Я пожимаю плечами и смотрю на высотные дома на фоне вечернего неба.
– Кто знает.
Манфред кивает.
– Вам с Андреасом надо поехать пообщаться с персоналом приюта для беженцев. Может, они кого-то не досчитались за последние дни.
Мы входим в импровизированный участок, и Андреас поднимает руку в знак приветствия. Потом начинает жаловаться на журналистов, державших участок в осаде весь день.
Я смотрю на него, одиноко сидящего за столом. Стулья Ханне и Петера пустуют.
Несмотря на тесноту, мы не трогали их вещи и бумаги. Они лежат тут как молчаливое напоминание о том, что произошло, – коробочка со снюсом и блокнот с каракулями Петера, тюбик крема для рук марки «Апотекет», принадлежащий Ханне.
Манфред коротко пересказывает то, что нам сообщила судебный врач. Я снимаю куртку и сажусь напротив, стараясь не встречаться с Андреасом глазами. Начинаю проверять почту.
Через несколько минут звонит Макс. Отвечая, я ловлю на себе изучающий взгляд Андреаса и выхожу в соседнюю комнату, чтобы поговорить без свидетелей.
Встаю перед грязным окном за тем, что когда-то было кассой, и вожу носком ботинка по пыли на полу. Под пылью видно горчичного цвета плитку. За окном уже стемнело и крупные белые снежные хлопья падают с неба.
До Рождества осталось меньше месяца.
Я надеюсь, что мы найдем Петера целым и невредимым и разгадаем тайну убийств. И что я навсегда покину Урмберг.
У Макса все хорошо.
Даже очень хорошо.
Шеф похвалил его за работу над сложным страховым случаем. Женщина лет пятидесяти утверждала, что потянула мышцы, когда выгуливала собаку и та резко потянула поводок, и требовала от страховой компании кучу денег. Благодаря усилиям Макса компании не придется платить ей страховую выплату.
– Просто чудо. Она не получит ни эре, – хвастается он с нескрываемой гордостью.
Да, именно так он и говорит.
Но мне от его подробного рассказа становится тревожно. Не потому, что бедная женщина осталась без компенсации, а потому что Макс так долго и нудно об этом рассказывает. Меня никогда особо не интересовала его работа. Тем более что он ни разу не спросил, как дела у меня на работе.
У меня в голове внезапно раздается мамин голос.
Ты действительно его любишь?
Я еще больше злюсь, но на этот раз на маму. Она всегда думает, что знает, что для меня лучше. А ведь она всю жизнь торчит в этой дыре. Живет в том же доме, в котором выросла, и общается с теми же людьми, что и в детстве.
Макс заканчивает разговор словами, что он не сможет встретиться в выходные, ему нужно работать, я отвечаю, что ничего страшного, потому что мне тоже надо работать над расследованием здесь, в Урмберге.
– Ладно, – говорит он, не делая попыток узнать, как у меня дела.
Положив трубку, я чувствую, что настроение у меня резко упало. На меня словно нашло озарение, только я пока еще не поняла, какое.
Подумав, я понимаю, в чем дело.
Мне не хочется ехать в Стокгольм на выходные, чтобы сидеть перед плазменным телевизором и слушать, как Макс нудит о своей работе. У меня нет никакого желания есть стейк и запивать его красным вином. И мне совсем не хочется заниматься с ним любовью в его большой дорогой кровати с двойным матрасом, набитым конской щетиной, и однотонным бельем.
Что со мной не так?
Я получила то, о чем всегда мечтала. Почему я валяю дурака?
– Все хорошо? – спрашивает Андреас, когда я возвращаюсь и откладываю в сторону мобильник.
– Конечно. Все прекрасно, – отвечаю я и понимаю, что это прозвучало грубо.
Манфред откашливается.
– Пройдемся по рекомендациям, полученным в связи с пропажей Петера, или вам надо что-то уладить?
Наши глаза встречаются. У Манфреда усталый вид. Глаза красные, опухшие, его крупное тело осело на стуле, как мешок с картошкой.
– Давайте, – отвечаю я.
Манфред ворошит бумаги на столе.
– Двенадцать советов, из них три анонимных. Первый от Рагнхильд Сален, живущей по соседству с текстильной фабрикой, то есть приютом беженцев.
Андреас поднимает глаза на меня.
– Это не она?..
– Да, старушка, которая хотела подать заявление об украденном велосипеде.
Лицо Манфреда выражает недоумение.
– Я что-то упустил? – спрашивает он и сжимает ручку.
– Нет, ничего важного – отвечаю я. – Рагнхильд Сален заходила к нам, чтобы сделать заявление о краже. Она решила, что мужчина из приюта беженцев украл велосипед.
– За этим ей придется ехать в Вингокер, – заявляет Манфред. – У нас нет времени на такие вещи.
– Так я ей и ответила. Что она сказала, когда звонила?
– Она слышала, как один из жильцов приюта кричал «Аллах Акбар» в тот вечер, когда Петер и Ханне исчезли… По ее мнению…
Манфред делает паузу, трет глаза и продолжает:
– По ее мнению, этот человек был причастен к исчезновению. Отсюда и крики.
– Ты шутишь? – спрашивает Андреас, доставая коробку со снюсом.
– К сожалению, нет. Игнорируем?
– Однозначно, – подтверждаю я.
Манфред продолжает:
– Три анонимных совета тоже про приют. Один человек видел, как двое смуглых мужчин вносили в приют свернутый ковер в тот вечер, когда Петер пропал, а женщина была убита. По словам анонима, ковер был достаточно большим, чтобы спрятать мертвое тело. – При последних словах Манфред изображает пальцами кавычки.
– Одна женщин рассказала, что видела троих смуглых мужчин в лесу неподалеку от церкви. Выглядели они угрожающе.
– С чего она сделала такой вывод? – уточняет Андреас. – Что они выглядели угрожающе?
– Непонятно, – вздыхает Манфред. – Еще один мужчина сообщил, что в субботу в приюте разводили костер. Он считает, что они сжигали тело.
– Боже милостивый! – восклицает Андреас. – Жгли тело? Он так решил, увидев дым? Что творится в головах у местных жителей?
Повисает тишина. Во мне снова поднимается раздражение. Я испытываю потребность защитить жителей Урмберга, о которых Андреас столь невысокого мнения, несмотря на то, что сам родился и вырос недалеко отсюда.
– Дело в том, – говорю я, – что если ты пройдешься по домам и поговоришь с людьми, и не просто поболтаешь, а сядешь и выслушаешь все, что они хотят сказать, то ты поймешь, откуда такие советы.
– Да неужто?
Голос проникнут скепсисом.
– Урмберг – маленькая деревня, – продолжаю я как можно спокойнее, хотя щеки горят огнем. – По какой-то причине власти решили поселить посреди леса сотню арабов. Сто человек из страны с другими ценностями. Переживших войну, пытки, страдания. И здесь они получают помощь – крышу над головой, еду, пособие, образование. Ты должен понять, что людям нелегко приходится в Урмберге. Это умирающая деревня. Предприятия закрылись. Производство переехало в Азию. Закрылась почта, детский сад. Даже этот чертов магазин заколотили.
– Такое происходит и в других местах, – коротко замечает Манфред.
– Да, – соглашаюсь я. – Но в Урмберге такая ситуация уже несколько поколений. До банкротства фабрик здесь была работа. А теперь здесь нет ничего. Совсем ничего. Люди чувствуют себя преданными. Разумеется, их раздражает, когда беженцам все преподносят на блюдечке с голубой каемочкой. К тому же они предъявляют кучу требований. Чтобы врачи в больнице в Вингокере говорили по-арабски, чтобы в бассейне ввели женские дни.
Я замолкаю, но вижу выражение глаз Андреаса. В них страх и неприязнь. Он словно смотрит на диковинного хищного зверя или на ребенка, играющего с заряженным пистолетом.
– К чему ты клонишь? – спрашивает он.
– К тому, что я понимаю их ход мысли. Хотя не разделяю их точку зрения по многим вопросам. Я не расист, если ты так подумал.
– А звучит так, словно расист. Разве ты сама не замечаешь? Малин, это же могла быть ты…
– В смысле? Что ты имеешь в виду?
– Я имею в виду, что ты могла спасаться от войны и голода.
– Не говори ерунды. Я из Урмберга. Никто нам тут не помогает. Разве не лучше сначала навести порядок у себя дома, прежде чем помогать всему миру?
Манфред с такой силой хлопает ладонями по столу, что бумаги разлетаются по комнате, а кофе выплескивается из стаканчика.
– Черт побери! Не знаю, что вы не поделили. Но, что бы это ни было, решайте свои проблемы в нерабочее время и за пределами конторы.
Он вскакивает на ноги и начинает мерить комнату шагами.
– Но, – обращаюсь я к нему, – я только пыталась объяснить, почему люди так говорят. Они разочарованы, потому что никто им не помогает. Урмберг не получил и сотой доли ресурсов, которые выделяются беженцам. А сам ты что думаешь? Или ты об этом не думал?
Манфред останавливается и грозно смотрит на меня. Его тело застывает как немой укор.
– Неважно, что я думаю о приюте для беженцев. Неважно, устраивают мусульманским женщинам отдельные дни в бассейне или нет. Мы здесь расследуем убийство. Два убийства. «По меньшей мере», должен добавить, потому что, если мы не найдем Петера живым, их будет три.
Я бросаю взгляд на фото на стене. На скелет Урмбергской девочки и женщину без лица.
Манфред на меня не смотрит. Он продолжает говорить:
– И если вы не способны держать свои политические разногласия при себе, я отправлю вас домой. И сообщу вашему начальству о вашем непрофессионализме. Это понятно?
Он возвращается на стул, вздыхает и поднимает глаза к потолку.
– Такое поведение я у себя в команде не потерплю, – нарочито медленно произносит он. – Вам придется вести себя прилично.
Он снова вздыхает, массирует виски указательным и большим пальцем, потом продолжает:
– Завтра отправляйтесь в приют для беженцев и поговорите с персоналом. Проверьте, не оттуда ли убитая женщина. А затем поезжайте к тете Нермины Эсме в Гнесте. Она вчера вернулась с Канар. Нам нужно узнать побольше о Нермине Малкоц. И найти ее мать.
Джейк
Мы с Сагой сидим на ее кровати и смотрим ужастик на компьютере. Про девушку, в которую вселился демон после того, как она переспала с парнем, одержимым духами. И теперь ей нужно переспать с кем-нибудь еще, чтобы избавиться от этого демона.