывая оттуда пакеты, коробки, тряпки…
— Шо замер? Помогай бутылки собирать. — Он заперхал, схватившись за коричневый свитер на груди. — Шо? Я тебя спас, вот и ты помоги. Промеж свободных людей должна быть допомога.
— Чё?
— Менты щас возвертаются, — просипел он, выуживая из мусора зелёную бутылку и придирчиво разглядывая её, — так шо давай.
Я поднялся, попав ладонью в какую-то дрянь. Вытер пальцы о траву, подошёл к бачку.
— Чё я, больной — с Луны падать?
Он даже не оглянулся.
— Ты шо? — просипел он. — Я рази своих от лунных не отличу? Я ж так, шутейно. Вижу, шо ты настоящий свободный человек, вон как стоишь — только силком от земли и оторвёшь.
Я украдкой посмотрел на свои ноги. Обычно стою, как всегда.
— Давай ищи. — Пошарив под свитером, он вытащил мятый пакет, сунул бутылку туда.
Дедок быстро перелопатил мусор, обнаружив пять посудин. Одну из тарелок, радостно заперхав, он опустил в широкий карман пальто.
— Ещё чего, в мусоре копаться!
Возле бачка стояла спортивная сумка. Я присел, осторожно расстегнул её. Что только люди ни выкидывают! Вот, например, полным-полно отличной одежды, которую ещё носить и носить. Я поворошил рубашки и штаны и вытащил на свет ещё одну склянку.
— Во! — продемонстрировал старику. И только сейчас заметил, что одно ухо у него больше другого, притом сильно оттопыривается, да ещё просвечивает.
— Багато улова! — Бомж вцепился в посудину. Бутылка была странной формы, похожая на большую гранёную пробирку с узким горлышком. Внутри плескалась ярко-оранжевая жидкость. Старик потряс бутылку, изучил на просвет. — Виски, что ль, какая заморская? — пробормотал он, задумчиво склоняя голову и касаясь оттопыренным ухом плеча. — Али сливовое китайское пойло? — Покрутил её и так и сяк, встряхнул. — Всё одно выпьем, — решил, погружая её в бездонные карманы пальто. — Больше тама ничего такого нэмае?
Покопавшись в недрах сумки, я извлек ещё два пузыря, на пол-литра и четверть. Второй — плоская выгнутая бутыль, первый — загадочной формы сосуд, помесь лампы Аладцина и водочного графина. Бомж вцепился в сосуд, также полный маслянисто переливающейся оранжевой жидкости:
— О, це вещь!
Кругом царили покой и умиротворение. Было тихо до звона в ушах, только редко-редко раздавался откуда-то из-за домов звук шагов или голос. За бачком притулился диван — продавленный, грязный, с потёртой полосатой обивкой, из дыр которой тут и там торчали опилки, поролон и пружины.
— Бутылочка… — нежно просипел бомж, опускаясь на сиденье. Диван застонал, загремели пружины, скрипнула ссохшаяся древесина. Старик прижал хрустальный бок к щеке, погладил сосуд. — Ридная моя…
Я осторожно присел рядом, опёрся о спинку, поперёк которой тянулся разрез — и так и лезли оттуда кудряшки стружек. Головокружение почти прошло, взгляд прояснялся. Пожалуй, самый подходящий момент выяснить, куда же меня занесло.
— Разопьём? — Бомж зажал бутылку между ко-ленеми, начал срывать пробку обломанными ногтями с чёрной полосой грязи под ними. Пробка была залита сургучом, запечатана.
Что-то блеснуло на солнце, резануло глаза. Сверху крикнули басом:
— Чё вы делаете, суки позорные! А ну быстро всё на место и руки вверх!
С крыши дома выглядывала круглая бритая голова, рядом виднелось дуло винтовки, солнечные лучи играли на окуляре оптического прицела. Бандит грозил нам кулаком.
— Ща спущусь, убью гадов! — гудел он, как из бочки, низким густым басом.
— Занатто! — просипел бомж и с надрывом закашлялся.
Бандит на крыше поднялся в полный рост, загораживая солнце.
— Тикаем! — хрипанул старик, подскакивая. Пихнув бутылку в карман, он приподнялся на цыпочках в своих огромных кедах, хлопнул пятками; посыпались искры, пошёл едкий синий дым, показались огоньки пламени. — Эх-мы! — Бомж ухватил меня за воротник — и нас потащило.
Носки моих кроссовок вычерчивали две кривые по песку. Гориллообразный бандит в сером костюме-тройке спускался по пожарной лестнице, прыгая через полпролета и на ходу изрытая проклятия. Приподнявшись выше, старик присел на своей обуви, будто на лыжах, пару раз оттолкнулся подошвой от воздуха. Из задников с рёвом исторглась оранжевая струя, едва не обжёгшая мне руку, искры фонтаном брызнули во