— Погодь, погодь, — говорит она. — Так тогда это Антонина. Точно! И голос хриплый, как у мужика! Ну? Антонина!
— А где она теперь?
— Теперь-то? Да она на пенсии. Мужа схоронила, в лифтершах сидит.
— Как мне ее найти?
— Не знаю, не знаю, — говорит нянька. — Она сама больная, людей боится, никого к себе не подпускает. Ей платить надо, чтоб она тебе дверь отперла.
— Я заплачу! Только отвезите меня к ней!
— Утром, у пять, смена кончится, тогда поедем.
— Мне вас тут подождать можно?
— Где тут ждать! — хмурится. — Главный увидит, шкуру с меня спустит!
— Да я тихо посижу, — говорю. — И вот вам… — Опять сую.
— Лан-нно, — кивает, — идите пока отседова.
Отводит меня в какой-то закуток возле ординаторской. Там кресло и пыльный стол. Больше ничего.
— Подремайте, — говорит. — Чайку захотите, я принесу.
Я ведь целый день не ела! Забыла совсем.
— Спасибо, — говорю, — чаю очень хочется.
И тут меня как током ударило: Тролль! Тролль — не дай Бог — там один дома! Кто с ним погуляет? Кто ему воды нальет? Я уж не говорю — кто покормит!
— Можно, — спрашиваю няньку, — мне от вас позвонить?
Она заводит меня в ординаторскую.
— Быстро звони, а то мне за тебя башку оторвут!
Набираю номер. Нюра подходит.
— Слушай, — говорю я. — Я сегодня ночевать не приду. Погуляй с собакой.
— Что-о-о?
— Ничего. — Мне стало смешно: ясно, какая глупость ей пришла в голову! — Я имею право на свою жизнь, доченька?
— Ян! — кричит она (слышу, как он грохочет по коридору!). — У матери крыша поехала! Она не придет ночевать!
— Ну, и… с ней! — хрипит мой зятек. — Что ты бесишься?
— Мама! — говорит она в трубку. — Где ты?
— Я? — смеюсь. — В роддоме!
— Мама! — Она, кажется, испугалась не на шутку. — Я сейчас за тобой приеду!
— Роды принимать? — шучу я. — Не стоит. Ложись спать. Но погуляй с собакой. И покорми его. У меня там в холодильнике овсянка и две сосиски.
Она еще что-то лопотала, но я уже повесила трубку. Теперь она позвонит отцу, и они решат, что у меня завелся любовник. Пусть. Так даже лучше. Надежный отвлекающий момент. Хорошо, что у меня с собой в сумке всегда эта тетрадка. Вот я и записала сегодняшние дела. Жду, пока у старухи кончится смена.
29 июня . Вчера был странный день. Каждый мой день теперь — странный.
…Бабка закончила дежурство, и мы отправились. Ехали куда-то долго, с пересадками. Она дремала. Голова ее — растрепанная, с круглым гребнем, болталась из стороны в сторону. Вышли из метро. Пасмурно, дождик накрапывает. Фонарь при выходе из подземелья похож на волдырь. Прохожих немного. В подъезде зеленого дома, обвешенного костлявыми балконами, бабка мне говорит:
— Ждите меня тут. Я вам гаркну.
— Что вы мне гаркнете?
— Гаркну, пускает она или нет.
Стою, прислонившись к холодной батарее, жду. Через пять минут она мне кричит, перегнувшись через перила:
— Женщина! Подымайтесь! Можно!
Я бегом — по ступенькам. Дверь в квартиру открыта. На пороге стоит — не она! У меня голова закружилась. Не она, не она! Все напрасно. Я забормотала что-то, слезы хлынули. Хотела сразу уйти, ноги подкосились. Опустилась на грязный пол. Женщина в розовом капроновом халате надо мной наклонилась. Лицо блестит от крема. Глаз почти не видно, вся в складках, как бульдожка. Они вместе с бабкой меня подняли, повели в квартиру. Квартира — комната и кухня. По стенам — иконы. Бумажные цветы в пузатых бутылках — везде, даже на полу. Горят две свечи на трюмо и пахнет какими-то — не пойму, чем — маслами, травами?
Бабка шамкает:
— Ну, чего вы так, женщина? В слезы-то сразу? Хошь, Тоня вам погадает?
— Да, — говорит бульдожка. — Давай я тебе погадаю.
У меня зубы стучат, голова раскалывается, и еще что-то со мной… Да, я словно бы соскальзываю куда-то. Если меня не удержать, я соскользну, провалюсь в преисподнюю! Вцепилась в бабкин подол. Та вырвалась:
— Ты, женщина, сдурела?
— Погоди, — (это бульдожка в розовом!). — Что с вами? Плохо вам?
— Держите меня, — шепчу, — держите, ради Бога!
— Припадочная! — (это бабка!). — Прости меня, Тоня, свалились мы тебе на голову!
Бульдожка вдруг взяла меня крепко за лицо, за обе щеки, приблизила ко мне свой глянцевый лоб, пористый нос и понюхала меня, как собака. Господи, да ведь она и есть собака! Ну, конечно, вон как хвостом виляет под халатом! А я не поняла сразу, отчего это у нее зад такой откляченный. Смешно.
— Гадай, — говорю, — берешь-то сколько?
Она опять под халатом хвостом вильнула.
— Не трусь, — говорит. — Не ограбим.
И правда взяла с полки колоду, начала раскладывать.
— Говори свое главное желание. Что у тебя на сердце?
— Это ты мне говори, — отвечаю я. — Тебе виднее.
— Болезнь, — говорит она. — К святому угоднику тебя везти надо. Порча на тебе.
— Ну нет! — говорю я. — Откуда на мне порча? Что я такого сделала?
— Этого я не знаю, — отвечает она и шевелит своими бульдожьими складками. — А сглаз — вот он. Езжай к Сергию Радонежскому в Троицкую лавру.
Слушаю — и мне не страшно, только зло берет.
— Я, — говорю, — к святым не езжу! Язычники вы все! Чмок, чмок! Я с Христом в губы не целуюсь!
Чувствую, что на крик перехожу и не могу остановиться.
— Да провалитесь вы все! — кричу. — Провалитесь! К угоднику! Не нужно мне вашего угодника!
Тут она размахнулась и ударила меня по щеке.
— Будешь хулиганить? — спрашивает она.
Я опомнилась. Словно бы и не кричала.
— Женщина, — говорит она вдруг. — Я тебя вылечу. Перебирайся ко мне.
— Антонина! — икает бабка. — Да ты что!
— Ладно, — говорит Антонина. — Что мы, некрещеные, что ли? Жалко ведь. Перебирайся ко мне, женщина.
У меня очень болит голова, очень.
— Я пойду, — говорю я. — Мне надо сына искать.
— Какого сына? — говорит она. — Нету никакого сына!
Я поняла, что они все между собою связаны: и Нюра, и Феликс, и эти старухи. А те, которые были за меня, те ушли. Все они там, где Платонов, здесь никого.
Антонина быстро переглянулась со старухой.
— Иди на кухню, — вздохнула она. — Чаю выпей…
Я пошла за ней в кухню, потому что почувствовала, что до дому после такой ночи не доеду. Она налила мне крепкого чаю, достала из хлебницы сдобную булочку — голубь с изюминками вместо глаз, — намазала маслом, и тут кто-то позвонил в дверь.
— Димуля! — Она вся вспыхнула и быстро вытерла полотенцем крем с лица. — Что это он так рано!
В кухню вошел такой высокий парень, что у меня заболели глаза, когда я подняла их наверх, чтобы увидеть, где кончается его голова. Он был очень худой, с длинными, почти до самых плеч, светлыми волосами, перехваченными кожаной полоской поперек лба. Я уже давно заметила, что есть лица, которые по своему строению напоминают черепа умерших. Что-то такое в костях лба, в провале рта… У этого парня было именно такое лицо. Он поздоровался, пододвинул табуретку к столу, сел — стал немного ниже — и уставился на меня.
— Кто такая? — спросил он.
Антонина пожала плечами, а бабка, торопливо евшая варенье из блюдечка, махнула рукой:
— Да мы сами не знаем! Пришла вчера в больницу, сына своего ищет.
— Где ваш сын? — спросил меня гость.
— Ну, — сказала я, улыбаясь. — Я же у вас не спрашиваю, где ваша мама.
— Умерла, — отвечает он спокойно и глаз не отводит.
Ах, как голова болит! Все сильнее, сильнее. Что же это такое!
— Женщина, — говорит между тем бульдожка. — Вы лучше ему откройтесь. Он — целитель.
А сама садится к нему вплотную и смотрит на него влюбленным взглядом.
— Да я и так все вижу, — произносит он. — И так все ясно.
— Не дается, — вздыхает бульдожка и — вижу — раздвигает колени под халатом. — Я уж, ты знаешь, к себе даже позвала, говорю: перебирайся, а то пропадешь! Не хочет!
— Ну, что делать, — говорит он. — Насильно мил не будешь.
— Вы что, — спрашиваю, — врач?
— Я лучше, — говорит он. — Лечу телесным электричеством.
Я ничего не ответила, даже не удивилась.
— Вот вы, — продолжает он, — очень одиноко живете… Ваше тело выпало из общего тепла. Так случается при одиночестве.
— Да какое одиночество! — смеюсь я. — У меня дочь дома! Зять вашего возраста! Собака! Муж был совсем недавно! Месяца полтора как сплыл! Какое там одиночество!
Бабка доела варенье и встала, вытирая губы носовым платком.
— Ну, Тоня, у тебя хорошо, а домой пора. Вечером Машу привезут, надо сготовить, прибрать надо.
Вижу: Тоня ей показывает глазами на меня, забирай, мол. Но я и сама поднялась.
— Спасибо, — говорю я весело, — хоть вы и не та, которая мне нужна, однако доброе слово, как известно, и от кошки, и от мышки, и даже от крокодила приятно. Так что будьте здоровы, всего вам самого…
Димуля вдруг тоже вскочил:
— Вы где живете? Я вас провожу.
Бульдожка так и вскинулась:
— Как провожу? А что же я?
«Господи, — думаю, — да ведь он тебе в сыновья годится! Ты посмотри на себя в зеркало! Что этому парню двадцатилетнему с тобой, старой бабой, делать?»
А она, бедная, забыв про стыд, надвигается на него своей капроновой грудью и шепчет:
— Я с тобой поеду. Или лучше — знаешь что? — оставайся! Они и так доберутся!
— Нет. — Он нахмурился, но отодвинул ее резко и решительно. — Сказал — нет, и хватит!
Она заплакала, как припадочная, навзрыд, затряслась. А у меня так болит голова, что еще немного — и я упаду!
— Я тебе, Тоня, вчера сказал, что жить мы с тобой больше не будем. — Он нахмурился. — Сказал ведь?
— Димочка! — простонала она и опустилась на стул, словно ноги ее не держали. — Да что же я тебе плохого сделала, любонька моя!
— «Любонька»! — передразнил он. — Ты когда со мной, пьяным, в койку ложилась, ты соображала, что я тебе во внуки гожусь? Любонька!
— Так ведь… — залепетала она, — ты ж моя сыночка, ты солнышко моя… Другого-то я не нажи