Я слышу шаги и съеживаюсь. Безумно хочу снова оказаться в своей мягкой и нежной постели в замке. Хочу вернуться обратно, истратив те жалкие монетки, что остались в кармане, и вновь очутиться на кухне с медными кастрюлями, в саду, в бассейне, хочу часами читать и спать после обеда… Зачем я ушла? Я должна постоянно напоминать себе причину: страх и голод лучше, чем несправедливость и плохое отношение. Чем занимаются все эти бродяги? Куда они направляются? Я бы хотела превратиться в кролика и укрыться в собственной земляной норе.
Вот что мне нужно: не руки, нет, просто дыра в земле, где я смогу заснуть в одиночестве.
В одну из подобных ночей я ощутила это. Мое тело неожиданно растворилось в воздухе, мир стал походить на невероятных размеров кафедральный собор, темный и без столбов. В нем гулом отдавались мой голос и мои шаги. Все молекулы моего тела испарились! Все потеряло смысл, жить больше было незачем, незачем строить планы на будущее, а при этом я была жива и хотела выбраться отсюда! Словно я вышла из своего тела. Я никуда не шла. Это была какая-то галлюцинация. Я видела себя в реальном мире, но не присутствовала в нем. Меня однажды уже посещало такое – в первую ночь с Гумом, или во вторую, не припомню. Впоследствии это ощущение прошло: ночами я становилась куклой. Но здесь, на тротуаре, ведущем в парк, это чувство было сильным, мощным. Головокружение. Мир, жить в котором невозможно. Я была здесь и параллельно отсутствовала. Я пребывала вне своего тела и в то же время отдавала себе отчет в том, что покидаю единственный возможный и реальный мир, а он, в свою очередь, казался прозрачным, искусственным и невозможным.
Это чувство возвращалось несколько раз – всегда посреди ночи или на закате. И я ничего не могла с ним поделать. У меня был двойник. Я раздвоилась и осознавала это, и меня это страшно пугало!
Я боюсь даже думать об этом. Мне позарез нужно найти место, где я смогу спрятаться, и все встанет на свои места…
Насилие приводит к молчанию, молчанию в кафедральном соборе. Оно отключает мир. И людей.
Длинный дрейф. Вот уже несколько дней я блуждаю по улицам и сплю в парках. Я слышу диких животных, которые, несмотря на опасность, забегают в самое сердце города: койотов, скунсов, змей и разных птиц. За парками плохо ухаживают, иногда они кажутся почти дикими, а умирающие и падающие деревья никто не убирает. Они так и остаются лежать, где были, и сквозь их мертвые ветки, впившиеся концами в землю, пробиваются папоротник и мелкая поросль. В таких местах я и ночую, прячусь там с появлением первых звезд. Я представляю, что в этих джунглях затерялся Кинг Конг. Мысли о нем успокаивают меня. Кинг Конг-то ведь не был набит соломой. С наступлением ночи я начинаю мерзнуть самую малость. Я смотрю на звезды сквозь листву: это лишь сияние камней, я помню. Несмотря на движущий ими гнев, они кажутся довольно одинокими в такие ночи. А я предаюсь мыслям о том, что привело меня сюда, – об этой непредсказуемой череде обстоятельств. О том, какой легковерной девчонкой я была. Спрашиваю себя: поступила бы я сегодня по-другому? Не думаю. Я делала то, что было в моих силах, то, во что я верила или во что меня заставили поверить. А еще я думаю о пианисте, о том, чем он занимается на другом конце континента. Начал ли он брать уроки? Играет ли в театре? Выпал ли снег в Нью-Йорке? Спит ли он в тепле? Он трус, но я хочу ему всех благ этого мира. Даже найти другую Долорес, более зрелую и более достойную, чем я. Нужно было мне сбежать пораньше, может, он гордился бы мной, может, любил бы.
В небе кружат звезды, крошечные алмазы в заржавевшем мире, и им тоже холодно, как и мне.
Самое ужасное – это другие бездомные. Они тоже слоняются по улицам. Со стороны кажется, что они идут, разглядывая свою поношенную обувь, но на самом деле они всё видят, держат ухо востро, и мне не укрыться от них, будто у меня на лбу что-то написано. Я не хочу с ними разговаривать, но стоит только присесть на автобусной остановке, чтобы чуток отдохнуть, они подходят ко мне с расспросами. Откуда ты? У тебя есть что-нибудь выпить? А поесть? Я уже где-то тебя видел, да, да – на стодолларовой купюре. Ха-ха-ха! Или еще: я знаю, где можно поживиться, знаю супермаркет, где что-то может перепасть, это неподалеку, это просто… Они хотят втянуть меня в свои мерзкие делишки, затащить в свои деревянные хижины у берега реки Лос-Анджелес. Раньше я никогда их не замечала. От них несет алкоголем и веет нищетой. Нет, я не хочу. Я выпрямляюсь, сжимаю крепче в кулаке свой чемодан и говорю: «Нет, спасибо, мистер, вы обознались». И сбегаю от них, обрекая себя часами бродить по городу. Иногда, чтобы меня не дергали, я присаживаюсь около семей с детьми, играющими в парке, и притворяюсь, что я с ними. Дети играют с мячом и бегают за лающими собаками. Все смеются, и я рядом с ними тоже притворяюсь счастливой, подыгрываю, и когда мяч летит ко мне, передаю его обратно. Однако они всегда уходят и кивают головой, проходя мимо меня. До свидания, мы идем домой, возвращаемся к себе. Мы семья.
Под прикрытием зарослей у дороги я пересчитываю монетки. Мимо прогуливаются дамы и господа, но никто меня не видит. Заметить мое присутствие могут порой лишь их собаки: им гораздо страшнее, чем мне, вот они и лают. У меня осталось шесть долларов и семьдесят пять центов. Настоящее состояние. Но я могу потратить лишь минимум – я установила строгое правило. Мне необходимо продержаться как можно дольше, пока я не найду. Что найду, не знаю, но нужно найти это раньше, чем мой карман опустеет и мне придется просить милостыню или искать пищу в мусоре.
Впервые своими глазами я наблюдала такую сцену в то самое утро, когда проснулась на крестьянском рынке, где пряталась всю ночь. Хозяйка тележки, дородная женщина, разбудила меня пинком: «Проваливай отсюдова!» Было пять часов утра, солнце даже не встало. Потом она увидела, что я не нищенка. Пока не была таковой. Я спросила, не могла бы она оставить меня при себе, я бы помогала ей. Женщина лишь пожала плечами, а потом, сбросив овощи на телегу, стала молча раскладывать их. Я принялась канючить: «Ну, пожалуйста! Я не знаю, куда податься, моя мама умерла, и больше у меня никого не осталось». Она посмотрела на меня, пробубнила что-то про мою одежду, в которой не было и намека на нищету, а потом дала мне бесплатного кофе и объяснила, что ни у кого здесь нет средств нанять работника, даже если платить ему совсем мало. «Мы приезжаем сюда с северных холмов по трассе Уиллоу-Спрингс и остаемся на два дня в неделю, чтобы торговать на рынке. Я ночую у двоюродной сестры и у нее же храню весь товар. Но видела бы ты, в какой нищете мы живем и как горбатимся ради вот этих красивых овощей… Валяй, поди поспрашивай, если хочешь, но сегодня мы торгуем последний день и вечером уезжаем обратно».
Я обошла все прилавки, телеги и повозки. Все отвечали мне одно и то же, наливали кофе или давали апельсин. Я провела на рынке весь день до самого закрытия. Ближе к вечеру крестьяне принялись складывать продукты и собираться на север. Тут-то и появились нищие, будто тени на закате солнца. Они поднимали с земли прогнившие овощи, оставленный хозяевами испорченный товар, который не удалось продать. Бездомные заталкивали все в свои беззубые рты или в изношенные холщовые сумки.
Господи, если ничего не произойдет, через несколько недель я стану походить на них, походить на кусок грязного белья, сохнущий на солнце. Если ничего не произойдет.
Но я знаю: что-то обязательно да произойдет! Когда я укладываюсь на траве, когда иду по улице или расчесываю волосы, даже когда закрываю глаза, растянувшись на земле, прямо там, где я сейчас, что-то всегда происходит…
Это случилось по вине Дороти, я тут была совсем не при чем. Она сама окликнула меня, сидя на тротуаре на бульваре Глендейл: «Эй, ты, да, ты! Подойди, что-то покажу…» Не знаю, ни каким образом, ни почему она обратила на меня внимание, и это при том, что я оставила свой чемодан припрятанным под листьями и ветками в кустах парка Элизиан. Дороти на два года старше меня, у нее блеклые светлые волосы. Она выше на полголовы, и у нее есть шестое чувство, позволяющее ей видеть ауру людей. В смысле, она видит, хороший человек или плохой, есть ли у него какие-то пороки, заморочки или что-то подобное. Что до меня, то она сразу увидела, что я потеряна (оно и правда, ха-ха-ха!), пусть я и вышагивала вдоль озера решительной походкой, разглядывая велосипедистов.
Поначалу мы стали было разговаривать на ступеньках, на которых она сидела, подле входа в мексиканский сад. Я думала, что она живет здесь. Но потом за нашей спиной показалась женщина и прогнала нас. Дороти выкрикнула ей вслед, что она, «блин, повсюду у себя, и улица принадлежит всем, чтоб тебя, сволочь». Тем не менее, мы переместились к другой двери, находящейся в теньке, по тому же проспекту, но чуть поодаль. Мне нравится, как Дороти разговаривает, как пацан, швыряясь кучей ругательств. Я сразу почувствовала себя с ней хорошо, потому что она свободная девушка. Наверное, она первый по-настоящему свободный человек, которого я повстречала в своей жизни. После мы прогулялись, спускаясь по направлению к проспекту Сансет.
В этот самый момент ей захотелось, чтобы я пошла купить сладостей за один цент в бакалее на пересечении улиц Графтон и Мортон. Мне нужно было подойти к банкам, стоящим у кассы, и начать капризничать, как ребенок, и отвлечь хозяйку настолько, насколько выйдет. Я сказала, что мне не нравится такое. Что такое? Воровство. Я прекрасно понимала, к чему она клонит, но девчонка продолжала гнуть свое: «Это не воровство, у этих людей всего полно, мы с тобой поделим, не переживай, мы отправимся ко мне и слопаем бесплатные сэндвичи. Вот увидишь, бесплатное вкуснее!» Несмотря на свое вычурное имя, Дороти была довольно забавной. Да и не еда меня привлекла, мне просто захотелось сходить к ней, то есть, сходить к кому-то. Вот я и согласилась.