– Ну, ни при чем. Только она, как выздоровела, с Дэном желуди собирала, а не со мной.
Да, я помню это вечное мучение с именами-фамилиями. У нас в классе был мальчик Федя – Федя Морковкин. Так с ним никто не хотел дружить. Его дразнили – «Федя съел медведя, а морковкой подавился». А Ленку Кашеварову как только не обзывали – и Овсянкиной, и Гречкиной, и Кашкиной, и Манкиной, и Перловкиной. А Ирку Похлебину исключительно Похлебкой звали.
Конечно, каждой девочке в детстве хочется быть не Машей или Светой, пятой по счету в классе, а одной-единственной Аэлитой или Матильдой. И куда-то в далекое прошлое ушли прозвища. Сережу никто не называет Серым, Андрея – Дроном, Сашу – Саньком, Диму – Димоном, а Гену – Гендосом…
На следующий день у Васи из портфеля вместе с огрызком вывалилась записка: «Прасти пажалута» и сердечко вместо точки. На обратной стороне бумажки было написано: «Некагда непращюу».
– Вася, это тебе Настя записку написала? – спросила я.
– Ну да.
– А почему ты написал, что никогда ее не простишь?
– Это не я, это Дима написал. Вместо меня.
– А почему ты сам не написал?
– Мне некогда было. Я в прописях всякие закозявки писал.
– Может, закорючки?
– Да, точно.
5 октябряЛишний папа
Последний учебный день. Детей отправляют на недельные каникулы согласно новой, триместровой схеме обучения. Вчера позвонила активистка родительского комитета и велела прийти помочь разгрузить шкафы – они будут ремонт делать.
– Хорошо, приду, – согласилась я.
– А у вас папы лишнего нет? – уточнила с надеждой активистка.
– Лишнего нет.
– А жаль. У нас есть два водителя, один дедушка, только папы нет.
– А зачем вам папа?
– Так шкафы же перетаскивать…
– Нет, у нас ни лишнего папы, ни водителя, никого нет. Только я.
– Ладно, – разрешила активистка, – давайте хоть вы.
Пошла разгружать. Руководила всеми активистка.
– Так, родительницы, выносим книги, тетради, цветы. Мужчины ждут, пока родительницы все вынесут. Мужчины ждут. Ждут мужчины! – кричала она одному прыткому папе, который пытался вытащить шкаф вместе с содержимым.
– Кто здесь главный? – зашел в класс еще один мужчина.
– Я – главный, – отозвалась активистка. – А вы кто? Папа?
– Ну, что-то вроде того, – засмущался мужчина.
– Проходите, подключайтесь, – радостно пригласила активистка.
Мы бойко таскали книги в коридор.
– Ровнее кладем, ровнее, – руководила активистка, – не сваливаем в одну кучу, нам это потом разбирать. Так, мужчины, выносим шкаф. Выносим!
Мужчины подхватили шкаф и понесли.
– Куда ж вы его? Бочком надо. Он же в дверь не пройдет! – кричала активистка.
– Пройдет, – буркнул один папа.
– Так, поставьте шкаф, переверните и несите боком…
Мужчина так на нее посмотрел… Его удержало от убийства активистки только то, что та не была его женой. Наверное, он об этом и подумал. А была б своя, так давно бы шкафом прибил.
– Отойдите, – сказал он активистке и добавил: – Пожалуйста.
Шкаф действительно не прошел в дверь.
– Вот я же говорила, говорила же… – обрадовалась активистка.
Шкаф наконец вынесли, поставили к стене, мы его опять загрузили книгами. Из соседнего кабинета вышла учительница.
– Надо было его к стене повернуть. Тут же вещи, – сказала она.
– Правильно, – подхватила активистка. – Мужчины, поворачиваем шкаф лицом к стене. Родительницы, отойдите. Мужчины, куда вы поворачиваете? Не тем боком.
Мы забежали в кабинет, потому что мужчины поставили шкаф и недобро смотрели на активистку.
– Так, нам нужны еще мужчины, – ворвалась она в класс.
В классе остался только один папа. Тот, который на первом собрании шкаф пытался сдвинуть. Ему было поручено снимать со стены цветочные горшки и картины. Папа стоял на маленьком стульчике и все равно с трудом дотягивался. Еще две мамы стояли рядом, чтобы в случае чего подхватить или горшок, или папу.
Активистка посмотрела на страдальца – тот никак не мог отцепить картину от стены, – поняла, что он под шкафом не выживет, и убежала опять руководить процессом.
Папа, которого активистка за мужчину не держала, улыбнулся, как бы извиняясь, и покачнулся на стульчике. Две мамы схватили его за талию в четыре руки и больше не отпускали. Папа опять улыбнулся – благодарно.
– Ее бы энергию да в мирных целях, – буркнула первая мама в адрес активистки.
– Да ладно, кричит и кричит, я уже привыкла, не реагирую, – ответила вторая.
– Так, надо воду вынести, – опять ворвалась в класс активистка. Речь шла о больших баллонах с водой для кулера.
Папа, спустившийся со стульчика, взял баллон и понес. Нес медленно. Ему было тяжело. Активистка схватила вторую бадью, как дамскую сумочку, и шла следом.
– Так, пропустите папу с водой, – повторяла она, расчищая дорогу. – Еще чуть-чуть, вон в тот угол ставьте, – говорила она папе, который держал баллон из последних сил. До угла папа не дотянул – уронил.
– Все сама, все сама должна делать, – повторяла активистка. Догнав покатившийся баллон в два прыжка, она легко подхватила и поставила его на место.
– Вроде бы все? – спросила я. Другие мамы закивали головами.
– Все только начинается, – радостно отозвалась активистка. Ее уже обступили замерщик, маляр и электрик. – Так, родительницы, всем спасибо. Значит, так… – переключилась она на ремонтную бригаду.
Мы тихо выскользнули из класса. Кажется, кто-то из мам сказал, что в туалет, папа – покурить, а я сделала вид, что увлечена телефонным разговором…
– Я буду звонить! Будем убирать класс после ремонта! – крикнула активистка. – Не расслабляйтесь!
16 октябряНиже плинтуса, Ожегов – форевер
Делали домашнее задание. Рисунок в книге – посередине корова, а вокруг изображения продуктов – молоко, ряженка, кефир… Нужно найти тот, который к корове не имеет отношения. Ну, с хлебом мы определились быстро. Еще там был нарисован какой-то продукт, одинаково похожий и на колбасу, и на сыр. Мы с Васей спорили, что это такое.
– Это кирпич, на который птичка накакала, – предположил Вася.
– Но даже если это сыр или колбаса, то все равно их из коровы делают, – рассуждала я.
– Как это?
– Ну, сыр делается из молока, а молоко дает корова…
– Нет, я про колбасу спрашиваю.
И что я должна делать? Рассказывать про то, как делают колбасу на заводе? И из чего именно? Про кишки, внутренности и туалетную бумагу для вкуса? Это у моей мамы была такая присказка про колбасу за два двадцать – что ее из туалетной бумаги делают.
– А это что? – ткнул пальцем в рисунок ребенок.
На рисунке была нарисована отбивная. Такая сочная, с жирком, на косточке. Разговора об убийстве животного было не избежать.
– Я больше не буду есть корову, – заявил Василий, – а я ее, кстати, ел когда-нибудь?
– Ел.
– И как она мне? По вкусу?
– Вроде бы да.
– Больше не буду. Никогда, – категорично сказал ребенок, вставший на путь вегетарианства.
На обед я как раз запекла ему телятину.
– Это кто? – спросил сын, увидев жаркое.
– Это не кто, а что. Жаркое, – пыталась увильнуть от прямого ответа я.
– А кем оно раньше было?
– Телятиной.
Вася кивнул и поел. Телятина у него не корова.
Сели делать русский язык. Надо было придумать предложения к схемам. «Наступила осень», – придумала я, а Вася записал.
– Идет моросящий дождик, – сочиняла я, глядя в окно. – Небо стало серым. Деревья роняют листья, как слезки. Природа плачет, не желая расставаться с теплом и светом. И люди плачут. Потому что без света и тепла жизнь умирает.
– Мама, я сейчас тоже заплачу, как природа, – сказал сын.
– Васенька, не плачь, весной ведь опять будет тепло. Потекут ручьи, появятся листочки.
– Я не от этого, – буркнул он, – я не могу столько написать. Это долго. Как раз к весне и закончу.
– Ладно, давай напишем: «Падают желтые листья», – предложила я.
– У всех мамы – мамы, а у меня – писссательница, – бурчал сын, выводя слово «падают».
Я посмотрела в тетрадь. Вася написал «жолтые».
– Вася, после «ж» буква «ё», – сказала я.
– А ты откуда знаешь?
– От верблюда. Знаю и все. Правила такие.
– Много ты знаешь… Ты же не учительница. Только учительница все знает, – обиделся сын.
– Все знать невозможно.
– Вот я и говорю. Ты не можешь знать все. Ты знаешь, как суп варить, как еще что-то там делать, а как слова пишутся, нам Светлана Александровна говорит. Не буду исправлять.
– Будет ошибка. Исправь.
– Не исправлю. Жолтые, там «о» слышится.
– А пишется «ё».
– Нет.
– Ладно. – Я глубоко вдохнула и выдохнула. – Книжке ты поверишь?
– Поверю, – согласился сын.
Я полезла в шкаф и достала словарь Ожегова. Толстенный. Бухнула его на стол. Нашла слово. Показала.
– Ну что? Поверил?
– А здесь все слова есть? – с ужасом спросил Вася, глядя на книгу.
– Почти. Но не все.
– Мама, а может, я буду китайский учить вместо русского?
– Ага, там вообще иероглифы. Их не писать, а рисовать надо.
– А Светлана Александровна знает, что слов так много?
– Думаю, догадывается.
– Сколько же ей учиться пришлось?
– Я, между прочим, тоже долго училась.
– Но ты же не все знаешь, а Светлана Александровна – все.
Аа-а-а. Это кошмар какой-то. Авторитет матери ниже плинтуса.
Еще я боюсь, что Василия постигнет такое же разочарование, как и меня классе в шестом. Я тоже свято верила печатному слову, точнее, в печатное слово. В книге же не могут написать неправильно. И когда впервые заметила опечатку, то долго считала, что меня обманули, как маленькую. Книги, оказывается, пишут люди… Примерно тогда же учитель для меня перестал быть учителем, а стал просто человеком.
У нас был историк. Кондратьев. Его почему-то все по фамилии называли. Он вел то ли обществоведение, то ли еще что-то. Бывший юрист. Именно он научил меня отличать состояние аффекта от состояния алкогольного опьянения. Мы на уроке разыгрывали судебные процессы – с прокурором, адвокатом, свидетелями… Помню, что я была адвокатом женщины, убившей мужа. Процесс я проиграла. Я думала, что состояние алкогольного опьянения, в котором находилась условная обвиняемая, смягчает вину. А Кондратьев… Тогда-то он и рассказал мне, как можно было выиграть. Доказать состояние аффекта.