Я подхожу поближе к ней и сажусь в кресло у кровати. Спина болит. Ведь сто раз уже думал, что надо попросить новую подушку для кресла.
Беру жену за руку, высохшую и хрупкую. Все равно приятно. Она отвечает мне слабым пожатием и даже гладит пальцами мою ладонь. Я давно понял, что нельзя говорить с ней, пока она это не сделает. Обычно я сижу молча до заката солнца, в такие дни я не знаю о ней ничего.
Минуты идут, и вот наконец она поворачивается ко мне. Плачет. Я улыбаюсь, отпускаю ее руку и лезу в карман. Достаю платок и вытираю ей слезы. Она смотрит на меня. Дорого бы я дал, чтобы узнать, что она при этом думает.
– Какая трогательная история!
За окном моросит дождь. Капли тихо постукивают по подоконнику. Я снова беру жену за руку и не сдерживаю улыбку. Похоже, день будет хорошим, просто прекрасным. Волшебным.
– Очень трогательная.
– Вы сами ее написали? – спрашивает она голосом тихим, как шелест ветра в листве.
– Да, – отвечаю я.
Она поворачивается к тумбочке. Там таблетки в бумажных стаканчиках. Ее и мои. Маленькие шарики всех цветов радуги – чтобы мы не забывали их принимать. Медсестры ставят мои лекарства сюда, в эту комнату, хотя по правилам не должны так делать.
– Я слышала эту историю раньше, правда?
– Конечно, – снова отвечаю я, как всегда в подобные дни. Я привык быть терпеливым.
Женщина в постели внимательно изучает мое лицо. Глаза у нее цвета морской волны.
– После вашего чтения мне не так страшно.
– Знаю, – киваю я.
Она вновь отворачивается, я не тороплю ее. Отпускает мою руку и берет стакан воды с тумбочки. Делает глоток.
– А это правда? – Она чуть приподнимается в кровати, чтобы допить воду. У нее еще есть на это силы. – Вы знали этих людей?
– Да.
Я мог бы сказать больше, но не спешу. Она по-прежнему так красива!
– И все-таки… за кого Элли вышла замуж?
– За того, кого выбрала.
– Так за кого же?
Я улыбаюсь.
– Вы поймете, – обещаю я. – К концу дня вы все поймете.
Она не знает, что и думать, и тем не менее допытываться перестает. Суетится, беспокоится, прикидывает, о чем бы еще меня спросить. Берет стаканчик с таблетками:
– Это мое?
– Нет, ваше здесь.
Я придвигаю ей другой стаканчик. Даже подать не могу – пальцы не сгибаются. Она берет таблетки и смотрит внутрь, явно не понимая, что с ними делать. Я беру свой стакан двумя руками и высыпаю лекарства в рот. Жена повторяет за мной. Сегодня обошлось без споров. Прекрасно. В шутливом тосте я поднимаю чашку и делаю глоток чая, запивая таблетки. Чай уже остыл. Жена запивает свои пилюли водой.
За окном поют птицы, мы оба поворачиваем головы и молча слушаем, наслаждаясь близостью к природе. Внезапно очарование пропадает, грустная женщина делает глубокий вдох и говорит:
– Я должна спросить у вас еще кое-что.
– Что угодно. Буду рад ответить.
– Мне трудно об этом говорить…
Она старается не смотреть на меня, отводит глаза. Она всегда так прятала свои чувства. Кое-что не меняется.
– Не торопитесь, – предлагаю я. Потому что знаю, о чем она спросит.
Внезапно она поворачивается ко мне и смотрит прямо в глаза. Пытается улыбнуться, нежно – не как любимому, а как ребенку.
– Не хочу смущать вас, с вами так приятно разговаривать, но…
Я жду. Ее слова не заденут меня. Просто в который раз вырвут кусок моего сердца и оставят на нем уродливый шрам.
– Кто вы?
Мы живем в доме престарелых уже три года. Это жена так решила. Во-первых, потому что отсюда недалеко до нашего дома, а во-вторых, потому что думала, что мне будет легче. Дом мы сдали в аренду, потому что ни я, ни она не могли его продать. Подписали необходимые бумаги и в обмен на ограничение свободы получили место, где нам предстояло жить и умереть.
Конечно, жена была права. Один бы я со всем не справился, когда старость и болезни одолели нас обоих. Жизнь кончается, бегут ее последние минуты, и часы тикают все громче. Интересно, я один их слышу?
Пальцы прострелила боль. Я вдруг подумал, что мы уже так давно по-настоящему не держались за руки. С тех пор как переехали сюда. Грустно, тем более что все это из-за меня – тяжелая форма ревматоидного артрита. Руки стали уродливыми, бесформенными и беспрерывно дрожат. Иногда мне хочется, чтобы их вообще не было, но тогда я не смогу делать даже тех простых движений, что пока еще доступны. Приходится мириться со своими клешнями, как я их называю, и каждый день, превозмогая боль, брать жену за руки. Потому что я уверен – ей это необходимо.
Хоть в Библии и сказано, что человек может жить до ста двадцати лет, мне это не нужно, а если и захочется, тело этого не выдержит. Оно рассыпается, гибнет, болезнь подтачивает меня изнутри и снаружи. Руки не работают, почки отказывают, сердце бьется медленнее день ото дня. А самое страшное – рак. Рак простаты. Это моя третья встреча с незримым врагом, и на этот раз он меня прикончит, хотя и не раньше того момента, как я скажу: «Пора». Доктора беспокоятся обо мне, а я нет. У меня не осталось времени беспокоиться.
Из пятерых наших детей четверо живы. Им трудно навещать нас, но они все-таки приезжают, и я им очень благодарен. А когда их здесь нет, они все равно у меня перед глазами – все четверо, вся наша семья, их улыбки и слезы. На стене моей комнаты десяток фотографий. Мой дар этому миру. Я горжусь своими детьми. Интересно, а моя жена видит их во сне? И видит ли она вообще сны? Теперь я многого о ней не знаю. А что бы подумал о моей жизни отец? Что бы он делал на моем месте? Отец умер пятьдесят лет назад и давно превратился в смутное воспоминание. Я даже не могу толком вспомнить его – вместо лица темное пятно, как у человека, который стоит против яркого света. То ли старческая память подводит, то ли просто слишком много времени прошло. Правда, у меня сохранилась его фотография, да, к сожалению, она выцвела. Лет через десять фото исчезнет вместе со мной, и память об отце растает, как следы на песке. Если бы не мои дневники, я был бы готов поклясться, что прожил не больше половины моей реальной жизни. Огромные куски биографии просто испарились из памяти. Иногда, перелистывая страницы дневников, я гадаю, куда делся человек, который их написал, потому что совершенно не помню тех событий. Удивительно, куда они все исчезли?
– Меня зовут Дюк, – говорю я (мне всегда нравился Джон Уэйн[14]).
– Дюк, – задумчиво, нахмурив лоб, шепчет она. – Дюк…
– Да, – подтверждаю я. – И я к вашим услугам. – «Сейчас и всегда», – добавляю мысленно.
Ее лицо вспыхивает. В глазах набухают слезы. У меня просто сердце разрывается, когда я вижу ее такой… Если б я мог хоть что-нибудь сделать!
– Простите. Совершенно не понимаю, что со мной происходит. Я ничего не помню! Даже вас. Когда слышу ваш голос, мне кажется, мы знакомы, но я не помню… Даже имя свое и то не знаю. – Жена вытирает слезы и просит: – Помогите мне, Дюк. Помогите вспомнить, кто я такая. Или на худой конец кем я была. Мне очень страшно.
Я тянусь к ней всей душой, однако называю ее чужим именем. Так же как минуту назад – себя. У меня есть на это причина.
– Вы – Ханна. Жизнерадостный человек и верная подруга. Вы – мечта и счастье, а также необыкновенный художник, что тронул сердца тысяч и тысяч людей. Вы прожили интересную, полную событий жизнь и ни в чем не нуждались, потому что все необходимое находили в своей душе. Вы добры и верны, умеете находить прекрасное даже там, где другие его не заметят. Вы – учитель красоты, мечтательница и фантазерка.
Я останавливаюсь на секунду, чтобы перевести дыхание. Потом продолжаю:
– Ханна, вам нечего бояться, потому что:
На самом деле ничто не потеряно,
да и как может быть потеряно
Рождение, или душа, или мысль —
ничто не пропадает в этом мире,
Ни жизнь, ни сила, ни все остальное…
А тело – старое, дряхлое, слабое, —
всего лишь
угли давнего костра,
…когда-нибудь он запылает вновь.[15]
Она задумывается над моими словами. В наступившей тишине я смотрю в окно и замечаю, что дождь перестал. В окно льется солнечный свет.
– Это вы написали? – спрашивает жена.
– Нет, Уолт Уитмен.
– Кто?
– Любитель и умелец облекать мысли в слова.
Она не отвечает. Просто смотрит на меня и молчит, пока наше дыхание не начинает звучать в унисон. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Вдох. Выдох. Глубокое, спокойное дыхание. Не знаю, чувствует ли она, как я ею любуюсь.
– Вы не могли бы побыть со мной подольше? – спрашивает она наконец.
Я с улыбкой киваю. Жена улыбается в ответ. Ласково берет мою руку и кладет возле себя на одеяло. С жалостью смотрит на узлы, что уродуют мои пальцы, и нежно поглаживает их. У нее-то до сих пор пальцы как у ангела.
– Идемте, – с трудом поднимаясь, говорю я. – Пора на прогулку. Воздух свеж, и птицы нас ждут. Сегодня прекрасный день.
Я смотрю ей прямо в глаза, и она краснеет. Прямо как в юности.
Конечно, она стала знаменитой. Ее называли одной из самых известных художниц Юга, и я всегда ею гордился. В отличие от меня, с трудом слагавшего даже самые простые строчки, моя жена творила красоту легко, естественно, как Господь создал когда-то Землю. Теперь ее работы висят в музеях всего мира, а я оставил себе только две. Самую первую и самую последнюю. Обе висят у меня в комнате, и вечерами я сижу и смотрю на них. И нередко плачу. Сам не знаю почему.
Так и шли годы. Мы жили полной жизнью – работали, творили, растили детей, любили друг друга. Я разглядываю фотографии: Рождество, семейные поездки, праздники, свадьбы. Веселые мордашки внуков. И мы сами – с каждой фотографией волосы все белее, морщины все глубже. Просто жизнь – обычная и необыкновенная.
Мы не предвидели такого будущего. Да и кто вообще может его предвидеть? Сейчас я живу совсем не так, как собирался. А как я собирался? Пенсия. Поездки к внукам. Путешествия. Жена всегда любила путешествовать. Нашел бы себе какое-нибудь хобби… Какое – точно не знаю, например, строил бы модели кораблей. В бутылках. Маленькие, изящные – с моими теперешними руками об этом и думать не стоит. Но я не ропщу.