О, Господи, да, это одна из разновидностей старинных денег, я такого еще не видала, даже не подозревала, что такое бывает. На секунду я думаю, что все это мое, все – для меня, но нет. Мне все это в новинку: оно восхищает меня и пугает. Я опасаюсь того, что здесь происходит. Может, не стоит? У Гума был ум, а у Клэра – состояние. Гумом я могла управлять, но смогу ли – Клэром? В гуще всего этого – я, бедная и неопытная. Очень бедная. Я чувствую это, я вся раздавлена. Ох, я как Долорес и даже я в качестве Лолиты ничего не стою, по сравнению с этим – могуществом денег и исполняющихся, но эфемерных желаний. Капризы. Не такие, как мои, нет, вечные чужие капризы. Постоянно удовлетворяемые и регулярно обновляющиеся.
А что я здесь делаю, по правде говоря? Почему я нахожусь тут, в этом замке? Принадлежит ли он принцу? Синей Бороде? Я закончу так же, как и все остальные – меня зарежут в потайной комнате?
Заходит служанка и ставит на стол что-то вроде салатницы с серебряным покрытием. Она наполнена фруктами, апельсинами и яблоками, а на них лежит гроздь гранатового винограда. Служанка лишь мельком смотрит на меня. Я знаю, насколько банальна. Я провинциалка и впервые чувствую этот груз, а от него становлюсь нескладной и глупой. Однако я сумею подчинить своей власти и этот мир, как подчинила мир Гума. Я смогу, потому что так устроена. Гум выучил меня в некотором роде, он закалил меня, и кожа моя теперь похожа на те старые доспехи, которые когда-то носили завоеватели. Точно такие висят здесь на лестнице. Гумми – мой преподаватель по лжи и манипуляции. Я учусь, наблюдаю, а потом сбегаю. Каждый раз. Я не показываю свои эмоции. Никогда. Пусть уж лучше моя кукла или моя любимая сестра-близнец в зеркале поплачут за меня.
А пока мне кажется, что я похожа на один из тех цветочных букетов, наполненных жизнью, которые приносит служанка. Она ставит их в вазы тридцатых годов, разглаживает им листья, распрямляет стебли. Я тоже красива, пока меня поливают. Не знаю почему, но при взгляде на все это старинное и морщинистое богатство до меня доходит, что я нужна Клэру В этом моя сила. И моя слабость. В один прекрасный день другая девочка сгодится лучше, когда я стану увядать, а для таких мужчин, как Клэр и Гум, этот момент наступит скоро. Мне почти пятнадцать лет. Возраст, когда появляются прыщи, тело становится толще, меняется. Возраст, когда одеваются как попало и гуляют с одноклассниками, крича и хохоча в ответ на идиотские шутки. Возраст, когда заводят милого и застенчивого возлюбленного, носящего кепку с надписью Dodgers и отлично играющего в бейсбол.
Я знаю, что всего этого у меня не будет. Я нахожусь на удобной, великолепной, но вражеской территории. Мне придется драться в одиночку. И, может, умереть одной на поле боя. Я готова к этому.
Не переживай, присядь в этом величественном зале. Ты добьешься того, чего хочешь. Ты так устроена. Да, кстати, а сколько у Синей Бороды было жен?
Не абы какой ресторан, а такой, где все пялятся друг на друга. Он похож на театр с подсвечниками и тяжелыми занавесками из пурпурного бархата. Мы поднялись на эту сцену в приглушенном свете вестибюля, припудренные и в костюмах. Клэр был в пиджаке кремового оттенка с бабочкой цвета слоновой кости и с золотыми пуговицами на манжетах, на которых выгравированы его инициалы. Я же была в вечернем платье из черного вышитого египетского хлопка с высоким воротом, подбитым каракулем. Это мое первое вечернее платье. Оно такое узкое, что мне приходится семенить ножками, обутыми в лодочки на высоких каблуках. Мы сидели за оставленным для Клэра столиком. На белой скатерти – серебряные приборы и невесть сколько бокалов, заполняющих пространство между нами и берущих в плен своего отражения огни свечей. Всё вокруг танцует, атмосфера тихая успокаивающая.
Клэр ведет себя деликатно и предупредительно. Он читает вслух меню, советует мне и комментирует между делом: «За вон тем столом сидит В., старый идиот с седыми волосами, он директор киностудии, а вокруг – его компаньоны. И их жены. Хотя, нет, просто женщины. Вон та пара – это старая актриса, которая теперь в немилости, и ее мальчишка, он на тридцать лет ее моложе. Она владеет домом, хотя лучше сказать – замком гигантских размеров в Бель-Эйр. У него дыры в крыше не залатаны, а на картинах облупливается покрытие. Она приходит в этот дорогостоящий ресторан, чтобы показать себя, как, впрочем, и все остальные, в надежде напомнить о своем существовании, что, впрочем, ей уже не по карману. Эти походы опустошают кошелек бедняжки. И ведь она была хорошей актрисой, просто пару раз сделала неправильный выбор. А вон там – известный игрок в бейсбол и еще два игрока из той же команды, бабники на охоте, а еще есть…» Клэр посмеивается, рассказывает какие-то истории и сплетни, поинтереснее, чем те, о которых пишут в Photoplay. Ах, вот оно что, я уже давно не читаю эти журналы, но мне все равно весело. Мужчины и женщины подходят к нему поздороваться, когда только приходят, а затем возвращаются попрощаться. В мягком свете, исходящем от свечей, он кажется одухотворенным, изысканным и таким воспитанным. Всякий раз он представляет меня, называя по имени, с теплотой, но без дополнительных комментариев. Он не называет меня ни приемной дочерью, ни племянницей. Я киваю головой в ответ, слишком смущенная, и не осмеливаюсь раскрыть рот.
Во время ужина он то берет в руки бутылку, то тянется к солонке и наконец смотрит на меня. Я хочу сказать, смотрит, как на кого-то важного, на кого-то, кто ему не принадлежит и кого надо обольстить. Он обещает показать мне свой кабинет на киностудии, хоть и работает сейчас у себя. «У нас», – добавляет он с улыбкой, словно ему приятно так говорить. Он говорит о своих сценариях, пересказывает смешные истории со съемочной площадки и глупые замечания продюсеров, которые во что бы то ни стало хотят поставить конец истории с убийством или жестокой сценой в самое начало. Это нужно, чтобы зацепить, детка, – зацепить публику из Арканзаса! Остальное не в счет.
Вино кружит мне голову самую малость, но чувствую я себя хорошо. Даже Гум так со мной не обращался. Ну да, я была еще девчушкой. У меня такое ощущение, будто я сменила статус: прибавила в годах за несколько недель, а сейчас мы находимся в ванне с темной и мягкой водой, в которой я превращаюсь во что-то похожее на женщину, на человеческое существо. В кого-то, кого уважают, слушают и с кем действительно разговаривают.
Мы уже приступили к десерту, когда к нам приблизился мужчина. Он, как и все остальные, поздоровался с Клэром. Правда, потом наклонился к нему, завладел его вниманием и стал говорить ему о не знакомых мне людях. Я понимаю, что мужчина хочет, чтобы Клэр убедил одного из продюсеров дать ему роль. Клэр отвечает, что он уже пытался, что это невозможно, что он сам над этим не властен, но мужчина не уходит – он пьян. Неожиданно он замечает меня и говорит: «Ох, ох! Пардон, я вас даже не поприветствовал! Очень приятно!» Он обходит вокруг стола, спрашивает у Клэра: «Это твоя новая курица?» – подходит ко мне с поцелуем в щеку, а потом начинает искать мои губы. Когда я отворачиваюсь, он берет мое лицо в свои руки. Клэр кричит: «Хватит!» Я встала, уронив бокал и пару столовых приборов. Клэр хватает его за плечо и оттягивает. Подбежавшие официанты провожают пьяного мужчину к выходу, в то время как мы снова садимся. Посетители ресторана притихли, все смотрят на нас какое-то время, потом отворачиваются, и беседы возобновляются.
Представляю, как они перешептываются: кто эта девчонка с Клэром К.? Его новая курица!
Этой ночью Клэр ко мне не притронулся. Он проводил меня до двери моей комнаты, протянул руку и сказал «мадемуазель».
Мадемуазель!
Может, потому, что я увидела его раньше, чем других; может, потому, что он молод и его волосы спускаются до шеи, ниспадая на ворот накрахмаленной рубашки, а в глазах его легко потеряться, как в ночи; а может, по какой-то другой неизвестной причине, но мне очень нравится пианист. Он, кстати, не пианист, а актер. Безработный актер, по всей видимости. Он играет в массовке и изображает тени ради пары долларов. Я не знаю, какие у них отношения с Клэром, но создается впечатление, что он у мэтра на привязи. Может, Клэр занял ему денег или пообещал роль, или еще что-нибудь.
Я часто вижу пианиста. Он живет неподалеку, в десяти минутах отсюда у подножия холма, на котором стоит замок. У него беспокойные глаза, и он мало говорит. Кажется, что он никогда не бывает спокоен и что ему абсолютно наплевать на окружающий его мир, и все же он им наслаждается. Он как принц, танцор, у которого могло бы быть всё, хоть он и знает, что у него нет ничего или почти ничего. У него осталось только старое испанское поместье, разваливающаяся асьенда, машина с вмятинами и друзья или, скорее, связи родителей, погибших пять лет назад в автомобильной катастрофе. Старинное состоятельное семейство из Лос-Анджелеса. Клэр и другие люди, торчащие в замке, завидуют ему.
На здоровенной машине с откидным верхом цвета зеленого миндаля и с сиденьями из потрескавшейся на солнце красной кожи он приезжает сюда почти ежедневно, а сегодня я еду прогуляться с ним. Клэр согласен, даже если видит, что я уж больно волнуюсь от одной мысли об этой прогулке. Да, он держит пианиста в кулаке, и пианист знает об этом. Его, может, даже возбуждает мысль о том, что я отправляюсь кататься с другим мужчиной. Клэр странный. Он попросил меня переодеться во что-нибудь более короткое и с декольте поглубже: не ехать же в город вот так, в старых джинсах и футболке! Точно его, должно быть, возбуждают фантазии и риск.
Пианист сигналит, торопит меня.
Ох! Я иду, я готова, спускаюсь… Как только мы выезжаем за ограждение, я быстро пересаживаюсь рядышком с ним на переднее сидение, которое теперь обжигает мне ляжки. Пианист вдруг становится очень застенчивым. И я тоже. Я хочу увидеть море, я не выезжала отсюда с тех пор, как приехала, а это было больше недели назад. Машина едет по проспектам и извивающимся на холмах дорогам. Я запрокидываю голову: пальмы над моей головой касаются неба. Пианист, как принц, беспечно держит руль своей великолепной левой рукой, украшенной золотым перстнем-печаткой, тогда как его правая рука лежит на спинке моего кресла, прямо за шеей. У меня мурашки бегут по коже, когда она случайно касается моего затылка. Он везет меня на причал Санта-Моники по Пасифик-Кост Хайвей, самой красивой дороге в мире, по его словам. Она огибает океан и сияет под солнцем Лос-Анджелеса – последняя дорога Запада. «С другой стороны, – говорит пианист, – на расстоянии тысячи километров, за течением, островами и бурями – Хиросима. Человеческое безумие скоро уничтожит мир. Так повеселимся же, пока еще есть время, – продолжает он, – совершим пустячный круг на колесе обозрения на причале Санта-Моники и съедим по вкуснейшему ванильному мороженому из свободного мира – мира победителей, – украшенному маленькими бумажными американскими флагами».