Что бы я ни говорила, в первый день мне было страшновато. Но сегодня утром, складывая тетрадки в портфель и шагая по опавшим листьям в школу, я чувствовала себя прекрасно. Я рада настолько, что боюсь выглядеть глупо, как те актрисы в Screen World. Не хочу, чтобы меня приняли за идиотку. Я решила захлопнуть рот: нужно, чтобы губы были сомкнуты, а взгляд казался умным.
Среди старшеклассников есть симпатичный мальчик. Я слышала, как Китти с подружками болтают о нем. Его зовут Стэн. И угадайте что? После уроков Стэн заговорил со мной. Я наткнулась на него случайно. Ну, «заговорил» – громко сказано, он просто сказал «привет», а потом сел на велик и исчез.
Что касается моих одноклассниц, вид у них глупенький. Они болтают, болтают и хихикают, стоит только мальчишке посмотреть в их сторону, но ничегошеньки не знают. В большинстве своем они еще ни с кем даже не целовались. Начиная с сегодняшнего утра, я веду себя, как все, чтобы не оставаться одной. Знали бы они! Ох, а вдруг это заметно? Ну нет, я несу какой-то бред. Я счастлива и брежу, счастлива, что наконец-то нахожусь среди своих сверстников! Мне трудно быть самой собой, но это не страшно.
«Привет!» Он снова со мной поздоровался, мы поговорили с ним минут пять, и после он вернулся к своим друзьям. Он хотел узнать, откуда я приехала. Я сказала, что родом из Лос-Анджелеса, это почти правда. Мы разговорились о кино, и я сказала, что как-то раз пересеклась с актрисой Ланой Тёрнер на ужине, куда пришла с теткой, костюмершей на киностудии MGM. Нет, с Ланой я не разговаривала, для этого я слишком застенчива, но я пожала ей руку, когда тетя представила меня. Он сказал «у-а-у-у-у-у» и широко раскрыл свои красивые глаза. Они голубого цвета. Кажется, я ему нравлюсь. Ненавижу себя за наглое вранье. Не знаю, зачем я это делаю, раньше я не врала. А тут перед моими глазами плыли картинки, я имею в виду то, как Лана Тёрнер жмет мне руку посреди золоченных бумажек у поляков. Это ведь единственный званый ужин, на котором мне доводилось бывать. В тот момент я так верила самой себе, что отчетливо ее видела. На ней было белое платье с тоненькой веревочкой вокруг шеи.
Затем, взяв свои книги, он ушел. Наверняка пошел рассказывать друзьям, что я выдумщица или что-то в этом роде, потому как они обернулись и глупо захихикали. А может, и нет, может, они восхищались или просто завидовали товарищу. Ладно уж, я ведь новенькая, каким-то образом мне нужно найти свое место в коллективе. Пусть даже враньем. Мне бы так хотелось им понравиться!
С девочками сложнее. Пару часов назад во дворе школы, когда во время переменки я подошла к группе девчонок, среди которых была Китти, они тотчас заткнулись, все одновременно, и поменяли тему разговора. Даже не попытались сделать это незаметно: «А ты закончила сочинение для миссис Холланд? Нет, нет, у меня ничего не выходит…» Думаю, они обсуждали вечеринку-сюрприз, которую готовит Мейбл, девчонка из секции «Б», которую я не знаю. Кажется, они завидуют, но не понимаю почему. Может, потому, что этот мальчик, Стэн, проявляет ко мне интерес.
Стэн, Станислас. Мне нравится его имя.
Конечно, жаль, что у меня нет подружек, но мне ни жарко, ни холодно. В придачу, я записалась в театральный кружок. Когда я сказала миссис Гумбольдт, что читала «Три сестры», она оценивающе взглянула на меня, а потом рассмеялась, недолго, но громко и презрительно.
«Да ты что, и впрямь читала пьесу “Три сестры”?»
«Да, клянусь вам, я бы хотела играть роль Ирины».
«Ах так? Ирины? Ну и почему же?»
«Потому что она самая беззаботная из них и самая жизнерадостная, а в конце она понимает, что мир жесток, жертвует собой, работает и…»
По правде говоря, не читала я эту пьесу «Три сестры». Просто как-то вечером в одном из отелей Гумми заставил меня слушать постановку по радио. Сначала мне было скучно, а потом я пришла в восторг. Я была уверена, что из меня получится замечательная Ирина. После того как мы посетили церковь Миссии Долорес (Гум сказал, что это хорошее название для книги) в Сан-Франциско, он купил мне текст пьесы, но я его так и не прочла.
«Ладно, ладно, посмотрим, – ответила миссис Гумбольдт. – А пока на Рождество мы ставим «Розу деревни». Если у тебя есть желание и способности, добро пожаловать к нам. Конечно, роль Розы уже занята, но кое-какие роли еще остались. В спектакле поет хор, и вообще пьеса воспевает, скажем так, Божью благодать, тяжелый труд и доброту скромных людей…»
«О, пожалуйста, пусть роль будет маленькой! Это не страшно!»
«Ладно, будет тебе небольшая роль. Тогда жду тебя в следующую субботу».
Я так рада!
О, театр! Я знаю, что в окружении декораций смогу наконец-то быть самой собой, а еще врать, открыто и безнаказанно. Смогу притворяться, что я кто-то другой, проживать чужие, никому не известные жизни по два, три, четыре раза. Смогу заживо сгорать на театральном помосте – накрашенная, причесанная, переодетая. Это будет по-настоящему и понарошку. И они полюбят меня.
Я знаю, что обыкновенная, как будто я ношу старое пальто, передававшееся из поколения в поколение такими же обыкновенными людьми, как и я. Я банальна, в Америке полным-полно таких девчонок. Гум иногда говорит мне это, если рассердится и хочет обидеть. Но что до театра, когда нужно наносить макияж & очаровывать & нравиться & обманывать, тут я талантлива, я знаю. И я буду репетировать с усердием & учиться & читать книги. Я буду прилежной, буду начинать заново сто раз, даже тысячу раз, если надо. Сорвать с себя это старое пальто непросто, но мне удастся: Гум показал мне начало пути, если так можно выразиться! Во всяком случае, я так думаю:
Обыкновенная ты, а не твоя судьба.
Выпал первый снег. Вокруг чистота и свежесть. По дороге в школу я вдыхала ледяной воздух, оставляя следы на снежном ковре. Казалось, что тут раньше не ступала нога человека. От ощущения свободы и легкости я могла бы взлететь. Весь день я провела в странном состоянии: смотрела в окно, как блестит на солнце снег. Вдалеке были видны голубые лужи. Меня переполняло чувство, будто я совершенно новый человек.
Вернувшись домой, я устроилась в красном кресле, чтобы позаниматься. Я каждый раз забываю и каждый раз вновь вижу, как он приползает на четвереньках, изображая огромного пса или какое-то животное. Он сует свою морду мне под клетчатую юбку. Я кричу: «Нет, не сейчас…» Но он настаивает, гладит мои бедра. Я пытаюсь отбиваться, но он обездвиживает меня, разводит в стороны мои ноги, всегда повторяя одно и то же: «Хм-м-м-м, здесь пахнет маленькой запущенной девочкой… Давай, папа все здесь помоет, ты же знаешь, нужно держать это в чистоте…» Потом он отодвигает мои трусы и приклеивается туда ртом, начинает лизать. Я говорю: «Ну ладно, если хочешь», – и даю ему продолжить. Главное – не видеть его красною физиономию… Я прячу лицо за тетрадью, пытаюсь читать, но сосредоточиться на религиозных войнах не получается. Через некоторое время я кончаю ему в рот, без единого вздоха, он и не замечает. Он кончил на паркет возле кресла, мне пришлось перепрыгнуть через эту гадость, чтобы пройти в ванную и смыть все его слюни. У меня внизу теперь волосы, красивые, темные и вьющиеся, а знакомо им только это – слюна и сперма похотливого старикашки.
Ненавижу этот дом, эту школу. Это тюрьма, окруженная снегом. Мне кажется, что все жители кампуса – это актеры. Они все причастны к тому, что он преспокойно имеет меня снова и снова. Глупость… А еще утром я была так счастлива. Чувствовала себя обновленной.
Фальшивый эротический сон. Скоро все встанет на свои места. Пусть не сразу, но он заплатит. Они все заплатят. Эта мысль пришла мне в голову три недели назад.
Мы были в постели, я отбивала ритм у него на животе. Его пузо подпрыгивало, делало волны. Я сказала ему, что это жир… Ты толстый, не следишь за собой. Видели бы вы его лицо! Потом он выключил свет и стал меня гладить. Я сказала, нет, ты слишком толстый. Я задохнусь.
Но он не отстал.
Вместо того чтобы заснуть, я стала мастурбировать. Не знаю, что на меня нашло. Я притворялась, что мастурбирую. Тихо постанывая, как в трансе, я раскачивала кровать. Каждый раз, как он приближался ко мне и пытался дотронуться, я кричала «нет»! Нет! Все громче и громче. И снова начинала раскачиваться, сжимая и разжимая бедра, резко поднимая поясницу силой напряженного тела… Я изображала удовольствие, тяжело дышала. Чувствовала, как он сходит с ума рядом, ощущая собственное бессилие. Он молил, а я говорила: «Не приставай, ты обрываешь картинки у меня в голове…» Он спрашивал, что за картинки, и я описывала то, что, как мне казалось, привело бы этого несчастного старика в большее возбуждение: «Я в душевой кабине, в бассейне при гостинице… Это одна из тех гостиниц, где мы были. Я не закрыла дверь и стою спиной к ней: я знаю, что придет мужчина… из тех, что сидели на бортике и разглядывали мои бедра, пока я загорала. Я специально лежала так, чтобы видно было мои трусики… а потом пристально посмотрела на них несколько секунд… Они были с женами, но желали меня».
…Гум дышал рядом со мной, и я продолжила: «Теперь я слышу, как этот мужчина заходит: он открывает дверь, я не вижу его лица и не чувствую его, однако знаю, что он тверд, что он горит, что хочет меня… Его большая рука скользит по моим бедрам, приподнимает платье. Мне страшно, мои трусы намокли, мой клитор отвердел. Он чувствует это, прижимает меня к стене и раздвигает мои ягодицы. Его руки хватают их целиком, как две булки свежего хлеба, и мнут их. Его пальцы касаются моего влагалища, пока лишь с краю. Его пальцы мокры, все течет, мне очень страшно, и в то же время я хочу его. Он знает это и неторопливо расстегивает ширинку. Хватает мою руку и ею вытаскивает оттуда свой член. Теперь я чувствую его внизу спины. Он наклоняется и член с ним, он раздвигает мои ягодицы сильнее…»