По словам Малин, Берит вне подозрений.
Она и мухи не обидит.
Я просыпаюсь от холода.
Одеяло сползло на пол. В гостиную просачивается свет из кухни. Что-то хрустит на полу, когда я шарю там в поисках одеяла. Может, чипсы.
Мама Саги ненавидит чипсы в гостиной. Если бы она знала, что под диваном чипсы, уже примчалась бы посреди ночи с пылесосом в руках.
Я втаскиваю обратно одеяло, но внезапно застываю, охваченный ужасом. Смотрю на пол.
Дневника нет.
Вскакиваю с дивана, опускаюсь на колени и заглядываю под диван. Но ни там, ни между подушками его нет.
Она сидит в постели с дневником в руках. Щеки мокрые от слез. Розовая прядь спадает на глаз.
– Сага, – начинаю я.
Она качает головой, словно не желает со мной говорить.
– Послушай…
– Это ее дневник, да? Той, что заблудилась в лесу?
Я киваю в ответ.
– Ты должен был мне все рассказать, – шепчет Сага.
Я стою на холодном полу, чувствуя, как холод проникает в каждую клеточку тела. Окна сотрясаются от сильного ветра.
Да, я должен был рассказать. Но не рассказал. И я даже не могу объяснить ей, почему не сделал этого.
– Ты должен был сказать, что нашел дневник и что Бьёрн Фальк преступник. Что, если он попытается убить маму? Бросить ее в печку в сауне? Или тебе это в голову не пришло?
– Я…
– Почему ты ничего не сказал? Я думала, мы доверяем друг другу.
Ее голос похож на шепот.
Сага качает головой и утирает слезу.
– Потому что твой папа, возможно, кого-то убил?
– Нет! Нет!
– Потому что у тебя не осталось бы родителей, если бы его посадили…
– Папа никогда бы…
– Откуда ты знаешь… – сухо усмехается Сага. – Этого никто не знает. И что ты собирался делать? Ты же не собирался туда поехать?
– Куда?
Сага хмыкает.
– Ты даже не дочитал до конца?
Я молчу. Сага покачивается взад-вперед в кровати, уставившись на стену.
– Сага, – умоляю я, – только не рассказывай никому, прошу тебя!
Сага поворачивается ко мне. Глаза у нее словно черные дыры. Костяшки пальцев, сжимающих дневник, побелели.
– Это все, что тебя беспокоит? Что я могу кому-то рассказать?
– Нет, я…
– Я хочу, чтобы ты пошел туда, – кричит она и швыряет в меня дневником.
Дрожа листами, он пролетает через комнату и приземляется мне на левую ногу. Но я не чувствую боли, только ужасную пустоту внутри, потому что понимаю, что, скорее всего, потерял ее.
– Убирайся! – кричит она. – И никогда больше не возвращайся.
Сага отворачивается и прячет лицо в подушку.
Малин
Не знаю, что меня разбудило. Возможно, шум снаружи, потому что за углом воет ветер, а одинокая ветка стучит в окно. Звук такой, словно Сюзетта стоит там, в темноте, и неторопливо постукивает по стеклу своими длинными синими ногтями.
В свете луны видно плетеный коврик на полу и снежинки за окном.
Я думаю о Максе и Кенни и о маминых словах: «От себя не убежишь».
Может, она права.
Может, Макс – это попытка сбежать из Урмберга, или от Кенни, или, в конечном итоге, от себя самой.
Когда Кенни погиб, во мне что-то сломалось.
Не потому, что это была ужасная трагедия, не потому, что мы были пьяны, а потому, что тогда я узнала, как это больно – утратить любимого.
Я не хочу никогда больше испытывать такой боли.
Снизу доносится звук, похожий на скрип, с которым двигают по полу стул.
Я бросаю взгляд на часы: пять минут шестого. Может, мама встала в туалет.
После смерти Кенни я не хотела подниматься с постели, не хотела есть. Еда не лезла в горло, меня все время тошнило. Я не переставала думать о лице Кенни, превратившемся в бесформенную кровавую массу.
Мама с Маргаретой дежурили у моей кровати день и ночь. Папа тоже помогал, но ему нужно было работать. К тому же забота о подростках в депрессии – традиционно женское занятие.
И когда мама с папой спустя несколько недель подхватили какой-то вирус, Маргарета переехала к нам. Готовила еду – завтрак, обед, ужин на всех. Убирала чердак, делала пюре из зимних яблок, стирала, гладила, мыла пол.
Тогда-то я и поняла, как много Маргарета значит для меня, для всей нашей семьи. Она женщина жесткая, но всегда придет на помощь в трудную минуту. Она стержень, вокруг которого все вращается в нашем маленьком семейном кругу. Она сила, которая нас объединяет, где бы мы ни были. Разумеется, ее помощь может быть в тягость, но ты знаешь, что всегда можешь на нее рассчитывать.
А в конечном итоге только это и важно.
С нижнего этажа доносится шум, потом хлопок входной двери.
Я сажусь на кровати. Сердце бешено колотится, лоб покрыли капли пота.
Куда это мама направилась в пять утра?
Я поднимаюсь, накидываю на плечи плед, лежащий у изножья, и спускаюсь вниз по лестнице.
В доме тихо. Луна призрачным светом освещает комнаты. Пол холодный. Я плотнее кутаюсь в плед.
Папа иногда ходил во сне. Часто он отправлялся на кухню к холодильнику. Случалось, что мама находила его с рукой в банке с черничным джемом и в перемазанной пижаме.
Я заглядываю в кухню и прихожую. Пусто.
Кусты за окном сгибаются от сильного ветра. Лодыжки обдает холодным воздухом от сквозняка.
Иду дальше, в мамину комнату, приоткрываю дверь и вслушиваюсь в темноту.
Я слышу ее ровное дыхание в темноте. В спальне пахнет привычным маминым запахом. Я осторожно закрываю дверь, возвращаюсь в прихожую и выглядываю в окно. Вижу заваленный снегом двор, ели в отдалении. И там, между деревьями, – какое-то движение.
Кто-то там есть. Человек или животное.
В это мгновенье что-то пикает в гостиной.
Я оборачиваюсь.
Что-то светит на журнальном столике. Искусственный свет заливает диван.
Мой ноутбук.
Но я же его отключила вчера?
Иду в гостиную, нагибаюсь над ноутбуком. На экране танцуют разноцветные круги. Рядом с ноутбуком мой раскрытый блокнот, как я оставила его вчера. Записи о том, что Ханне помнит с той ночи, когда исчез Петер, занимают две страницы.
Я нажимаю на клавишу, и компьютер запрашивает пароль.
Слава богу.
С губ срывается вздох облегчения, но в этот момент мой взгляд падает на пол. На искусственном паркете поблескивает мокрое пятно.
Сердце колотится в груди, в ушах шумит кровь.
Иду в прихожую, открываю дверь, вглядываюсь в темноту. Холодный ветер треплет мне волосы. Дрожа от холода, я ищу что-нибудь подозрительное. Сначала я ничего не вижу, но потом начинаю различать что-то в сугробе прямо перед дверью.
Это след от ботинка.
Я опускаюсь на корточки и разглядываю след. Можно различить контуры рисунка на подошве.
В середине – пятиконечная звезда.
Ханне сидит за столом в кухне Берит с чашкой чая в руке. На столе подсвечник с двумя зажженными свечами.
Сегодня воскресенье, второй адвент.
Голова болит от усталости. После того как я услышала подозрительные звуки утром и обнаружила, что мой ноутбук включен, я уже не смогла заснуть. Ворочалась в кровати, пока не зазвонил будильник.
По дороге в участок я думала, рассказать ли Манфреду о том, что произошло ночью, но в свете дня это происшествие показалось мне глупым: шум, след от подошвы, который мог быть старым. Может, мне только померещилось, что кто-то прятался за деревьями. От страха перед ворами много чего может померещиться.
Я смотрю на стол.
Рядом с подсвечником лежат фотографии мертвых тел Азры и Нермины Малкоц, карта Урмберга, протокол допроса и заметки Манфреда.
Мы здесь уже больше часа. Манфред подробно рассказал о расследовании и сообщил все, что нам удалось узнать о Нермине, Азре, исчезновении Петера, медальоне, который был на шее у Ханне. Он намеренно не рассказал о Стефане Ульссоне, чтобы Ханне могла сама вспомнить без наших подсказок.
Ханне все прочитала, сделала пометки в блокноте и задала вопросы. Берит сделала второй чайник чая, выгуляла собаку и наконец уселась в соседней комнате с вязанием.
Очевидно, что Ханне не помнит ничего о расследовании. Мы с Андреасом вообще не понимаем, какая польза от попыток заставить ее вспомнить. Если, конечно, в этом была цель нашего визита. А у нас столько дел. Прокурору нужна информация для принятия решения о продлении ареста.
За окном светит бледное утреннее солнце. Тонкая розовая полоска виднеется над верхушками деревьев, на опушке леса постепенно рассеивается туман. Солнечное утро выглядит многообещающе, но я знаю, что по прогнозу завтра сильный снегопад.
Ханне откладывает в сторону очки и трет глаза. В печке потрескивают поленья.
– Ты же знаешь, что я ничего не помню? – говорит она, глядя Манфреду в глаза.
Манфред кивает и накрывает ее руку своей.
Она улыбается. Он улыбается в ответ.
Видно, что они понимают друг друга без слов.
– Что ты хочешь знать?
– Я хочу знать, один ли человек убил Нермину и Азру. И я хочу узнать, кто это.
Ханне смеется и сжимает его руку.
– Я же не ясновидящая.
– Ясновидящая, – шире улыбается Манфред.
Ханне выпускает руку Манфреда и начинает распутывать колтун в кудрявых волосах.
– Ради тебя самого, Манфред. Все, что я скажу, это гипотезы, основанные на весьма поверхностном изучении материала.
– Разумеется.
Ханне вздыхает, качает головой. Видно, что ситуация ее забавляет.
– Я не люблю делать поспешных выводов.
– Но какой вывод ты бы сделала?
– Я бы сказала, что эти два случая связаны. Маловероятно, что девочка и ее мать обе погибли на одном и том же месте, хотя между этими событиями прошло много лет и травмы различаются. Думаю, мы имеем дело с одним и тем же преступником. С другой стороны, есть признаки того, что преступника с жертвами связывали близкие отношения.
– Объясни подробнее.
Ханне кивает.
– Преступник выказал своего рода… заботу о жертвах… Он или она, но можем говорить «он» – так будет проще, – уложил девочку на спину и сложил ей руки на груди, прежде чем засыпать ее камнями. Устроил ей почти похороны. У меня создалось ощущение, что он ее… уважал… То же и с Азрой. Он положил ее под елью и сложил руки на груди так же, как и у Нермины. Думаю, он их знал. И любил…