Факелом Эриды оказался язык Терсита. Я совершила ошибку, не повесив его тогда за язык на виду у всех! А он сбежал с каменистого острова, тайком вернулся на Итаку и поднял народ против архонтов.
В тот момент меня не было. Я отправилась вместе с доблестными архонтами, без Эвримаха, как атаманша пиратской армады, грабить побережье Албании.
Этот год был, правда, худшим по сравнению с прошлыми. От суховея, болезней и морозов погиб урожай на полях, в оливковых рощах, огородах и виноградниках. Бедняки не смогли выплатить архонтам долги. И, конечно, по «законам богов и людей» долги погашаются кандалами.
Рабы тоже не образумились. Они не только не работали, но вдобавок разоряли имения. И архонты вынуждены были, опять-таки согласно «законам богов и людей», сечь их до смерти или вешать.
И тут — будем откровенны! — самым справедливым оказался Эвримах. Он забил до смерти и повесил больше всех. И тогда случилось неожиданное, то, чего не случалось с сотворения мира: своими же цепями рабы избили богорожденного архонта. И убили бы его, если бы не подоспели слуги. Ему сломали левую руку, и теперь она висит у него на перевязи.
С Итаки факел Эриды перекинулся на другие острова. Всеобщий бунт черни. Многовековую ненависть эти плебеи вознамерились выместить за несколько дней!
Архонты заперлись у себя в замках. Их слуги разбежались; и тогда снова появился Терсит — этот безбожник, факел Эриды! Он их вооружил, собрал всех вместе, заставил поделить между собою деньги и сформировать правительство!
Захотели, видите ли, народовластия! Я пыталась выяснить у старейших мудрецов государства, что означает это слово, но никто не мог мне объяснить. Потому что никогда такого не было и быть не может!
Вооружились даже женщины и дети — эринии и дьяволята! — топорами и палками. Они захватили лучшие позиции на островах и охраняли свои «права»!
Попав в такую переделку, архонты тайком отправили корабль к берегам Албании просить меня вернуться назад, чтобы спасти их… А что я говорила?
Я быстро собрала своих храбрецов и вернулась на Итаку. Была ночь. Я направилась прямо ко дворцу и подняла стражу, которая тоже заперлась от страха в крепости. Мне, богорожденной царице, которой подобает воевать только с Титанами, было стыдно унижаться и биться с какими-то негодяями!
Светало. Никто не подозревал, что я вернулась. Всех встречавшихся на дорогах и в имениях я хватала и вешала. Окружала деревни и предавала их огню. Приказала резать стариков и детей; насиловать женщин; грабить приданое девушек. Терсит с теми, кого сумел собрать, чтобы оказать мне сопротивление, потерпел поражение. Его немногочисленные приверженцы погибли, а оставшиеся в живых разбежались. Он остался один и дрался против двухсот воинов, пока не был убит. Уже мертвого, я повесила его за язык! Исполнила свой обет. Через два дня колесо истории снова завертелось нормально. Порядок!
В назидание другим я на глазах у всех бросила собакам все мясо, привезенное из набега, чтобы знали, что наши верные псы достойны лучшей пищи, чем наш неверный народ!
Ночью во сне ко мне пришла моя покровительница Паллада, потрепала меня по щеке и сказала:
— Молодец!
Внешне воцарилось спокойствие. Но в глубине все клокочет. Клокочет ненависть. Вождем народа стал сын Терсита. Он тоже Терсит! Терсит Второй. Проклятое племя! Убиваешь одного, вырастают десять. Он ушел в горы, вместе с ним много мятежников. Другие ушли на Кефаллинию, на Лефкас, на Джанте, в Румелию. Будут новые виселицы и сожженные деревни!
«Покорившимся» я прибавила часы работы, урезала заработки и сломила их двойными поборами. Таким образом я возмещу причиненный ими ущерб и научу, вкусив худшее, не требовать лучшего!
Перепуганные архонты с Итаки и других островов побоялись оставаться у себя в имениях и для большей безопасности укрылись во дворцовой крепости, хотя у них были и оружие, и телохранители.
А теперь они расселись и не желают убираться отсюда. И вот со временем я стала сознавать, что не они были моими узниками, а я сама стала их узницей.
Кого только сюда не принесло! Первый и самый лучший — Эвримах, любимый сын Полиба, и сам Полиб вместе с ним! Потом Антиной, единственный сын Эвпейта; Писандр, сын Поликтора; Амфином, сын Ниса; Агелай, сын Дамастора; Хтесипп, сын Политерса; Лиокрит, сын Эбенора; прорицатель Леодий, сын Ойнопа; Демоптолем, Эвриад, Элат. Больше пятидесяти. Вначале они дрожали от страха, но когда миновала первая буря, пришли в себя и осмелели. Я велела им собирать пожитки и своих людей и возвращаться обратно к себе в замки. Им нечего и некого бояться, пока царствую я, амазонка! И вместо того чтобы бояться, как бы их не убили, пусть сами убивают.
А они и не думают двигаться с места. Чувствуют себя как дома, разгуливают, бряцая моим же оружием. Господа и хозяева. Отсюда, из дворца, говорят они, им сподручнее защищать и свои владения, и престол, и отечество! Вот и опустошают мои амбары, мои бочки с вином и мои стада.
Каждый день во дворе режут по двенадцать баранов, по восемь откормленных свиней и еще по два теленка. Режут, свежуют, опаливают и жарят на вертеле, ничуть не смущаясь тем, что я все вижу. Пируют, поют и пляшут. И заставляют Фемия петь под кифару новые «славные деяния мужей», царей, уехавших воевать против Трои. Однако они запрещают ему называть имя Одиссея! Говорят, будто эти неправдоподобные песнопения сочинил какой-то великий поэт. Его зовут не то Амер, не то Томар или как-то в этом роде!
Они начали домогаться моих рабынь и служанок. И не только они сами, но и их молодчики. И, заражаясь их примером, то же самое стали делать и мои воины, слуги и рабы. Они испоганили мне храм Добродетели!
Мои люди больше не повинуются мне. Предпочитают архонтов, ибо с ними им живется лучше!
Если бы дело было только в этом! Но архонты настолько обнаглели, что опять затянули старую песню: жениться на мне! И каждый день шлют ко мне сватов и дары!
Сколько ночей уже я не смыкаю глаз. Нервничаю! Ах, если б неожиданно вернулся Великий Государь, герой среди героев, мудрейший из мудрецов, Одиссей… или еще кто-нибудь. Иначе придется обратиться за помощью к другому царю.
Гомер
Свет очей наших! Вот и к нам пришел величайший, как говорят, поэт нашего времени. Гомер! Так его называют, но даже самим богам неизвестно, настоящее это имя или нет и откуда он родом. Скоро он постучится и в мою дверь. У меня же нет ни малейшего желания его слушать. Надоели мне эти бродяги. Они все врут. Если я и держу еще Фемия, то только ради Одиссея. Он сам привел его, и нехорошо будет, если не застанет, когда вернется.
И до войны шлялись — а теперь их развелось еще больше — из страны в страну эти стихоплеты и воспевали своими противными осипшими голосами (пьяницы все жуткие!) во дворцах царей и богачей невообразимые подвиги героев из рода того, кто им платит.
Я приказала привратникам в случае, если он забредет и ко мне, дать ему монетку и выпроводить.
Прошла неделя, а он все еще не появлялся во дворце. Неужели пошел сначала к Эвримаху и Антиною? Это не в моих интересах. Они могут подучить его сказать мне, будто Одиссей погиб. Нужно поскорее послать за ним.
Он утверждает, будто был в Трое и водил компанию со всеми военачальниками ахейцев; ел, пил с ними и даже сражался. Большинство этих бродяг не заходило дальше Эгрипа и Ньокастро. Да и каким образом он смог увидеть все то, о чем поет, если он слепой?
Однако ходят слухи, что этот слепец — великий мастер. Сочиняет сказки для людей с таким же искусством, с каким хромой кузнец Гефест изготавливает жаровни и щипцы для богов.
Хотелось бы его послушать.
Я послала за ним в город Долия. Конечно же он должен был направиться сначала в замки богачей. Но Долий нигде не нашел его! Может, это все враки?
Проходя по кварталам, где живет простой народ, Долий на всякий случай присматривался. И однажды ночью в портовой таверне повстречал чужестранца, который пил с местными грузчиками и рыбаками — подонками острова. На плече у него висела кифара.
— Кто это? — спросил Долий.
— Этот? Откуда нам знать? Мы не имеем привычки расспрашивать. Хватит того, что он здорово пьет и платит за себя. Может, он бродячий торговец или вор, а может, и убил кого-нибудь у себя на родине, да успел удрать.
— Он играет на кифаре?
— Что ты! Говорит, что продает ее.
Тогда Долий обратился к нему самому:
— Кто ты, дружище?
— А тебе что за дело? Опрокинь стаканчик да заткнись.
— Я — посланец царицы. Я — власть!
— Ба! С помощью струн вот этой кифары я могу создать столько царей и даже богов, сколько захочу! А если рассержусь, то могу их и уничтожить! Стану я выполнять приказы слуг моих созданий!
Он был пьян.
Ухватившись за стол, чтобы не упасть, он поднялся, сложил ладони рупором у рта и прокричал:
— Гомер! Первый поэт всех Эллад!
— Как, разве ты зрячий?
— Когда я пою, то закрываю глаза и кажусь слепым.
— Идем со мною. Тебя хочет видеть наша высокочтимая повелительница.
Так рассказывал Долий, когда представлял его мне, и все покачивал головою с таким видом, будто хотел сказать: не нравится мне эта рожа!
Была глубокая ночь. Горели в подставках факелы. Пламя и тени, колыхавшиеся в пространстве, как бесплотные руки, тщетно пытающиеся за что-нибудь ухватиться, цеплялись за его лицо, делая его похожим на привидение.
Он смотрел на меня добрым и гордым взглядом. Седые волосы, седая борода, серое лицо.
— Почему ты шатался по тавернам, а не пришел сразу же ко мне и не воспользовался моим гостеприимством?
— Я пришел бы через несколько дней. Так я поступаю в каждой стране, куда прихожу. Сначала я хочу познакомиться с народом, с его несчастьями, нуждой, невежеством, болезнями. Из глубин черной бездны я с еще большей страстностью возношусь к вершинам Благородства и Духа! Там, в вышине, я забываю то зло, которое познал, и с еще большим пафосом возвеличиваю то, что мне кажется добром, согласно канонам вечного искусства и в соответствии с его единственной целью — Идеей! Я — созидатель, а не зеркало. Творец богов и царей, а не гончар, лепящий простых людей!