– Мы только хотели помочь. Мы думали, что поступаем правильно.
– Ты о чем? Что значит «поступаем правильно»?
Мама плачет, слова перемежаются рыданиями.
– Эта женщина, беженка, которую Магнус приютил. Так Маргарета нам сказала. Она была беременна. Но она не хотела этого ребенка…
– Я не понимаю…
– Мы с твоим папой… Мы так мечтали о детях… и у нас был дом и все, что нужно для ребенка.
– Нет, – выдыхаю я, – не может быть…
Мой голос умирает. Слышно только мамины всхлипы и бурчание старого холодильника в углу. Воробей прыгает по подоконнику снаружи и клюет корм, который мама подвесила в сеточке.
– Мы думали, что помогаем ей, – шепчет мама. – Маргарета обо всем позаботилась. Она работала акушеркой и много раз принимала роды на дому… она даже имела право сделать справку о рождении ребенка… так это, кажется, называется… которую потом посылаешь в налоговую. Она все устроила. И мы обожали тебя с самого первого дня, Малин. Мы любили тебя, как свое дитя. Ты была нашим ребенком. Нашим любимым ребенком.
– Нет! Прекрати!
Я вскакиваю так резко, что стул опрокидывается. Он с грохотом падает на пол.
Но мама сидит с опущенными плечами и не шевелится, не реагирует. Только пальцы раздирают мокрый слюнявый платок на мелкие клочки.
И внезапно до меня доходит.
Кусочки мозаики неумолимо складываются в одно целое. Вот изувеченная Маргарета в снегу у подножия скалы шепчет мне: «Прости». Вот Магнус боится встретиться со мной взглядом. При каждой встрече он смотрел в пол, словно боялся меня или ему было передо мной стыдно.
И наконец, звонок Манфреда. Когда он спросил, не трогала ли я волосы в медальоне Азры: «Ты его трогала? Локон, я имею в виду. Мне тут звонили криминалисты…»
Комната кружится перед глазами.
Я не хочу завершать эту мысль, но делаю последнее усилие. У Азры был локон волос в медальоне. Манфред спросил, трогала ли я его, потому что они нашли в нем мою ДНК. Они взяли пробу, когда было найдено тело Азры, и внесли в базу, чтобы удостовериться, что улики не содержат ДНК следователей.
И ДНК совпало.
И дело было не в том, что я трогала локон или в том, что произошла какая-то ошибка, как выразился Манфред, нет. Это были мои волосы.
Комнату качает сильнее. Сердце рвется из груди. Я открываю и закрываю рот, не в силах издать ни звука.
Мама смотрит на меня.
На лице у нее такое отчаяние, что мне становится за нее страшно. В таком отчаянии я видела ее в тот день, когда папа умер перед сараем со старой стиральной машиной в руках.
Мамочка.
Мы с ней такие разные. Она низкая, я высокая. Она светловолосая, я брюнетка. Она спокойная, а я импульсивная и эмоциональная.
Мы так непохожи, что можно подумать, будто мы украли тебя у лесных троллей.
И она всегда была полной. Неудивительно, что в деревне думали, будто она беременна.
Я хватаюсь за край стола, чтобы не упасть.
– Вы украли ребенка? – шепчу я.
– Да, – кричит мама. – Да! И никогда не раскаивались в этом. Никогда!
Она закрывает лицо ладонями и снова плачет. Потом затихает и поднимает глаза.
В них написана мольба.
– Малин, – добавляет она тихо, – никому нет нужды это знать. Никому. Магнус никому не расскажет. Маргарета об этом позаботилась. Ты сама вправе решать.
Я поворачиваюсь, спотыкаясь, бреду в прихожую, распахиваю дверь и впускаю морозный воздух. Прищурив глаза от солнца, смотрю на верхушки елей, стоя на прежнем месте, словно весь мир не перевернулся вверх тормашками.
Словно я не оказалась дочерью убитой боснийской мусульманки без лица. Словно скелет, найденный в захоронении, не был останками моей сестры. Словно Эсма с изуродованными руками, чья семья существует только на выцветших поляроидных снимках, не моя тетя.
Может, Сумп-Ивар и правда видел и слышал младенца у захоронения и этим младенцем была я?
И волосы…
Тошнота подступает к горлу, когда я думаю о тонких черных волосах в медальоне, таких шелковистых на ощупь.
Видимо, Азра отрезала локон у новорожденной дочери и положила в медальон, прежде чем ее забрали.
Прежде чем Маргарета меня украла у матери.
Земля уходит у меня из-под ног.
Я проваливаюсь сквозь землю прямо в ад и продолжаю падать, потому что меня больше некому поймать и поддержать.
Слезы текут из глаз, заливают лицо и рот. Я чувствую во рту соленый вкус слез и горький вкус открывшейся правды.
Малин
Неделю спустя
– Прошу тебя, мне нужно это знать. Иначе я этого не перенесу… Я…
Слова застревают в горле, как бы я ни старалась не показывать степени своего горя и отчаяния.
Снаружи идет снег. Мокрые снежные хлопья опускаются на черный асфальт и тут же превращаются в воду.
Дни после смерти Маргареты я провела в полном оцепенении. Таким сильным был шок от того, что мне рассказала мама. Все, о чем я могла думать, – это то, что я дочь Азры Малкоц.
Все, что я думала о себе и своей семье, оказалось ложью. Мне пришлось начать переосмысливать свое существование, и я не знаю, когда этот процесс закончится. Одно я решила точно: мне необходимо узнать, что случилось в ту зиму, когда мои мать и сестра сбежали из приюта.
Я хочу понять.
И принять решение. Рассказать Манфреду всю правду или нет? Разрушить единственную семью, которая у меня есть, и восстановить справедливость или всю жизнь хранить эту страшную тайну?
Я думаю о маме – я не говорила с ней со дня смерти Маргареты, хотя она каждый день пыталась со мной связаться.
Я пыталась заставить себя позвонить ей, но не смогла.
Пыталась убедить себя в том, что она заботилась обо мне, растила меня как свою родную дочь, боготворила меня, хотя я была в их семейном гнезде кукушонком.
Я пыталась заставить себя поверить, что Маргарета убедила их с папой удочерить меня, поверить, что мама и правда понятия не имела, что Магнус держит мою биологическую мать в заточении в подвале.
Что она только хотела помочь.
Я правда пыталась.
Но у меня не получается.
Все, что я чувствую, – это отчаяние и ненависть, такие сильные, что мне становится страшно. Стоит мне подумать о матери, как я вспоминаю окровавленную женщину без лица в снегу у захоронения – женщину, у которой отняли и детей, и жизнь.
Мне бы хотелось иметь кого-то, с кем можно было бы поделиться моим горем, но это невозможно. Все мои близкие или умерли, или заражены немыслимым злом, пропитавшим собой Урмберг.
К Максу я вернуться не могу. А об Андреасе я сейчас думать не в состоянии.
– Прошу тебя! – повторяю я.
Манфред потирает виски ручищами и медленно качает головой.
– Я не могу. Не могу раскрывать тайну следствия, а тебя от расследования отстранили. Мне жаль, я представляю, как тебе сейчас тяжело, но я правда не могу ничего поделать.
Манфред умолкает, прокашливается и продолжает уже более мягким тоном:
– Малин, я знаю, что со мной нелегко работать. Все говорят, что я слишком требователен и скуп на похвалу. И тому подобное. Знаю, это будет слабым утешением, но я хочу сказать, что считаю тебя чертовски хорошим полицейским. И буду рад работать с тобой в будущем.
Я нагибаюсь вперед и повторяю:
– Мне нужно знать.
Манфред со вздохом закатывает глаза.
На полу рядом стоят большой чемодан и портфель.
Видимо, он собирается домой, в Стокгольм, – к жене и маленькой дочери, у которой уже не так часто воспаляются уши. К обычной жизни, которая далека от мрачных тайн Урмберга.
– Пожалуйста! – мой шепот едва слышен из-за шума обогревателя.
Манфред бьет себя руками по коленям.
– Черт!
И потом:
– Знаешь, что мне будет, если кто-нибудь пронюхает?
Я не отвечаю.
Он стучит по клавишам, поворачивает экран ко мне и встречается со мной взглядом. Качает головой и пододвигает ноутбук ближе.
– Мне нужно кое-что сделать. Это займет полчаса. Поняла, что я сказал? Полчаса.
Я тупо киваю.
Он поднимается, поправляет сшитый по фигуре костюм, приглаживает рыжие волосы и выходит из комнаты, не глядя на меня.
Дрожащими руками я придвигаю ноутбук ближе. На видео на экране я вижу Магнуса. Напротив него сидит Сванте, скрестив руки и выгнувшись вперед, отчего борода почти лежит на груди. С потолка свисает микрофон на проводе.
Это видео из кабинета для допросов здесь, в отделении полиции.
Я запускаю видео, и Сванте с Магнусом просыпаются к жизни.
– Где вы впервые увидели Азру и Нермину Малкоц? – спрашивает Сванте.
Магнус раскачивается взад-вперед на стуле.
– В приюте для беженцев. Мы были там с мамой.
– Что вы там делали?
Магнус поднимает глаза к потолку.
– Мама хотела поговорить с директором об уборке снега. Хотела, чтобы директор подписался под прошением. И тогда мы разговорились с Ассой.
– Вы имеете в виду Азру?
– Я называл ее Асса.
– Но у нее было имя. И это имя было Азра, не Асса.
Магнус молчит, опустив взгляд. Потом пожимает плечами.
– Что произошло потом? – спрашивает Сванте.
Магнус выпрямляет спину.
– Мы… мы несколько раз встречались с Ассой. Она рассказала, что, скорее всего, им с Нерминой не позволят остаться в Швеции. Я сказал, что они могут жить в моем подвале.
– А что твоя мама на это сказала?
Магнус капризно выпячивает губы. Все в нем – поза, жесты, манера говорить – напоминает большого ребенка.
– Мама жутко разозлилась.
– Почему?
– Потому что. Сказала, что у нас и других забот хватает. Что нам не нужны иммигранты в подвале. Что нельзя держать иммигрантов в подвале только потому, что у тебя есть подвал. Так она сказала.
– И что вы тогда сделали?
Магнус втягивает нижнюю губу. Выглядит так, словно он ее кусает.
– Сказал, что перееду. В Катринехольм. Как Лиль-Леффе.
Сванте кивает, делает пометки, снова поднимает глаза на Магнуса.
– И что на это сказала мама?