же не помню фильма, потому что витала где-то в облаках. Это была какая-то бессмыслица о гангстерах. В конце фильма жгучая брюнетка получает пулю, и так ей и надо, ведь это именно из-за нее главный герой впутался в глупости. Вот и все, что я помню. Зато я слышала дыхание Стэна, каждое подрагивание его кожи. Когда Стэн захотел поговорить о фильме, провожая меня домой, он наверняка счел меня идиоткой. Я сказала, что мне не понравилось, что в жизни роковая красотка жива и хохочет себе. Ему тоже фильм показался средненьким, слишком стереотипным, по его словам.
Запомнились мне только новости, тот репортаж о денацификации Германии и кадры с детьми из гитлерюгенда, в унисон кричавшими «Heil Hitler» на большом стадионе. Получалось H.H., как Humbert Humbert (так Гумми иногда представляется людям). Я еле сдержалась, чтобы не рассмеяться, но остановила себя, а то Стэн бы спросил, что со мной. Потом был другой сюжет про Комиссию по антиамериканской деятельности, про красных и про опасность, которую они представляют для Соединенных Штатов. Оказывается, множество актеров – коммунисты, русские шпионы. Тут на меня снова накатил смех, потому что я подумала, а вдруг Гумми тоже из этих красных, которые проникли к нам. Раз уж он постоянно отказывается посещать родительские собрания, не ходит ни с кем выпить по стаканчику перед ужином, приехал из Европы и так далее. По словам Стэна, вся эта история с красными – чушь. Просто какие-то политики хотят выслужиться перед Вашингтоном и создали эту комиссию ради политического выживания. Не знаю. По мне, чтобы выжить, необходимо просто любить. Любить так, как я люблю Стэна, но я ему ничего не сказала.
Когда мы подошли к моей улице, он положил руки мне на плечи. Это было первое прикосновение за весь вечер. Правда, он быстро убрал их, словно совершил ошибку, пожелал мне спокойной ночи и исчез в ночи. А я теперь иду сопротивляться Гуму – H.H.! Когда в скором времени он толкнет дверь моей комнаты, я выкрикну ему: «Heil, красный, я тебя сдам!» И он увидит, как мне было хорошо в «Кристалле» с подружками! Ха-ха-ха!
Он поцеловал меня в губы, и я полностью растворилась, улетела. Мои ноги… я перестала их чувствовать, а сердце так и рвалось выскочить из груди. Поцелуй-то был всего лишь для постановки, простое касание губ (Стэн играет жениха в этой американской пьесе, не такая уж она и слюнявая). Перед репетицией я была уверена, что сыграю сцену с поцелуем не особо заморачиваясь, мне даже казалось, что она немного слабовата. Детские штучки с претензией на поэтичность, смехотворная манерность: притвориться, что коснулись друг друга губами. Но нет, мне снесло голову.
Я в первый раз по-настоящему поцеловала кого-то. По-настоящему.
Как это было странно! Даже без направленных на нас прожекторов мы были освещены, над нами сиял светящийся ореол, он вырисовывал округлость мира. Мы были вдвоем, одни на этой сцене, будто нагие. Такие нагие, как не был никто другой до нас. Вкус рая.
Так вот каким должен был стать этот поцелуй! Я чувствовала себя обнаженной, а пространство вокруг меня будто сузилось на время театрального поцелуя – порывистое, оно ожидало будущего. На протяжении этого короткого момента я наконец принадлежала миру, снова обрела в нем свое место. После, вечером, за рабочим столом в своей комнате я вспоминаю класс, миссис Гумбольдт, которая говорит нам не стесняться… Я вижу все это так четко, и даже эта деревянная сцена, которая казалась мне смешной, выглядит теперь идеальной.
В воскресенье Стэн пригласил меня покататься вместе на велосипеде. Хочет показать мне какое-то место за городом, которое ему нравится. Я убью ради этого. Ради того, чтобы Гум разрешил мне провести целых полдня с этим мальчиком. И чтобы мы снова поцеловались: я хочу раствориться и принадлежать.
Уже две недели я вижу Стэна каждый день, и постепенно мне начинает казаться, что Гум понемногу исчезает. Даже когда ужинает рядом со мной, он какой-то неосязаемый. Он – туман, который рассеивается от малейшего луча солнца, от малейшего проблеска света, как только я открываю глаза. А Стэн, наоборот, приобретает ясные очертания. Его кожа во мне, я чувствую ее, ощущаю ее сильнее, чем простыни на моей постели или чем вкус шоколада. Он более жгуч, он сильнее и живее, чем все, что меня окружает. Он мягче перьев моей подушки и причиняет мне более глубокую боль, чем самые острые ножи. Он реальнее, чем моя жизнь с Гумом, чем вся моя жизнь. Я полюбила его с первого взгляда, с первого сказанного им «привет», и даже раньше. Полюбила его еще до нашего приезда сюда или даже до моего рождения.
Смог бы только он полюбить меня, хотя бы на миг, на минуту, я бы умерла без страха, и моя никчемная жизнь была бы несравненной, чудесной. Я бы отдала вечность за миг его любви!
Пришла весна. Воздух теперь почти невесом, и птицы вернулись. Откуда они? Где прятались все это время? Он присел на вершине самых высоких скал, покрытых мхом, а я пристроилась рядышком. Под нами – долина Бердсли: город, река и лес, снова ставший нежно-зеленого цвета. Поедая сэндвичи, мы наслаждались видом на нашу вселенную, одновременно большую и маленькую, а потом улеглись и стали рассматривать небо.
Ты говоришь: небо – самое важное в нашей жизни, мы живем на дне океана голубого воздуха, как рыбки снуем по глубоким ямам. А птицы… они – рыбки в воздухе. Ты говоришь: никто не осознает, но именно благодаря ему, этому океану с его ветрами и приливами, с его облаками и голубым кислородом, мы можем жить и находиться сейчас здесь вдвоем. Ты говоришь о звездах и об их напряжении в черном небе, о Млечном пути и о планете Земля, затерянной на задворках Галактики.
Я слушаю тебя вполуха. Я сгораю от желания взять тебя за руку, за твою красивую руку, что-то показывающую в небе, и приложить ее к своему сердцу, или поцеловать ее. Я рассказываю тебе, что в детстве у меня был желто-красный летающий змей, от которого я приходила в восторг. Да, такого же цвета, что и платье у Белоснежки. А мама помогала мне тянуть за ниточки так, чтобы он планировал по ветру.
Я не смогла сдерживаться долго. Повернулась к нему, пожирая его глазами. Сказала: «Я люблю тебя». Не знаю, откуда у меня взялись силы, чтобы произнести это. Я люблю тебя, ты мне нужен, мне необходимо тебя любить, как людям-рыбам необходим воздух. Он ответил: «Я тоже». Я тоже люблю тебя. Потом обнял меня, и мы покатились под голубым небом, океаном людей и возрождающихся птиц.
Последний весенний снег. Тончайшие снежинки в голубом небе. Они танцуют, а с ними и я. Перед зеркалом на шкафу или в ванной. Со мной танцует моя единственная подруга, мы напеваем песенку, которую безостановочно крутят по радио: «Рядом с тобой… Для меня есть одно лишь место. Рядом с тобой. Там, как на небесах. Рядом с тобой»[8].
Забавно, но в последнее время Гум, этот хищник, не так сильно отягощает мою жизнь, как раньше. Он почти перестал приходить ко мне в комнату и больше почти не скалит зубы (так, как умеет), поэтому я закрываюсь у себя по приходу из школы и думаю о нем. Я мечтаю, размышляю о том, что должно случиться. И мне страшно, но этот страх сладостный и живой: я никогда раньше не занималась любовью.
Сглатывать сперму мужчин значит любить их, не так ли? Так ты показываешь им свою любовь? С Гумом я так никогда не делала. Он никогда не просил и не заставлял меня. Но теперь, наверное, нужно? В смысле… если мы переспим?
Вне времени. Он взял меня за руку и потянул к лесопилке отца Дункана. Мы бежали. Местами на дороге еще встречался грязный снег, каблуки моих туфель вонзались в землю, и от этого я спотыкалась. Стэн каждый раз поднимал меня, и бег через лес Уилхуд продолжался. Стэн необычайно силен, я ощущала эту силу в его руках и не могла ей сопротивляться: я почти взлетала, когда он поднимал меня, а он посмеивался: «Пошли, Белоснежка, пошли». Вот оно, это случится, я знала! И этот бег по лесу кружит мне голову. Не стоило надевать каблуки, но так я была намного красивее.
Вот мы и достигли ангара. Тут пахнет срезанной елью и смолой. Вокруг много деревянных досок и обрубков, опилки разбросаны по полу рядом с выключенными аппаратами. Нужно подняться наверх, под навес. Там есть что-то похожее на квартиру с парой кресел, навесными полками, журнальным столиком и книгами.
Стэн садится на кровать посреди всего этого. Огромный матрас прогибается под тяжестью его веса и начинает выпирать с другого конца. Я стою, жду, что он что-нибудь скажет, но он молчит. Странно, здесь вовсе не холодно. Если я подниму руки, они достанут до потолка. Вдруг Стэн нежно притягивает меня к себе, прикладывает голову к моему животу и держит меня за спину, трогая ягодицы. Мне страшно, но я смеюсь, я еще не до конца перевела дыхание. На мне надета та короткая красная юбка из легкой шерсти с пуговицами, которую Гум купил мне в Техасе. Руки Стэна скользят под ней и обжигают мои холодные бедра.
Вот и настал час, когда мир переродится! Ты станешь женщиной. О, как мне страшно!
Мне пришлось расстегивать юбку, ну как же это сложно. Потом я сняла пуловер и отстегнула бюстгальтер. Все это я делала стоя перед ним, в то время как он сам раздевался. Мои руки дрожали, ног я вообще не чувствовала. Он говорил: не переживай, это естественно, любовь, тела – все это так же естественно, как пить, когда тебя мучает жажда, как есть, когда в животе урчит, или спать, когда клонит в сон.
В эту минуту я была глуха, слепа и нема, но понимала, что быть здесь для меня просто необходимо. Я должна была быть здесь так же, как и он. И следы, оставленные резинкой трусов на его белых бедрах, и его темный и затвердевший пенис – все это было так же необходимо, как день нашего рождения или нашей смерти. Как брошенному камню необходимо упасть.