– Конечно. Полностью поддерживаю твое мнение. Ведь никогда не известно, насколько страшные или попросту неблагосклонные обстоятельства кроются за чьим-то дурным поступком.
Он внимательно глянул на меня:
– Ты серьезно так считаешь?
– Абсолютно. Всякий может совершить ошибку.
Яцек поцеловал мою руку.
– Я рад, что ты так думаешь. И тем более рад, Ганечка, поскольку понимание – черта очень редкая, особенно у женщин. Знаешь, я порой думаю о тебе всякое. Нет, я никогда нисколько не сомневался в твоей верности. Но задумывался над тем, что я сделал бы и как поступил бы, если бы узнал, что ты мне изменяешь.
Я рассмеялась:
– Ты никогда об этом не узнаешь. Если я изменю тебе, то сделаю это настолько ловко, что ты не догадаешься.
Он улыбнулся и поглядел на меня: искоса и с сомнением.
– Знаю, ты шутишь, любимая. Однако хочу обсудить это всерьез. Так вот, случись нечто подобное – и я бы с тобой прежде всего поговорил. Чтобы понять, не лежит ли вина на мне. А так происходит слишком часто. Муж забывает о жене, посвящает ей чересчур мало времени либо становится равнодушен к ее делам. Не интересуется ее внутренней жизнью… Ах, ведь существует масса мотивов… Например, мужья часто отзываются о своих женах легкомысленно, позволяют себе флиртовать в их присутствии с другими женщинами. Я отдаю себе отчет в том, что любой из этих поводов в значительной мере оправдал бы измену жены.
Я посмотрела на него с удивлением:
– Отчего ты говоришь об этом?
– Ах, абсолютно просто так. В общем, в этом случае я бы начал искать вину в самом себе. Не сумел бы тебя осудить, не осудив прежде собственных поступков. – Задумавшись, он добавил: – То же самое касается и прошлого.
– В каком смысле?
– В том, в коем случилось, например, в семействе Яворских. Ты их не знаешь и наверняка не слышала об этом. Ждысь женился по любви. Лили, как ни взгляни, была превосходной женщиной. Очень его любила. Они могли служить образцом добропорядочного семейства. И через год после женитьбы Ждысь случайно узнал, что Лили раньше, еще в свои пансионские времена, имела роман… то есть нечто вроде романа… словом, бывала на квартире у одного господина.
– Странная история… И что же он сделал?
– Как по мне, он поступил грубо и несправедливо. Сперва несколько месяцев мучил ее скандалами и устраивал ежедневные сцены, хотя она сразу призналась во всем. В ту пору она была почти ребенком. Ничего не ведала о жизни. Думала, что полюбила того господина. Ей не к кому было обратиться за советом. Мать ее интересовала лишь собственная жизнь… Что же удивительного?.. В подобных обстоятельствах такое может произойти с каждой или почти с каждой девушкой. Когда она несколько лет спустя выходила за Ждыся, даже и не помнила об этой старой интрижке.
Я прервала его:
– Ну, в такое поверить непросто.
– Я бы не рискнул настаивать. Может, и помнила. Вероятно, даже и придавала ошибке своей молодости немалое значение…
– Отчего тогда она не призналась во всем мужу до брака?
Яцек тряхнул головой:
– Вот именно! Видишь? Но тут я с тобой не согласен. Она ведь могла верить, что ее старые чувства никогда не станут известны. Зачем ей тогда вкладывать любимому человеку в голову дурные мысли, зачем подрывать его веру в ее чистоту и честность, если, будучи его женой, она ощущала себя чистой перед ним. Наверняка с точки зрения формальной логики ты совершенно права. Но жизнь невозможно воспринимать с точки зрения буквализма. Нельзя превращать людей в статьи кодексов. Когда бы перед бракосочетанием она открыла Ждысю все, то наверняка сорвала бы и саму свадьбу.
– Неизвестно, дорогой. Если он и правда ее настолько сильно любил…
Яцек пожал плечами:
– Ну, любит-то он ее до сих пор. И все же оставил. Испортил и ее, и свое счастье, поскольку не мог достигнуть понимания, уступил экзальтированности, хотел видеть в ней ангела, а не человека, у которого есть право на ошибку. Подумай, любимая, сколько несчастья он причинил себе и ей…
– Но ведь, полагаю, и тебе было бы неприятно узнать нечто подобное.
– Наверняка, – кивнул он. – Между тем я точно не стал бы раздувать из этого трагедию. Сумел бы понять и простить. Простить по-настоящему. И будь уверена, во мне не осталось бы и наименьшей горечи.
Повисло молчание, которое я прервала только после долгой паузы:
– Яцек, зачем ты мне это рассказываешь?
Он ответил не сразу. Я видела, каких внутренних усилий требует желание искренне мне сознаться. Наконец он произнес:
– Поскольку, видишь ли, я задумывался и над обратной ситуацией.
– Как это – «над обратной»?
– Ну, например, если бы ты узнала что-то дурное о моем прошлом…
Сердце мое забилось сильнее. Значит, он сам решил затронуть эту тему. Я решила не упускать шанс:
– Ах, дорогой. Я никогда не думала даже, будто до нашей свадьбы ты был святошей. Убеждена, что, как и большинство мужчин, ты имел немало интрижек и, как мне кажется, пару серьезных романов. Но я не злюсь на тебя за это.
Яцек закусил губу:
– Ох, в этом-то смысле конечно. Но я о кое-чем другом. Думал, как бы ты приняла новость о том, что однажды я совершил неэтичный поступок.
– Это зависит от того, в чем он заключался, – заметила я без нажима.
– Не о том речь.
– Но для меня это важно. Скажем, то, что ты убил кого-то в гневе, я восприняла бы одним образом, но совсем по-другому, если бы ты что-то украл или, например, оказался альфонсом у старой бабы. Одно дело ограбить банк и совсем другое – соблазнить девушку и бросить ее с ребенком. Я говорю не о масштабе преступления, а о его сути. Хочу, чтобы ты меня хорошо понял. Есть поступки, которые навсегда изменили бы тебя в моих глазах. А есть такие, которые я сумела бы понять и простить.
Яцек, не глядя на меня, спросил:
– И как же ты разделяешь их на эти две категории?
Я задумалась и после долгой паузы промолвила:
– Полагаю, сумела бы принять неэтичный поступок, совершённый под влиянием чувств. Любви, ненависти, внезапного гнева, ревности. И, мне кажется, я не нашла бы оправдания проступку обдуманному, расчетливости, коварству и, возможно, обиде, нанесенной более слабому.
Яцек снова умолк. Его красивые брови выгнулись дугой в несколько болезненном выражении. Он чуть шевелил губами, словно запечатывая рвущиеся слова.
Опасаясь, что слова мои могут удержать его от признаний, я добавила:
– Впрочем, это непросто объяснить, пока не имеешь дела с конкретным фактом. Как знать. Может, то, что решительно оттолкнуло бы меня в одном человеке, в тебе, например, заставило бы примириться с некими чертами характера и твои действия я не восприняла бы как оскорбление.
Казалось, он не слышал того, что я говорю. Глядя в одну точку в стене, произнес:
– Бывают такие неэтичные поступки, которые невозможно заключить в рамки подобной классификации.
Наклонившись к нему, я ласково взяла его за руку. Он вздрогнул и на миг, на кратчайший миг поднял на меня глаза. Я знала, что ему легче сказать обо всем, чувствуя эту ласку. Он еще ниже наклонил голову и начал. Наконец-то начал!
– Видишь ли, Ганечка, я хотел бы тебе кое в чем признаться. В том, что торчит в моей совести словно заноза…
– Яцек, я слушаю тебя, – отозвалась я, затаив дыхание.
– Некогда, будучи совсем молодым и неопытным, я влюбился в одну девушку. Влюбился в нее так сильно, что, пожелай она, чтоб я совершил страшнейший из проступков, я совершил бы его без колебаний. Ты говорила, что подозреваешь, будто в те времена, когда мы еще не были вместе, у меня случались романы – и множество. Но твои подозрения напрасны. Я пережил лишь один, который и романом-то не был. Когда мысленно пытаюсь отыскать для него соответствующее название, мне на ум приходят слова «фарс», «драма», «трагедия», «комедия ошибок», назови как хочешь, но только не «роман». Я упоминал недавно, что некие дурные происшествия повлекли за собой последствия. Я использовал слишком мягкое определение. Эти происшествия не дурные, а убийственные. Теперь, когда предо мною отчетливо встают две альтернативы, когда я сумел упорядочить свои ощущения, то могу говорить с тобой совершенно искренне. Я знаю, ты сумеешь меня выслушать и постараешься не судить слишком строго.
– Можешь не сомневаться в этом.
– Спасибо.
– Знай, Яцек: у тебя нет друга лучше, чем я.
– А лучшего мне и не надо. И как к другу я, Ганечка, к тебе и обращаюсь с горячей просьбой. Ты и понятия не имеешь, насколько сложно мне говорить. Оттого-то я прошу тебя, очень прошу, чтобы ты приняла сказанное мной словно объективную и нерушимую правду. Чтобы ты поняла: я говорю все, что могу сказать. И чтобы ты не задавала мне вопросов. Сумеешь ли обещать это?
– Обещаю, – серьезно произнесла я. – Ты ведь помнишь, что я никогда не надоедаю тебе вопросами о делах, о которых ты не можешь или не желаешь говорить.
Он сделал движение, будто собирался схватить меня за руку и поцеловать ее, но не решился. Как видно, уколола его мысль, что поступать так прежде, чем он откроет мне правду, несколько излишне, учитывая мою неосведомленность о сути проблемы.
Бедный Яцек! Если бы я могла дать ему понять, что откровения его не станут для меня столь уж большой неожиданностью. Если бы могла сказать, что заранее готова простить ему все!.. Но мне следовало молчать. Следовало вооружиться терпением и облачиться в броню суровости. И дать ему мгновенное прощение было бы недопустимо, как и сделать вид, будто его необузданный и скандально-смелый проступок, ставящий под угрозу мое счастье и доброе мнение обо мне, – не заслуживает сурового осуждения. Поэтому снова со всей отчетливостью предо мной предстало понимание безграничности проблем, что свалились бы на меня и моих родных в том случае, коль открылось бы, что мой Яцек – двоеженец.
Я знала, как мне следует вести себя. Надо облегчить его признание, вытянуть из него как можно больше, дав отдаленную перспективу возможного прощения, но сохраняя образ оскорбленного достоинства и проявления пережитой обиды.