Его Величество король Польский явился со всем двором во Львове, чтобы лично смягчить конфедератов. После возвращения с сейма в Варшаве русского посланника стольника Афанасия Нестерова, не исполнившего своего дела, думного дворянина и наместника шацкого Афанасия Лаврентьевича Ордина-Нащокина призвали из Смоленска в Москву и отправили его как великого и полномочного посла к Польской короне и Его Королевскому Величеству через Новгород, Псков, Динабург, Курляндию и Жемайтию в Варшаву. Эта необычная дорога и совершенно новое доверие [между царем и королем], а также и частая переписка Нащокина с генералом Гонсевским и фельдмаршалом Журонским возбудили недоверие конфедератов против генерала Гонсевского и Журонского. Они вообразили, что генерал Гонсевский, подкупленный русскими во время своего плена, привлек на свою сторону фельдмаршала Журонского, замышляя вместе с ним нечто опасное против конфедератов и всей республики[325]. Некоторые из тех, кто был вместе с ним в плену в Москве, помогали раздувать этот огонь без какого-либо повода или причины. Посему правое крыло войск конфедератов устроило промеж себя тайный совет. Они выбрали из своих рядов маршала мозырского Константина Котовского на замену Гонсевскому и спешно отправили два отряда из Лиды, где помещалась их ставка, в Вильну, один из них – под началом некоего товарища из хоругви старосты жемайтского[326] по имени Ново[327], другой – предводительствуемый неким Хлевинским. Они должны были без шума и возможно скорее захватить генерала Гонсевского и маршала Журонского, бывших там на съезде, вывезти их из города и покончить с ними. Все это оба предводителя верно исполнили. Ново немедля захватил генерала Гонсевского, никем не охраняемого, в постели, посадил того без какого-либо сопротивления в его собственную карету и поспешил с ним, прежде чем кто-либо опомнился, к городским воротам. По пути, однако, тронутый мольбами и просьбами генерала, он, презрев данный ему приказ, приблизился с ним к войску, перед которым генерал полагал дать ответ в своей невиновности. Когда же они были всего в двух милях от ставки, то туда, вероятно, уже дали знать, что генералу назначили время для ответа перед войском. Боясь, чтобы по его прибытии не возникло смятение среди рядовых, отправили еще один отряд, чтобы встретить людей Ново и покончить с генералом на месте. По приезде генерал, заметив их злое намерение или, вероятно, рассчитывая объясниться, добровольно вышел к ним из кареты, но они без промедления и разговоров застрелили его. Весь отряд вместе с людьми Ново возвратился в Лиду, оставив труп лежать в поле под открытым небом. То же проделал Хлевинский со своим отрядом. Застав маршала Журонского в церкви стоящим на коленях во время службы, его связали и поспешили с ним к городским воротам. Немного отъехав от города, его безжалостно изрубили саблями. Эта жестокость совсем не понравились жемайтским полкам или левому крылу, которые всегда почитали Гонсевского своим генералом. Хотя вообще они и вступили, поставив свои подписи, в конфедерацию наравне с литовскими войсками в отсутствие этого своего генерала, но ничего не знали об этих новых деяниях. Они предъявили обвинения правому крылу, желая знать причину этого предприятия, недостойного христиан. Те же не отвечали ничего, кроме того, что это случилось не без серьезной и важной причины, которую они открыто объявят и представят не иначе как всем сословиям государства на будущем сейме.
В этом году в столичном городе Москве произошел опасный бунт[328]. Его спешно подавили благодаря решительности и стойкости Его Царского Величества и верности стрельцов и других людей, преданных Его Царскому Величеству и государству, так что несколько тысяч бунтовщиков поплатились за это жизнью. Башкирцы, подданные Его Величества царя Московского, также бунтовали против властей. Они разоряли земли вокруг Уфы, уничтожая все, и брали в плен тех, кто попадался им на пути, сжигали города и деревни и творили великие непотребства. Против них послали в Уфу боярина и воеводу муромского князя Федора Федоровича Волконского с войском. Он, однако, не смог привести их в этом году к покорности, потеряв в различных стычках много людей.
В столичном городе Москве все росло в цене из-за медной монеты, что казалось опасным. За измену, злоупотребление и мошенничество с монетой многие тысячи людей, в особенности же чиновников, уполномоченных для выдачи и сбора монеты на монетных дворах, а также монетных мастеров и подмастерьев хватали, отбирали их имущество, различным образом пытали, мучили и казнили, частью же после пытки отправляли в ссылку в разные места, отобрав и отняв их добро и имущество. Это, однако, совершенно не помогало делу. Дороговизна росла день ото дня так, что невозможно ни описать, ни прочесть подобное в хрониках. Мера[329] ржи стоила двадцать рублей, мера овса или гречи[330] – 28 рублей, мера овса – десять рублей, фудер[331] дров – полтора рубля, фудер сена, который лошадь могла съесть за два дня, пятнадцать рублей, пара русских сапог – двенадцать рублей. Вообще, все товары были весьма дороги. Причиной этому было то, что служащие Его Царского Величества получали свое жалование из казны медной монетой, в ту же цену, что и серебряной. Когда же за нее что-то покупали, то принуждены были платить вдесятеро и более того. Это вызвало у тех, кто жил за счет казны, великий голод, бедность и нужду. Поселяне не нуждались, тем дороже продавая свое зерно и прочий урожай. Купцы также сбывали свои товары по той же цене и, пожалуй, искали в том двойную выгоду. Наконец из-за этих дурных монет весьма подешевели и серебряные деньги, так что за все приходилось платить серебряной монетой в три и даже в четыре раза дороже, чем прежде. Притом в стране, слава Богу, был хороший урожай всякого зерна и плодов, так что, казалось, не было никакой причины для этой великой дороговизны, кроме беспорядочного правления. Ведь каждый получал из казны медную монету как добрую и имеющую хождение, когда же доходило до трат, то десять шиллингов[332] едва ли стоили половину шиллинга. В конце концов и казна не желала принимать их, требуя все платежи в серебряной монете, но из казны не выходило наружу ничего, кроме чистой меди. Лучший из служителей получал поэтому на свои расходы шесть рублей в месяц, по названию же имея ежемесячное жалование из казны в сто рублей[333]. Немецкие офицеры, которых в прошлые годы призвали в страну, пообещав многое и посулив великое довольство, принуждены были теперь страдать от тяжкого голода. Выезжать из страны не позволяли, в стране же не осталось пропитания и т. д.
1663 год
3 января в Смоленск прибыл из Москвы писарь Петр Долгов, направлявшийся к Его Величеству королю Польскому с письмом Его Царского Величества относительно обмена пленных.
В тот же день прислали приказ от Его Царского Величества из Москвы, чтобы русские комиссары отправили гонца со своим письмом к польским комиссарам с упреком, что они не сдержали свое слово, которое огласили через посланника Иеронима Комара. Ведь литовские войска незадолго перед тем захватили замок Усвят, уничтожив все в этой области, и вторглись дальше в страну вопреки объявленному обеими сторонами перемирию. За это преступление следовало казнить смертью полковников Чарнавского и Дятловича. Если же они продолжат свой поход, то люди Его Царского Величества этого не допустят, ответив насилием на насилие.
10 января из Смоленска выехал подьячий Петр Долгов, а с ним восемь человек польских пленных, которых выбрали челобитчиками ото всех польских пленных из русского государства к Его Королевскому Величеству и Польской республике и велели передать Его Королевскому Величеству вместе с письмом Его Царского Величества. Равным образом в соответствии с приказом, полученным от Его Царского Величества, отправился от русских к польским комиссарам и гонец Яков Лазарев с письмом.
10 февраля комиссары получили письмо Его Царского Величества с приказом немедленно отправить отдельно половину польских пленных, находящихся под стражей в Смоленске, на границу и отпустить их на волю без какого-либо выкупа и обмена, однако же самых незначительных людей. Также следовало написать к польским комиссарам, чтобы они оценили доброту Его Царского Величества, отпустившего разом стольких пленных без какого-либо обмена, и равным образом обошлись с русскими людьми, бывшими в плену в Польше.
14 февраля гонец Степан Дичков, отправленный перед поездкой польского посланника Комара из Смоленска к польским комиссарам ради утверждения всеобщего перемирия, прибыл в Смоленск из Вильны с письмом от литовских комиссаров. Те извещали русских об отправке к Его Королевскому Величеству и республике посыльного с просьбой о предложениях, сделанных через этого гонца. Вынужденные долгое время ожидать касающегося их решения, они немного задержали этого гонца, чтобы отослать его с чем-то определенным. До сего дня, однако, они не получили никакого приказа относительно этого дела, поскольку Его Королевское Величество, вероятно, был вынужден вступить в переговоры о соглашении с сословиями по вопросу о том, следует ли дать ход этому делу или же отказаться. Посему, не надеясь на приказ в коротком времени, они не удерживали долее гонца и решились отпустить его с этим известием. Если они в дальнейшем получат приказ и волеизъявление Его Королевского Величества об этом предложении, то дадут знать об этом без промедления. Этого гонца тотчас послали к Его Царскому Величеству в Москву с письмом, предварительно переведя его, и со всеми относящимися к нему известиями.