– Хорошо, – отвечает Малик. – За исключением того, что дочь была в истерике. Мы нашли кровавую рубашку в прачечной. Больше ничего подозрительного. Подождём результатов анализа. Нет, погодите, в шкафу покойной супруги было платье с пайетками. Золотистое платье 36-го размера. Не знаю, важно это или нет, на Стефана Ульссона оно не налезет, но мы его все равно захватили.
– Еще что-то?
Малик качает головой.
– Не при обыске. Но мы нашли того Тони.
– Тони? – переспрашивает Манфред.
– Я думала, Сванте вам звонил, – удивленно говорит Малик. – Сюзетта переговорила с мужчиной по имени Тони. Тем, который работал в приюте для беженцев в начале девяностых. Стефана Ульссона уволили. Точнее, он даже не работал там на полную ставку, просто ему больше не давали заказов. Его застукали в саду поздно вечером. Он следил за обитателями приюта. И знаете когда? Осенью 1993 года.
– За Азрой и Нерминой, – шепчу я.
Малик тянется за телефоном Петера.
– Вот именно. Мы будем его допрашивать в восемь утра завтра, если хотите, приезжайте.
– Конечно, хотим, – кивает Манфред. – А что касается снимков, то сегодня мы вряд ли еще что-нибудь найдем. Увидимся завтра в половине восьмого?
Спустя десять минут мы с Андреасом остаемся одни в участке. Малик с Манфредом уехали.
Я отключаю обогреватель и проверяю ведро, в которое капает вода с потолка.
Андреас ждет, когда я закончу. Он улыбается. Но не как обычно, с самодовольным видом, а искренне и добродушно.
– Хочешь поехать ко мне домой? – спрашивает он.
Я застываю. Собираюсь уже дать один из язвительных ответов, заготовленных у меня для таких ситуаций, но потом встречаюсь с ним взглядом и думаю обо всем том, что случилось за последние дни: об окровавленной свиной голове, о скелете Нермины, об Азре без лица на столе в морге, о Петере, превратившемся в кота Шрёдингера. Думаю о Кенни, который никогда не вернется с того света, о Максе, который, может, еще вернется, о маме, которая по ночам не может заснуть от мыслей, как бы подешевле организовать свадьбу, – свадьбу, которой может не быть.
Я думаю обо всем этом, но прежде всего о том, как отчаянно коротка жизнь. Перед лицом вечности мы как мушиные какашки, которые спустя мгновение поглотит темнота.
Еще одна вещь вспоминается мне. Ханне в кровати с одеялом, натянутым до подбородка. Смех в ее глазах, любовь, которую словно можно пощупать.
Почему у нас с Максом никогда так не было? Я сознательно вычеркнула любовь из своей жизни? И все дело в Кенни?
– Окей, – говорю я.
Андреасу удается не выдать удивления, но я вижу по расширенным зрачкам, что такого ответа он не ждал.
– Ты серьезно?
– Идем, пока я не передумала, – говорю я.
Мы едем через лес в тишине. Еловые лапы гнутся под тяжестью снега. Одинокие снежинки мечутся в свете фар.
Красиво, как бывает красиво зимой в Урмберге. Красиво, одиноко и темно.
Не знаю, сколько километров мы преодолеваем. Андреас молчит, я тоже. Лес постепенно расступается и сменяется заснеженными полями. Андреас сворачивает на узкую дорогу, проезжает мимо освещенной бензозаправки. Еще через минуту мы въезжаем в деревню с одноэтажными коттеджами, построенными в семидесятые.
Мы паркуемся перед одним из безликих уродливых домов, похожих на коробки для обуви, и выходим. Андреас нащупывает в кармане ключи, отпирает дверь, включает свет и приглашает меня пройти.
– Вот тут я и живу.
Дом мог бы находиться и в Урмберге.
Тут все выглядит как в тех домах, где я провела все детство. Смесь старой и новой мебели, не сочетающейся друг с другом. Уродливые кожаные диваны, дешевая имитация восточного ковра перед телевизором, огромные колонки. Книжный шкаф без книг. Гантели на полу и гора автомобильных журналов рядом с диваном.
На столике перед телевизором пустые банки из-под колы и тарелка с остатками чипсов. На кресло небрежно брошена спортивная форма для просушки.
«Вот от этого я и бежала всю свою жизнь», – понимаю я.
Урмберг, деревня, серое, предсказуемое будущее, заснеженные поля, тихие леса. Вечера перед телевизором с чипсами и вином и поездки за продуктами в супермаркет в качестве единственного развлечения.
Кромешная тьма зимой и бессонные белые ночи летом.
Ощущение, что все уже кончилось еще до того, как что-то началось.
Мне вспоминаются строчки из полицейского протокола о маме. Три года назад ее обнаружили на горе Урмберг в состоянии алкогольного опьянения, в глубокой депрессии и с травмой ноги.
Бедная мамочка.
Какой была бы ее жизнь, если бы она уехала из Урмберга? Она могла бы найти работу, познакомиться с новыми людьми, увидеть разные места.
Но для нее Урмберг – начало и конец всего. Здесь есть все, что ей нужно для жизни. Вселенная, вмещающая в себя все ее желания и потребности. И больше ей ничего не нужно.
Почему же для меня все по-другому?
Как там говорила мама?
Если ты бежишь от чего-то, смотри, чтобы не бежать от самой себя.
– Хочешь перекусить? – предлагает Андреас. – Не знаю, что у меня есть.
– Нет, спасибо.
– Чашечку чая?
Я качаю головой и поворачиваюсь к Андреасу.
Его мокрые волосы влажны от снега. От свитера попахивает потом. У него серьезные раскосые глаза, точь-в-точь как у Кенни.
Я раньше этого не замечала, но у Андреаса глаза Кенни.
На щеке заметна свежая царапина. Может, обо что-то поцарапался на заводе.
В уголке запеклась капелька крови.
Вид у него сконфуженный, словно, затащив меня наконец к себе домой, он не знает, что делать дальше.
– Ну вот, – говорит он.
– Ну вот, – говорю я, остро чувствуя его близость.
Я делаю шаг ближе. Он не двигается с места.
Его жаркое прерывистое дыхание обдувает мне щеку, как легкий ветерок у реки в душный летний день. Я чувствую жар его тела.
Я целую его первой, и Андреас сперва отодвигается.
– Думаешь, это хорошая идея? – шепчет он.
Но сомнения длятся недолго. Он притягивает меня к себе и страстно целует.
Джейк
Я жму на газ: из-за снега мопед едет еле-еле. Он дергается вперед, и ступни обдает мокрым снегом. Я снял ноги с педалей и вытянул в стороны на случай, если мопед занесет. На часах половина третьего утра. В воскресную ночь я почти не спал – дочитывал дневник. Я чертовски устал, но все равно решил поехать сюда ночью, пока все спят. Проснувшись после пары часов сна, я увидел, что Сага прислала семь смс. В первых четырех она злилась, а в последних трех – переживала за меня. Я решил, что позвоню ей через несколько часов, не хочу будить ее посреди ночи. Мысли мои снова возвращаются к Ханне и П. Заслуживал ли ее П, или она была слишком хороша для него (мама так обычно говорила о своих подругах)? Женщины часто слишком хороши для мужчин. Может, все мужчины такие плохие, что заслуживают одиночества? А как же папа? Не думаю, что он плохой. По крайней мере, не был таким до смерти мамы. Налетает порыв ветра, и на мгновение мне кажется, что мопед опрокинется, но он выпрямляется и продолжает движение. Я еду в полной темноте. Темные ели обступили дорогу и вытянули заснеженные лапы в стороны, словно держась за руки.
Странно, что я это делаю. Но в последнее время произошло столько странных вещей, что я уже не знаю, что нормально, а что нет. Даже в себе самом я не уверен. Мне вспоминается взгляд папы, когда его забирала полиция. Прикосновение нежных губ Саги к моим. Мои руки, бьющие голову Винсента о бетонный пол, слова, которые я ему говорил, угрозы рассказать всем правду о его отце.
Что со мной происходит?
Я не знаю. Но, что бы это ни было, процесс уже не остановить. Остается только плыть по течению и надеяться на лучшее.
Я подъезжаю к темному молчаливому дому. В пятидесяти метрах от меня на опушке леса стоит особняк с круглой спутниковой тарелкой на крыше и тремя окнами, выходящими во двор.
Я же стою рядом с домом поменьше, без спутниковой тарелки и с двумя окнами на фасаде. В остальном же он похож на главный дом.
Ветер усилился. Снег колет лицо, когда я иду к двери. Деревянные фигурки на лужайке присыпаны снегом.
Я был здесь сотню раз, я знаю каждый куст, каждое дерево, но никогда не заходил внутрь.
На двери качается от ветра рождественский венок из искусственных еловых веток. Тропинку к дому тоже засыпало мягким, рыхлым снегом.
Я осторожно трогаю за ручку.
Заперто.
Заглядываю в окно. Там тихо и темно, видно только, как огонек на холодильнике смотрит на меня своим желтым немигающим глазом. Из соседнего помещения, судя по всему, прихожей, тоже просачивается свет.
На крыльце стоят горшки с пеларгониями. Тоже, судя по всему, пластиковыми, потому что торчащие из-под снега цветы слишком бодрые и яркие для этого времени года. Я снимаю варежки, сую в карман и роюсь в снегу под горшками. Приподнимаю их один за другим и – бинго! – вижу старый ржавый ключ.
В Урмберге это обычное дело.
«Это неправильно», – говорит папа. Большинство держат запасной ключ рядом с дверью, но беженцам нельзя доверять, в отличие от соседей. Они способны в любой момент влезть в дом, изнасиловать хозяйку, прибить черный флаг халифата на стену и унести все ценности.
Интересно, какие ценности он имеет в виду.
Я здесь не знаю ни одного человека, у которого были бы какие-то ценности, помимо компьютера и телевизора с плоским экраном.
Ключ легко входит в скважину, я поворачиваю его, и дверь бесшумно открывается.
Я стою на пороге.
Знаю, что надо было позвонить в полицию, а не идти сюда одному.
Но полиция думает, что папа преступник и алкоголик. Они всерьез считают, что это он убил ту женщину. И хотят запрятать его за решетку на всю жизнь.
Ком в горле – после недолгой передышки – снова напоминает о себе.
Нет, я должен выяснить, кто убил женщину в могильнике и заставить их отпустить папу. Я перешагиваю через порог и осторожно прикрываю за собой дверь.