На большой перемене я готова была провалиться от стыда и сделала целый тренировочный тест лишь затем, чтобы доказать себе, что справилась бы, если бы не болезнь. (Без единой ошибки! И все же…)
В конце последнего школьного дня, пока в раздевалке выпускники с шальной радостью хватали из шкафчиков учебники и тетрадки, я разыскала Купа и все ему выложила.
– Ах-ах-ах, детке стыдно! – Он погладил меня по голове, взъерошив волосы. – Все позади! Кому какое дело? Тебе этот тест написать – раз плюнуть, ведь так? Ты ничего плохого не сделала. Иногда главное – правильно выбрать время.
– Верно, – согласилась я. Для Купа так оно и есть.
Шагая со мной рядом, Куп вдруг остановился посреди коридора.
– Что будешь сейчас делать?
– Гулять, – брякнула я наобум, потому что мыслями была далеко.
– Все собираются у меня, сосиски жарить.
– Вот здорово! – отозвалась я и махнула на прощанье.
И лишь потом догадалась: ведь это он, наверное, меня приглашал! Что поделаешь, если я не понимаю намеков.
Когда мы в последний раз выходили из школьных дверей учениками, у меня не было ни воспоминаний, ни слез, ни радости. Я молилась. Господи Иисусе, Пресвятая Дева Мария и все святые, твердила я. Пусть, пусть, пусть выпускной будет в удачный день!
А если нет?
Три часа ночи. Очнулась от кошмара: мне приснилось, будто я вышла на сцену произносить речь, но сквозь толпу пробирается медведь, и никто его не боится, кроме меня, и он ломится к сцене, и все перед ним расступаются, и он надвигается прямо на меня, медленно-медленно – и едва он встал на задние лапы, чтобы смять меня в лепешку, я проснулась. И поняла: хитрости Купа годятся для уроков и экзаменов, но не для речей. Когда стоишь на сцене, то уже не убежишь, не спрячешься.
Без заглавия, но о хорошем
Сегодня я опять проснулась на рассвете. Долго стояла под горячим душем, повторяя речь. Чудный весенний денек, почти лето. На этой неделе мы с мамой выбрали мне платье на распродаже в бутике, совсем простое, белое, в кружевах, и мама ушила талию, а плечи расширила, так что теперь оно сидит как влитое. А еще мама купила мне средство для выпрямления волос, и я нанесла его, когда вымыла голову, и даже ресницы подкрасила маминой тушью.
Скоро приедут бабушка с дедушкой (это папины родители; другой бабушке, маминой маме, не осилить дорогу из Канады), пообедать с нами перед выпускным. Стюарт спросил, можно ли сводить меня куда-нибудь, пока не началась суета и семейные посиделки, и мама согласилась, ведь сегодня случай особый.
Мы поехали в Ливан, зашли в кафе «Четыре туза», устроились в укромном уголке. Во-первых, я так нервничала, что желудок отказывался принимать твердую пищу, а во-вторых, как-никак, сегодня первый день моей новой жизни – и я заказала на завтрак молочный коктейль. Стюарт рассмеялся и последовал моему примеру.
– Ты сегодня просто прелесть, – сказал он, когда мы потягивали коктейль через соломинки.
– Кажется, меня сейчас стошнит прямо в бокал.
– От радости или от страха?
– От всего сразу.
– Сдается мне, не ты первая сходишь с ума за бокалом здешнего молочного коктейля – он здесь отменный!
– Я почти не чувствую вкуса.
Стюарт копнул ложкой пенную шапку.
– Печально!
– Надо будет сюда вернуться, когда все закончится, – сказала я.
– Два молочных коктейля за день? Красиво жить не запретишь!
Я засмеялась.
– Нет, я имела в виду позже, летом.
Мы помолчали. Притом что мы постоянно говорили о будущем – о сборнике рассказов Стюарта, о моей учебе в Нью-Йорке. Наше общее будущее мы никогда не обсуждали, я не знала даже, есть ли оно. Я так спешила с ним сблизиться, что не успела задуматься, для чего это мне.
Во многом потому, что я почти не верила своему счастью. Я хотела успеть побыть с ним рядом, прежде чем он вернется в свой мир, где тысячи девушек, таких же умных, как я, таких же интересных и в десять раз красивее – и заживет своей жизнью.
Интересно, думал ли он о том же, о чем и я?
– Стюарт… – начала я.
– Что? – переспросил он, по-прежнему размешивая ложкой пену.
– Посмотри на меня, – продолжала я.
Парень застыл в замешательстве, потянулся через стол к моей руке. Мне нравилось, когда он брал меня за руку. Всякий раз так и тянуло оглядеться, не смотрит ли кто на нас; глупая, тщеславная мысль: а вдруг кто-то нас видит и думает: «О, влюбленная парочка!»
Но слова застряли в горле. Нет, не стоит заводить этот разговор сейчас, накануне самого важного события в моей жизни. К тому же, мы еще ни разу не произносили слова «любовь». Я пишу его здесь, но знаю о любви совсем мало. Представление у меня четкое, но весьма ограниченное.
Я вздохнула и произнесла:
– Зря я не заказала кекс с арахисовым маслом.
– Ха! – Стюарт покачал головой и вернулся к своему коктейлю. – О, знаешь что?!
– Что?
– Ты мне как раз напомнила – в Бруклине есть кафе-мороженое, забыл название, но у них там лучшие на свете молочные коктейли. Пожалуй, еще вкуснее, чем здесь. Как-нибудь свожу тебя туда.
Я отпила еще глоток.
– Сводишь меня туда? – Сердце и так билось часто-часто, а тут и вовсе зашлось.
– Да, осенью, – уточнил парень, и сердце мало-помалу успокоилось. Стало так легко, будто накрыло теплой волной. Осенью! Значит, этой осенью мы будем вместе! Будем парой, будем ходить в кафе-мороженое. Вдруг у меня проснулся зверский аппетит.
– Вот умничка! – обрадовался Стюарт, увидев, как я поглощаю коктейль.
Я блаженно улыбнулась.
– Ты что? – спросил Стюарт и тоже улыбнулся.
– Да так, – ответила я. – От счастья.
Ладони вспотели, пришлось вытирать о подол, иначе не могу печатать
Спряталась от всех в женской раздевалке. Выпускное платье волочилось по полу, пришлось его повесить на дверь.
Когда мама, папа и младшие высадили меня у входа в спортзал, а сами поехали на стоянку, я боялась, что все забыла, пока не выдавила из себя шепотом первые слова: «Оливер Голдсмит сказал…» – а там и остальное вспомнилось. Я повторяла: «Оливер Голдсмит сказал, Оливер Голдсмит сказал…» – как утопающий, который выныривает на поверхность глотнуть воздуха.
Учителя и работники школы толпились у входа, я заметила миссис Таунсенд в ореоле черных кудряшек.
– Здравствуйте, миссис Т.! – окликнула я, и она оглянулась.
– Сэмми, – выговорила она не спеша, с ласковой улыбкой, и обняла меня. От нее пахло, как в косметическом салоне – лосьоном, шампунем, духами, – но запах был приятный и шел ей.
– Спасибо вам за все, – сказала я, глотая слезы, которые так и просились наружу с самого утра.
– Ты молодец, все будет отлично! – подбодрила меня миссис Т.
И тут слезы хлынули потоком, ведь столько раз она мне говорила эти слова за последние четыре года – и перед началом углубленных курсов, и перед первым турниром, и когда я перешла в выпускной класс, и до болезни, которая едва не спутала мне все карты, и после. Я догадывалась, что, возможно, больше не услышу от нее таких слов. И пока она не унеслась прочь, напутствовать других, я прикоснулась к ее руке.
Она обернулась.
– Скажете вступительное слово? Я имею в виду, перед моей речью.
– Ох… – Она призадумалась.
– Я знаю, это должен делать директор, мистер Ротшильд, но для меня большая честь… ну, вы понимаете… только вы одна знаете… – Я снова глотала слезы. – …чего мне это стоило.
Миссис Т. кивнула с решительной улыбкой.
– Конечно, – заверила она. – Пойду переговорю с мистером Ротшильдом.
В зале аншлаг, голоса сливаются в рев.
Пожалуй, мне пора. Все уже строятся по алфавиту. Мое место между Уильямом Мэдисоном и Линн Нгуен. Все фотографируются, а я печатаю верхом на унитазе. Если меня ждет полный провал, да будет всем известно, что я была здесь, в кабинке, репетировала речь. Я сделала все, что в моих силах.
Странное дело, я снова вспоминаю Купа, не выходят из головы его слова: «Главное – правильно выбрать время».
И вот он, тут как тут, легок на помине – только что просунул голову в дверь и прокричал:
– Саманта Агата Маккой! Вылезай скорей отсюда, пошевеливайся!
Да, это Куп, кто же еще?
Все, заканчиваю.
За дело!
С минуту мне казалось, будто грядет повторение Чемпионата, только в худшем смысле. «Чемпионат США. Часть вторая». «Чемпионат-2. Деменция возвращается». Только вместо прожекторов – ряды неоновых огней спортзала, а вместо скучающих ребят с родителями – целое море лиц, мои одноклассники; щелкают сотни фотоаппаратов, все застыло в немом ожидании.
Я стояла за кулисами.
Миссис Таунсенд прошлась по сцене, стуча каблучками, и поднялась на кафедру; через плечо у нее была бордовая лента.
– Дамы и господа, дорогие родители, дорогие выпускники, – начала она и помолчала, выждав, пока стихнет гул аплодисментов. – Слово предоставляется вашему спикеру, Саманте Маккой.
Я вышла – нет, выплыла, – нет, взлетела на сцену. Чтобы устоять на ногах, я облокотилась на кафедру, сжала руки.
И обратилась ко всем нашим близким, слившимся в бесформенное пятно:
– Оливер Голдсмит сказал: «Величайшая слава ждет не того, кто никогда не падает, а того, кто, падая, каждый раз встает на ноги».
А потом мозг отключился, но не так, как раньше. Отключились все посторонние мысли, слова и чувства. Мозг будто знал, что для вопросов не время, и скомандовал: «Ладно, раз уж мы здесь – за дело!»
Во время речи я совсем не думала, а только видела. Передо мной, Сэм-из-будущего, вставал ряд картин. Я видела Стюарта напротив меня за столиком в кафе, его взгляд из-под черных ресниц, и как он смеется за бокалом молочного коктейля; спокойное лицо миссис Таунсенд за компьютером; голубой отсвет аквариума на лице Дэви, когда она наблюдала за бойцовой рыбкой.
Десять минут спустя я уже говорила: «И если вам кажется, что силы ваши на исходе, можно спросить себя, где именно вы споткнулись и почему, и дать себе слово никогда больше не падать на том же месте. Для этого мы и учимся, извлекаем уроки – и в школе и в жизни. Но на этом работа не кончается. Если вы упали, вспомните, что впереди еще много хорошего, и, черт подери… – Всеобщий хохот.