«Как тогда в больнице», – думаю я, пока Ханне протягивает мне руку.
Я пожимаю руку и улыбаюсь:
– Здравствуйте, Ханне! Я Малин, ваша коллега.
Глаза у нее сужаются, она открывает рот, словно хочет что-то сказать, но не решается.
– Малин?
Она тянет гласные, словно пробуя мое имя на вкус.
Я стараюсь не показывать удивления или разочарования. Не хочу заставлять ее нервничать сейчас, когда поиски Петера зависят от того, удастся ли ей что-то вспомнить.
Мы садимся за стол. Манфред наливает Ханне кофе. Берит подкидывает пару поленьев в печку.
– А вы кофе не будете, Берит? – спрашиваю я.
Берит, прихрамывая, подходит к столу.
Вблизи она выглядит совсем старой. Сеть глубоких морщин покрывает лицо, кожа на руках тонкая и прозрачная, как пергамент. Синие жилки извиваются под ней, как змейки, пытаясь вырваться.
– Спасибо, дружок, я только что пила кофе. И вам нужно поговорить спокойно. Пойду выгуляю Йоппе.
Она поворачивается, и я замечаю три длинные царапины на ее левом предплечье. Царапины от чьих-то ногтей.
Берит замечает мой взгляд. Краснеет и прикрывает царапины рукой. Натягивает рукав и спешит прочь из кухни. Собака тащится за ней. Я вижу, что собака тоже прихрамывает.
В кухне воцаряется тишина. Ханне вертит кофейную чашку в руках и недоуменно смотрит на нас.
– Прости, – говорит она, встречаясь со мной взглядом. – За то, что я тебя не узнаю.
Я отмахиваюсь.
– Ничего страшного.
Ханне кивает, переводит взгляд на Манфреда и улыбается:
– Щетина тебе идет.
Манфред проводит рукой по подбородку и усмехается.
– Ты так считаешь? Афсане с тобой не согласится. Говорит, что я выгляжу как хулиган или байкер. И что я пугаю Надю.
– Байкер? Хулиган? – смеется Ханне. – Да ты что? Какое нелепое сравнение!
– Афсане? – переспрашиваю я.
Манфред смотрит на меня.
– Моя жена. А Надя – наша дочь. Ей почти два.
– Вот как.
– Как Надя? – спрашивает Ханне. – Уши прошли?
– Хорошо. Ей сделали операцию, вставили трубки, и после этого – тьфу-тьфу-тьфу – воспаления не было. Настоящее чудо, я тебе скажу.
Ханне наклоняется и поправляет шелковый платок в кармашке Манфреда. Меня поражает интимность этого жеста – проявления заботы.
– Когда мы расследовали то дело о женщине с отрезанной головой, – вспоминает Ханне, – ты выглядел как привидение. И все из-за того, что у Нади постоянно болели уши.
– Не знаю, выглядел ли я так из-за Надиных ушей или из-за того кошмарного преступления.
Я чувствую себя третьей лишней.
Очевидно, что у них есть много общего, например, прошлое, о котором я понятия не имею. Они не только работали вместе, они знают семьи друг друга, детей, пережили вместе воспаление среднего уха, смену пеленок и бог знает что еще.
Манфред словно читает мои мысли, потому что достает блокнот и прокашливается. Ханне тоже понимает намек и выпрямляет спину:
– Я знаю, зачем вы тут, и сделаю все, что в моих силах, чтобы вам помочь. Но не уверена, что это мне удастся. С моей памятью что-то странное. Я помню свое детство, дорогу в школу. Каждое дерево, дом, тропинка врезались мне в память. Я помню работу. Убийства, изнасилования. Но после возвращения из Гренландии – ничего. В голове сплошная каша, если вы понимаете, о чем я. И чем больше я стараюсь вспомнить, тем больше хаоса и сумбура.
– Ничего страшного, – заверяет Манфред, накрывая ее руку своей. – Мы поможем тебе вспомнить.
– Берит сказала, что Петера вы так и не нашли.
Голос у нее срывается.
– Это так, – подтверждает Манфред. – Поиски продолжаются. Мы его найдем, обещаю.
Взгляд Ханне устремляется в окно – к снежному полю и еловому лесу за ним.
– Так похолодало, – произносит она. – Холодно. Что, если он где-то там в лесу в такой холод?
Манфред сжимает ее руку.
– Мы нашли в лесу труп женщины, – сообщает он и внимательно следит за ее реакцией. – Рядом с захоронением. Ее убили. А поблизости нашли твою кроссовку.
– Что ты говоришь?
Ханне моргает и трет руки друг о друга.
– Ханне. Я думаю, ты была в лесу, когда эту женщину убили.
Манфред делает паузу, давая Ханне время осознать услышанное. Потом продолжает:
– Знаю, что тебе тяжело вспомнить. Но все что угодно может нам помочь. Запах, звук, бессмысленная картинка.
Ханне кивает и закрывает глаза.
– Гренландия. Это последнее, что я четко помню. А после – сумбур. И только обрывки воспоминаний с того дня, когда Петер пропал, или, по крайней мере, мне так кажется. Я бежала, бежала прочь от кого-то или чего-то. Или у меня было такое чувство, что я убегаю. Мне было страшно. Я задыхалась. Боль во всем теле, но я продолжала бежать. И холод. Кошмарный холод.
– Очень хорошо, – Манфред сжимает ей руку. – Помнишь, в какое время суток это было?
Ханне жмурит глаза, делает глубокий вдох. Одно веко у нее подрагивает.
– Было темно.
– А какая была погода?
Ханне ерзает на стуле.
– Я помню дождь в лицо. Ветку, упавшую с дерева. Была буря. Страшная буря.
Манфред одними губами произносит «пятница».
Ханне, должно быть, была в лесу вечером пятницы. Значит, она бродила по лесу целые сутки, пока ее не подобрала та машина.
– Хорошо. Очень хорошо. Ты все время говоришь «я». Петер был с тобой в лесу?
Ханне открывает глаза. Молча смотрит в окно на сверкающий в лучах утреннего солнца снег.
– Не помню. Думаю… Нет, я не знаю.
– Хорошо, – отвечает Манфред. – Вернемся назад. Помнишь, почему ты или вы были в лесу?
– Мы… Нет… Почти!
Ханне трясет головой.
– Простите. В голове одна каша. Но это должно было быть связано с расследованием. Иначе что еще нам делать в лесу? Наблюдать за птицами? Целоваться под елкой?
Манфред криво улыбается.
– А что вы помните о расследовании? – спрашиваю я.
Ханне отвечает не сразу. А когда наконец открывает рот, на лице у нее мученическое выражение:
– Если честно, – медленно произносит она, – ничего.
Манфред встречается со мной взглядом, в его глазах я вижу разочарование.
– Хорошо. Ничего страшного. Еще что-нибудь?
Ханне кивает, закрывает глаза. Солнечный свет проникает в окно и высвечивает медную прядь у нее в волосах.
– Мы были в темной тесной комнате.
– Погоди, что за комната?
Манфред всматривается ей в лицо.
– Просто в комнате. Или в чулане. Может, в гараже или сарае. Не знаю, до леса или после… И потом я помню…
Она поднимает глаза к потолку. Снова трет руки друг о друга.
– Доски. Такие грубые на ощупь, шершавые, необтесанные.
– Какого рода доски? – спрашиваю я.
– Не знаю… просто доски… и…
– И?
Манфред с трудом сдерживает нетерпение.
– Книги, – выдыхает Ханне.
– Книги? Что за книги?
– Не знаю. Обычные книги. Или…
Ханне умолкает, закатывает глаза, трет пальцами виски.
– Английские книги. В стопках на полу. На грязном полу.
Манфред смотрит на меня. Поленья потрескивают в печи. Ханне открывает глаза.
– Где? – шепчет Манфред.
– Не знаю.
Ханне склоняет голову, и на мгновение мне кажется, что она сейчас зарыдает.
– Кстати, о книгах. Не помните, где ваша тетрадка? – спрашиваю я.
Ханне качает головой.
– Дневник? Не знаю. И поверьте мне: если бы я знала, давно бы уже забрала, потому что там записано все.
Мы еще какое-то время болтаем, но Ханне ничего больше не вспоминает, и мы решаем вернуться в участок.
Когда Ханне поднимается, чтобы обнять Манфреда на прощание, я замечаю у нее на шее под старой застиранной мужской рубашкой медальон на цепочке. Когда они разжимают объятья, я не удерживаюсь от вопроса:
– Красивый медальон, Ханне. Новый?
Снова у нее на лице выражение полного непонимания, которое теперь так хорошо мне знакомо.
– Не знаю, – мученическим голосом отвечает она, поднося руку к шее. Она вынимает цепочку из выреза, чтобы я могла посмотреть.
Это золотой медальон на тонкой золотой цепочке. Он украшен зеленой эмалью с камушками, похожими на бриллианты. По краям – сложная вязь.
– Старинный, – отмечаю я, разглядывая украшение.
Ханне кивает и краснеет.
– Может, Петер вам подарил? – предполагаю я.
– Может, – говорит Ханне и краснеет еще сильнее, словно ей стыдно за то, что она не смогла нам помочь.
Джейк
У могильника нашли тело убитой женщины.
Папа сказал нам это утром, перед тем как я поехал в школу. И добавил, что готов поставить месячную зарплату на то, что и жертва и убийца – обитатели «арабского санатория» в здании бывшей текстильной фабрики.
В школе тоже все это обсуждали, но подробностей никто не знал.
Мы с Сагой хотели поехать к могильнику и проверить, но ей пришлось сидеть с младшей сестрой, так что я пошел домой.
И теперь сижу за письменным столом с дневником Ханне, вложенным внутрь учебника истории на случай, если папа или Мелинда зайдут в комнату. Рядом со мной Эйфелева башня. Она готова. Или, по крайней мере, лучше, чем сейчас, она уже не будет. В четверг покажу ее учительнице.
Что-то во мне изменилось, но я не знаю, что именно. Может, поцелуй Саги выбил меня из равновесия. А может, рассказ Ханне так повлиял на мои мысли. Так или иначе, но моя жизнь стала ярче, ощутимее. Вкус колы ощущается сильнее, деревья в лесу выглядят красивее, чем обычно. Каждая следующая елка, припудренная белым снежком, прекраснее предыдущей, а река похожа на бесконечную серебристую ленту, вьющуюся между камнями. Ханне словно обрела голос и говорит со мной со страниц дневника. Словно каждое слово, каждый слог предназначается только мне.
Это меня и забавляет, и пугает одновременно. Чем дальше я углубляюсь в дневник, тем большую ответственность ощущаю за Ханне и этого П., которого совсем не знаю. Как бы то ни было, я единственный, кому известно, что они делали в последние дни перед тем, как П. исчез.
От этих мыслей у меня внутри все холодеет, как будто я проглотил кубик льда. И меня мучают угрызения совести за то, что я строил Эйфелеву башню и тусил с Сагой вместо того, чтобы читать дневник.