Оставшись нагая, я больше не могла пошевелиться. Он поднял меня и уложил под собой в кровати со смятыми простынями, набросив одеяло себе на спину, погладил мои груди. Я на секунду подумала, что они слишком малы, но тотчас забыла об этом, когда он почти проглотил их. Из его горла вырывались звуки наслаждения, а дыхание участилось. Он продолжил, исследуя мою спину, мои бедра, все мое тело.
Он говорил: «Я так сильно люблю тебя».
О, я тоже люблю тебя, полностью принадлежу тебе.
Я не врала, я наконец-то была здесь и сейчас целиком, будто меня наконец собрали по кусочкам. Я могла думать только о его спине или о его маленьких ягодицах под моими ладонями. Мы были на острове вне времени.
Почти три недели! Так еще не случалось. К тому же, мои груди и мой живот слегка изменились – они стали толще и круглее, я чувствую это. Чувствую это изнутри! И эта задержка. Сейчас восемь часов утра, я в ванной рассматриваю желто-голубую упаковку прокладок. Совсем не истраченная, она рассуждает вслух: теперь я тебе не нужна. А я носила ее в школьной сумке каждый день, но месячные так и не пришли. У меня ничего не болит, даже голова, а начаться эти дни должны были уже давным-давно. Я слишком долго жду, нужно с кем-то поделиться. Нет, нужно подождать, не надо пока трепаться, пока это еще не точно. И, тем не менее, я вся трясусь. Я почти уверена. Это должно было случиться, я уже тысячу раз об этом думала. Раньше проносило, но теперь все кончено.
Почти месяц мы со Стэном занимаемся любовью каждый день над лесопилкой, но… Но я не знаю, от кого ребенок: от него или от Гума.
Четверть девятого. Нужно идти на уроки, но мне невыносимо хочется спать, просто снова лечь в свою теплую постель. Мир стал походить на аквариум, и я, немного приглушенно, но слышу что произносится вдалеке, а вокруг меня все кипит. Я снова стала сжимать куклу в объятиях перед сном. Это знак, нет? Если он от Стэна, мне бы так хотелось оставить его! Наш ребенок, наша любовь. Я вижу это во сне каждую ночь, но как я могу узнать наверняка? Иногда я люблю этого ребенка, а иногда ненавижу. Ангел или монстр, растущий во мне. Меня мутит от этого. При любом раскладе я слишком молода. Вот что он подумает. А что подумает Гум? Он найдет кого-то, кто отберет его у меня, вырвет из рук и увезет далеко от Бердсли. От одной мысли об этом мне становится плохо.
Но признаться Гуму будет необходимо. Или Стэну Кому-то из них. Нужно будет сделать что-то, пока это не стало заметным. Господи Боже, я не знаю! Я снова совсем одна. Беременная Белоснежка! Семью гномами. Ха-ха-ха!
В ванной моя лучшая подруга прилизывает меня взглядом и говорит: у тебя толстые груди, огромные, белые, мягкие груди – груди любви и греха. Не знаю, так ли это, но я читала где-то, что они в какой-то момент вырастут. Правда в том, что мой бюстгальтер жмет мне, и платья тоже. Тебе нужно идти туда, куда тебя ведет бродяжья жизнь. Это снова она повторяет. Мне нужно идти на урок. Завтра посмотрим.
Нет, сегодня вечером, отвечает моя подруга.
Крах времени. Я не знаю, как долго нахожусь в этой комнате. Неделю или больше. У меня болит живот, эта ужасная женщина… Она ударила меня, а потом залезла ко мне внутрь, предварительно подержав длинную железную проволоку над огнем у плитки. Я орала как резаная, а Гум держал меня. Я впервые видела слезы у него на глазах. Я знаю, что это тяжело для тебя, моя Лолита. Но по-другому нельзя, ты же знаешь. Моя кровь, красная, будто живая, была на руках этой ведьмы, она была повсюду. Я чувствовала, как течет моя кровь, и мне казалось, что она вот-вот взмоет над моими ногами, закрутится вокруг шеи этой ведьмы и придушит ее. Не могу выкинуть эту сцену из головы. Ужасный дом, грязные простыни и кухонный стол, на котором обычно лепят ангелов из муки и на который сегодня положили меня. «Плод у нее маленький, ну просто зернышко», – сказала она. Но у него уже есть сердце, у этого покрытого кровью существа, которое пытается допрыгнуть до вашего горла.
Младенец.
Он плюется, кричит, просит дать ему вырасти, пожить.
Ребенок с маленьким ртом, весь в крови.
Эти воспоминания преследуют меня.
По официальной версии, я больна и заразна. Стэн звонит каждый вечер. И каждый раз Гум пытается от него отделаться, но в результате передает мне трубку. Правда, остается неподалеку, пока мы разговариваем. Я мало говорю, но он слышит, что я обессилела. Когда он говорит, что любит меня, я могу ответить только «я тоже». Эта игра в молчанку раздражает Стэна и сводит меня с ума. Сегодня вечером он положил трубку прямо посреди разговора, и теперь мне грустно.
Он один сумел бы понять меня, но я не могу ему рассказать. Что бы я сказала? Что у меня забрали его ребенка, выбросили младенца в мусор, а его мнения никто даже не спросил? Или что он, возможно, и не отец ребенка? А может, сказать, что я просто потеряла его, упав с лестницы? При любом раскладе мне придется врать, а я не хочу. Не ему.
А может, я все ему расскажу.
И он захочет убить Гума.
«Стэн, почему мы существуем? Я… Я хочу сказать, что сотни детей рождаются в тот же момент, что и мы, на этой земле. Без остановки, плюф, плюф, плюф, тут и там появляются дети. Так почему же мы становимся нами, а не теми людьми в Индии, или в Мексике, или в Вашингтоне?»
«Мы есть мы, потому что это так. Точка».
«Да, но почему мы здесь? Почему я родилась в Рамздэле, а ты – в Питтсбурге? Почему мы не родились в Лондоне или в Польше, там, где падали жуткие бомбы во время войны? Есть ли у всего этого смысл? Есть ли где-то люди, которые не существуют, то есть те, кто не родился?»
«Нет, Долорес. Все, что рождено, находится здесь. Поверь мне. Было и будет здесь навечно, до скончания веков. Даже индейцы шауни и делавары, даже твой отец, твоя мать, доисторические люди, а еще этот камень, это дерево, этот дом. Вещи исчезают, но они существовали, и ничто этому не помешает. Никогда».
«Но почему существую я? Почему я – это именно я? Чем я была до рождения? До того, как оказалась в утробе матери? До этого что, ничего не было? Совсем ничего похожего на жизнь?»
«А что если нам сходить выпить чего-нибудь с ребятами в центре, “У Бена”, скажем? “У Бена” точно существует! С 1931 года».
«Ладно. Хорошая идея».
Это случилось не вчера, позавчера. Именно в тот абсолютно безоблачный день мы поругались на лесопилке отца Дункана. Разругались в пух и прах: произнесли такие вещи, которые не думаем, и теперь не можем смотреть друг другу в глаза. Стэн спросил, что со мной не так. Я ответила: «Ничего, все хорошо, просто я была больна и до сих пор… слаба».
Он продолжал: «Ладно, ладно, Долорес, но ты уверена, что дело не в другом? Ты ничего от меня не скрываешь?» Он не желал отступать, чувствовал, что не все в порядке.
«Я чувствую это, я тебя чувствую! Что-то не так… Но не знаю что, скажи мне, умоляю. Я люблю тебя, и это причиняет мне боль».
Все началось мягко и вкрадчиво, как начинаются обычные ссоры. После занятий любовью. Вот уже несколько дней мне было больно, у меня там было сухо, это он, наверное, и почувствовал. Но я не сразу поняла, да и как о таком заговорить. Сухая. Ну не знаю я, что делать. Я и не заметила, как разгорелась ссора: в конце концов, он пришел к выводу, что я больше его не люблю, ну или не так, как раньше, что прячу от него кого-то, какую-то историю, какие-то мысли… Да нет же, я люблю тебя, только тебя люблю, знал бы ты! Но он не знал, не видел, я врала, и под конец ему было на меня наплевать. Я оказалась дурочкой, соплячкой и соблазнительницей, как и все остальные. Напрасно я плакала, кричала, что люблю, что умру ради него, пусть только попросит, – ничто не могло его разубедить. Он будто убедил себя в этом до нашего разговора и теперь не способен был услышать что-то другое. Гнев поглотил его и ядом испуганной змеи растекся по телу.
Я поднялась с кровати, оделась и сказала, что он глуп и упрям, что он не в состоянии понять, насколько я больна и слаба… «Слаба, конечно, – сказал он. – Ты скорее врунья. Думаешь о ком-то еще, признайся, всем будет легче. Я даже не уверен, что ты действительно болела. Теперь все стало понятно. Но мне плевать. Не страшно, таких, как ты, непочатый край. Вали давай, ты мне не интересна, все кончено. Кончено, слышишь?!» Он встал, полностью голый, и подошел ко мне с поднятой рукой, чтобы ударить. Я отошла подальше и сказала: «Хорошо, я уйду, но ты неправ, неправ, так как я люблю тебя». Он лишь вернулся в постель и стал молча смотреть в потолок. Маленькая библиотека, кресла и куски дерева – разом притихло странное место, где мы были так счастливы.
Первая любовь, первая печаль. Она унеслась так быстро! За один стук сердца, за перелет колибри с цветка на цветок. Пока один из них раскроется, другой уже завял.
На обратном пути я думала о своем секрете. Никакой аборт не сможет отнять его у меня. Этот секрет потопил любовь, она от него прогнила. Мне вдруг захотелось умереть. Однако я вернулась домой. На улице был восхитительный закат, но предназначен он был кому-то другому.
Да нет же, он посмотрел на тебя! Не-е-е-т! Ты думаешь? Уверена в этом! О нет, это не может быть правдой, как ты думаешь, что это означает? Ох уж эти девчачьи разговоры! Всё о мальчишках да о мальчишках. Они заменили тему о непостоянной дружбе из началки: ты моя лучшая подружка, а ты больше не моя лучшая подружка!
С недавних пор я часто общаюсь с Филлис Чэтфилд. Разговоры на пустые темы утешают меня. Мальчики безжалостны, их глаза не видят, а уши не слышат красоту. Некоторое время назад я представила Филлис Джорджу Грину, с которым хорошо знакома, так как мы вместе ходим на уроки английского. Оценки у него всегда чуть ниже моих. Скажем, что он второй в классе по успеваемости. А это значит, что он не идиот, и страшным его не назовешь. Я думала, что ему понравится Филлис, она-то от него без ума. Филлис умна