Скорее бы прошла ночь. Завтра утром я буду звонить Феликсу в мастерскую.
2 июня . На удивление быстро дозвонилась. У него был кроткий голос, вежливый, словно я не жена его, а добрая знакомая или соседка по этажу.
— Как дела? — спросил он.
— Феликс, — сказала я, стараясь быть очень спокойной. — Нюра в беде. Я должна тебе все рассказать.
— Нюра? — удивился он. — Я вчера видел ее, она ни на что не жаловалась.
— Ты что! — закричала я. — Ты думаешь, я сочиняю? Или мне нужен предлог, чтобы с тобой встретиться?
— Успокойся, — кротко сказал он. — Давай встретимся и поговорим. Зайди в мастерскую.
Испытание: зайти в мастерскую! От нашего дома до мастерской — два шага пешком. Но тяжело мне это так, как будто он сказал: «Зайди в морг». Плохо, ужасно. Вся моя жизнь была связана с этой мастерской. Я пошла.
Взяла Тролля, с ним мне легче. Пахнет сиренью. Вся Москва полна сиренью, лето наступило, а я сижу в городе! Но сейчас мне нельзя уезжать. Я должна быть рядом со своей непутевой дочерью.
Странно путаются мысли… От голода, что ли? Я боюсь — из-за Тролля, конечно, — проесть последние деньги и поэтому экономлю: ем по чуть-чуть. Да и не хочется уже, отвыкла.
Феликс открыл мне дверь. В прихожей темно, как всегда. Лампочка, как всегда, перегорела. Мне показалось, что он похудел.
— Проходи, Наташа, — сказал он. (Ну точно как соседке по этажу!)
Я вошла в комнату, где раньше было много моих изображений: фотографии c Нюрой и без, мой портрет, написанный одним из его приятелей в качестве дипломной работы, другой мой портрет карандашом, выполненный самим Феликсом, чьи-то шаржи на всех нас: меня, Феликса, Нюру…
Ничего не осталось. Он все убрал. Кроме детской фотографии Нюры, ничто не напоминает о том, что мы прожили вместе двадцать шесть лет.
— Наташа, — сказал он, пока я озиралась, — что у тебя с деньгами?
Ну, это по-королевски! Ни слова об уходе, зато подчеркнул, что он не подонок: бросить — бросил, но не на голодную смерть, что вы…
Я кивнула на Тролля:
— Раз он сыт, значит, в порядке.
— Нет, — сказал он, — я понимаю, что оставил тебе ерунду. В конце месяца получу некую сумму и тогда дам, сколько смогу. А пока вот…
И он вытащил из кармана конверт. Опять конверт! Как на почте!
Мне показалось, что внутри у меня, там, где сердце, налился огромный волдырь.
Феликс протянул мне деньги. Я хотела сказать ему что-то откровенно нелепое, вроде «благодарствуйте» или «как это мило с вашей стороны», но у меня задрожал подбородок, и я ничего не сказала.
Он откашлялся, избегая моего взгляда.
— Так что с Нюрой? — сказал он.
— Она попала в ужасную компанию, — ответила я. — С тех пор, как ты ушел, у нас в доме поселился мафиозник.
— Ян? Ну, это мне известно, — сказал Феликс.
Я ждала чего угодно, только не этого! Ему известно! Они все заодно! Значит, я не ошиблась: это заговор против меня.
Может быть, Феликс даже специально ушел из дому, чтобы не присутствовать при том, как этот козел в черной майке начнет сживать меня со свету?
— Так что с Нюрой? — повторил он.
Меня тошнило от страха и больше всего хотелось убежать из этой комнаты, никогда не видеть его больше, спрятаться ото всех, спрятать от них свою собаку!
Но я сдержалась. Теперь надо было разыграть дурочку.
— Ты не хуже меня понимаешь, в каком мире мы живем, — холодно сказала я. — И в какое время.
— Знаю, — раздраженно ответил он. — Можешь конкретнее?
— Люди, которые приходят в гости к нашей дочери, — еще холоднее сказала я, — не соответствуют ее интеллектуальному и культурному уровню.
Он дико посмотрел на меня.
— Я бы хотела, чтобы она нашла себе других друзей и перестала бы валяться со всякой шпаной.
— Что значит «валяться»? — пробормотал он. — Они жениться собираются.
— Неужели? — захохотала я. — Это кто тебе сообщил? Ян?
— Наташа! — перебил меня Феликс. — Ты сгущаешь краски. Никакой катастрофы пока — я подчеркиваю: пока! — не происходит. Тебе надо присмотреться к этому парню. Привыкнуть. Может быть, он и не так плох…
— Ну, знаешь! — Я продолжала хохотать. — Ну, знаешь! Ты, значит, дожив до благородных седин, сам начал валяться (что это слово прицепилось ко мне, не понимаю, само выскакивает!), ты, значит, начал валяться с какой-то… — Я остановилась, подыскивая эпитет…
— Хватит, — сказал он ледяным тоном. — Все. Мы расстались. Я не хочу ничего слушать. У меня нормальные отношения с дочерью, ясно тебе? Ты всегда нам мешала! Ты всегда хотела перетянуть ее на свою сторону!
— А ты выгони меня! — прошептала я и близко подошла к нему (о Господи! Двадцать шесть лет!). — А ты спусти меня с лестницы! Зачем со мной церемониться!
Он схватился за остатки своих седых волос, и я вдруг увидела, как он постарел, какая у него морщинистая шея и старые уши!
— Наташа, — сказал он громко, как глухой. — Я не знаю, чего ты требуешь от меня. Вернуться я не могу. Постарайся справиться со своей жизнью сама. Я много лет брал на себя все, что мог. Это время кончилось, ты не девочка.
Домой я возвращалась по Никитскому. Мне казалось, что даже земля пахнет сиренью, даже скамейки!
Когда моя Нюра была маленькой, мы гуляли с ней на этом бульваре. Вон там, на детской площадке…
Кто такой сиамец?
6 июня . Ночью я ворочалась без сна, все прикидывала: что же делать? Поняла, что делать нечего. Мир распадается. Вот я смотрю на людей: разве они нормальные? Да нисколько! Помню, несколько дней назад мы с Троллем вышли на Тверскую. И тут же все загрохотало, почернело, засверкало. Ливень обрушился, как стена. Мы спрятались под козырек дома, а мимо по улице бежали люди, перепрыгивая через потоки. Мне показалось, что, прежде чем Тверская опустела и целиком перешла во власть урагана, по ней — с визгами, криками — пронеслось несколько тысяч человек.
Больше всего оказалось проституток. Они высыпали, как горошины, и покатились, сверкая ногами. Голые женщины, ярко накрашенные, с облепившими их длинными волосами, бегущие по воде в поисках пристанища! Библейская картина. Грешницы, спасающиеся от гнева Господня. А потом я увидела, как в двух шагах от нас, из двери ресторана, куда официанты торопливо затаскивали столики с улицы, появился Молох — огромный, заросший густой черной шерстью. Рубашка его была расстегнута, и через всю грудь сверкала тяжелая золотая цепь с массивным кулоном. Молох подставил под грозу жирное тело, раскинул руки, закинул голову и захохотал, зарычал!
О, он не был человеком, не был, мы с Троллем это сразу учуяли, нас не обманешь!
8 июня. Нюра поругалась с Яном, и он ушел.
Я проснулась в гробовой тишине — удивительной, потому что вчера наша квартира буквально сотрясалась — так они оба кричали!
— Ты, ты, ты — сволочь, бездарность, ты предал меня, предал! — надрывалась моя дочь.
— Блядь! — орал он. — Да скажи спасибо за все, что я сделал! Ты бы сейчас знаешь где была? Сука вонючая!
«Концерт» продолжался до глубокой ночи, потом они оба затихли, и я заснула. Проснулась поздно. Такое впечатление, что дома никого. Вышла с собакой во двор, вернулась. Открываю дверь — Нюра стоит в дверях. Глаза — широко открыты, но меня не видят, тушь размазана по всему лицу. Cначала мне показалось, что она пьяна, но я ошиблась. Она была какая-то мутная, невменяемая, но не пьяная, потому что я подошла близко и принюхалась: спиртным не пахло.
— Что случилось? — спросила я. Она не ответила.
— Нюра! — Я повысила голос и легонько тряхнула ее за плечо. Она смотрела и не видела меня. — Нюра!
Она отвернулась и пошла в комнату. Я бросилась за ней. В комнате — все вверх дном. Шкаф нараспашку, одеяло на полу, грязь, окурки, гадость! Она тихо легла на кровать и натянула на себя простыню. Я заметила на ее шее что-то вроде кровавого подтека.
— Что это? — Я дотронулась до подтека пальцем, и она вздрогнула, словно я ее ударила.
— Мама, — вдруг сказала она, — полежи со мной.
Полежи со мной! Так она просила, когда была маленькой! Когда у нее болело что-нибудь и она не могла заснуть, или боялась темноты, или была разбужена плохим сном… Слезы хлынули из меня, словно кто-то открыл кран, и они вырвались на волю.
Я осторожно сбросила туфли, легла рядом с ней.
Нюра прижалась ко мне и закрыла глаза.
— Спи, спи, спи, — забормотала я. — Спи, моя маленькая, радость моя…
Я обняла ее и начала убаюкивать.
— Спи, спи, деточка, — шептала я. — Ты устала. Мама с тобой, мама тебя не оставит…
Волосы ее пахли дымом, тело — чужим мужчиной. Я чувствовала эти запахи не хуже собаки, но они не мешали мне.
Я укладывала спать своего ребенка, свою единственную дочку, и ждала, чтобы она успокоилась.
Наконец она действительно успокоилась и заснула. Я лежала рядом, боялась шевельнуться. Слезы продолжали течь, но я их не вытирала, потому что руки были заняты — обнимали и гладили ее голову.
О, если бы Бог пожалел меня и остановил мгновенье! Если бы мне оставили только это: загаженную комнату, развороченную постель, на которой она спит, прижавшись ко мне! И больше ничего! Я ведь ничего не прошу, кроме этого!
Через час она вскочила, бросилась к телефону, набрала номер. По всей вероятности, ей не ответили. Тогда она начала лихорадочно листать записную книжку. Неужели разыскивает его?
— Нюра! — Я уже была в кухне и оттуда наблюдала за ней (жарила оладьи, хотела ее покормить). — Нюра! Кому ты звонишь?
— Перестань шпионить! — крикнула она и изо всей силы захлопнула дверь.
Вот тебе и «полежи со мной»!
Потом я услышала, как она заискивающе спросила кого-то: «У вас Ян случайно не появлялся?» Потом еще кого-то, еще… Мне кажется, она обзвонила всю Москву! Его нигде не было. Или он прятался от нее, мерзавец! Когда она принялась за Институт Склифосовского, я не выдержала.
— Нюра! — закричала я из кухни. — Где твоя гордость? Что ты, с ума сошла?
— Отстань! — завопила она. — Сию минуту оставь меня в покое! Добилась своего, да? Добилась?