И в веселости идея, и в невинности идея, и во всем вместе – идея. //
Проект. Но… Идея веселости и идея невинности – это, так сказать, уже указание или даже пророчество некоторой высшей политики. Конечно, у него глупо, и он ничего не сумел выразить, но… Я уверен, что проект его и т. д. Я почти уверен…
Финансы. «Страна»: научить народ его правам и обязанностям. Это они-то будут учить народ его правам и обязанностям! Ах мальчишка!
(Цинизм, отчаяние, правды нет, пьянство – что было бы с народом, если б у него не было религии? А что было бы? Тогда бы начали учить его правам и обязанностям. Да он бы удавился!)
Финансы. Освежите этот корень – душу народную. Это великий корень. Этот корень начало всему.
Финансы. А Россию-то подгоняют: почему это она не Европа? Да как это она не Европа, да зачем это она не Европа? Решено, наконец, и разрешен вопрос: оттого-де, что не увенчано здание. И вот все до единого кричат об увенчании здания. Механические успокоения всегда легки[91] и приятны. Оттого-де, что не увенчано здание, оттого Россия и не Европа, а стало быть, нечего вдумываться и нечего тревожиться: увенчать здание, и станет Россия сей же час в Европе. Главное и приятное в этих механических успокоениях то, что думать[92] ни о чем не надо:
Мы верно уж поладим,
Коль рядом сядем.
Наладила сорока Якова. А что коль вы в музыканты-то еще не годитесь? Обвинять-то, отрицать-то вы годитесь, говоря что угодно. А дай-ка вам самим что-нибудь сделать: господи, что это будет! Говорильня-то будет, в этом // сомнения нет. Но из белых жилетов выработается лишь сия говорильня, а дела все-таки не будет: вот кричат о сокращ<ении> 50 000[93]. Выработался тип говоруна. Выходит, например, сановник и говорит собравшимся подчиненным: господи, что иной раз говорит! Сядет перед вами иной передовой и ведущий и тоже начнет говорить: ни концов, ни начал, дурман. Часа полтора говорит. Этот тип выработался. Этот тип народившийся еще не затрагивали. Много не затронула еще художественная литература наша и проглядела. Ужасно отстала. Все типы тридцатых, сороковых (и много-много начала шестидесятых[94]) годов.
Финансы. Тогда только, когда дух народа успокоится в правде и видя правду.
Проект. Ведь рано или поздно, а к этому должно прийти, то есть к веселости и невинности, иначе съедят. Не за европейцев, а за татар нас Европа принимает. Затей с нами войну Бисмарк… Бисмарк? Никогда: мы ему[95] нужны для Франции.
Э, вздор какой! Ну да, положим, нелепость, пусть нам Бисмарк объявит войну: кто будет его первым союзником? Тот же Гамбетта, та же Франция…[96] уверяю тебя.
Финансы. И… поворачивать к оздоровлению корней, тут сеять деньги, тут удобрять. Иначе…
Да что же тут нового? (Засмеются.) Да нового тут, пожалуй, нет ничего, кроме разве одного, но об этом скажу уж в конце статьи… А теперь к делу.
Где же корни? Да, например, самый народ и душа его. Вот корень, самый первый и самый драгоценный.
Дайте ему свободу движения и внедрите в душу его, что правда есть в русской земле и что высоко стоит ее знамя… и многое, чего даже и не ожидаешь, не видишь и не предполагаешь, совершится и финансы ваши пойдут по маслу…
Бог и царь ее держит. Не заслоняйте от народа царя. //
Финансы. Как прочли им… Коль читают, значит, что-нибудь будет…
Превратные мысли: даром возьмем.
Явятся только комиссии для сокращения комиссий.
Пусть станет нам самим дорог рубль – и вы увидите, как он тотчас же станет дорог и на европейском рынке и подымется ему цена в один миг, и безо всяких внешних займов.
Податная система (изменения). Все это очень полезные, положим, лекарства, но механические, пора начать и с других, высших.
Россия вся для себя, а не для Европы.
Россия хоть и в Европе, но Россия и Азия и это главное, главное.
Крутые меры, крутые решения. Угрюмая экономия.
Азия. Да, Восточный вопрос разрешится сам собою. В сущности Восточный вопрос для нас теперь и не существует. Мы решим его вдруг, в грядущие времена, выберем минутку такую в Европе, вроде франко-прусской войны, и когда притом сама собой затрещит Австрия. Потому что там тоже все решится само собой, помимо всех соображений и всех Бисмарков. Только бы нам не ввязываться, о, только бы нам не ввязываться, то есть спасать порядки и проч. Трещите себе, валитесь – а мы тем временем станем твердо и остановим волну именно тем, что стоим твердо. Только стоим. И тем только, что мы стоим, что мы есть, и спасем европейское человечество! Но эту басенку мы еще поясним впоследствии. «Что радикальные потребны тут лекарства».
Сами запросятся в чиновники и станут тянуть к тому.
Да вы-то кто? Разве вы не дети чиновников и не внуки их? //
Финансы. К оздоровлению корней – это можно приступить, и определить даже на то миллион-другой в год – на том ревизию устроить, комиссию составить для исследования способов к оздоровлению корней, и подкомиссию для собрания сведений, а так чтобы все бросить и только о корнях думать, нет, это нельзя. Ибо теперь нечто, а тогда в ничто въедем.
Проект. Нет, ты не знаешь, как они нас ненавидят. Нет, не та цивилизация, не Европа мы для них, не европейцы, мешаем мы им, пахнем нехорошо… Нет, они идею предчувствуют, будущую, самостоятельную русскую, и хоть она у нас еще не родилась, а только чревата ею земля ужасно и в страшных муках готовится родить ее, но мы только не верим и смеемся. Ну, а они предчувствуют. Они больше предчувствуют, чем мы сами, интеллигент, то есть русский. Ну, и побоку идею, сами задушим ее[97], для Европы, дескать, существуем и для увеселения ее, все для Европы, все и вся – и для нашей невинности.
Тогда и поверят. Ну, с первого года, конечно, не поверят, будут только удивляться, ну а потом поверят, потом поверят. Мы их деньгами, расходами побьем. Деньгам поверят. Лет через семь или через десять поверят… (Рано ли, поздно ли, ведь придем.)
Проект. Проект его, очевидно, глуп, это какое-то исступление, а не проект.
Азия. К черту Азию, у нас и в России-то все неурядно, а тут еще мечтать об Азиях – Норденшельдов запретить.
Тургенева, Львов Толстых, заставить их, велеть. Тут нужно творчество, тут художественность. Тут надо, чтоб человек понимал искусство. Да тут один Григорович что может сделать. Плеяду, плеяду заставить. Ну ты мрачен, тебя не надо (это он мне).
Ну Островский не годится, не тот род, нейдет, Писемский тоже, тебя тоже не надо, ты мрачен. Но молодых, молодых[98]. //
Мы такого изобретем философа, красавчика, который выйдет и начнет читать лекции философии на тему веселости и невинности и в которого разом влюбятся все дамы. Поэты, театр. Газета, в которой ни одного слова правды, нарочно такую, а все самые веселые вещи – фокусы. Мы устроим целую новую академию наук, чтоб занимались впредь одними фокусами для увеселения дам.
Проект. Я думал тоже «Ливадия» с кокоточками, с чистенькими, пусть опальненькие. Но нет, нет, надо держать знамя добродетели высоко. Добродетели и невинности. Другое дело под шумок, Папскую курию и раскаивающих<ся> грешниц. Обращайте, обращенные и проч. Ну и так далее. Вот это так можно.
Да ведь на это уйдут все доходы России.
Почти все. Но тем лучше. Все увидят, как мы безвредны, как мы невинны и как твердо стоим на нашей идее.
А миллиард на дорогу где взять?
Ну что лишний миллиард. Заем и шабаш!
А окраины, окраины? А Польша…
А заем, заем, всеевропейский заем на всечеловеческом рынке. И что такое лишний миллиард? Лишний миллиард ничего.
А армию сокращать, по мере водворения доверия и сокращать, до минимума, до ничтожества. Денежки-то и найдутся. Да и чего ты боишься? Разве я не читал, что и теперь уже пишут, что ее можно наполовину сократить и что ничего не будет, – это теперь-то, теперь, когда все нас съесть хотят и у каждого камень за пазухой. //
Проект. Денег много пойдет, – нечего делать, надо скрепиться – гурьевские каши, соловьиные языки, а сколько тут истопчется шелковых чулков, башмаков – веселыми секретарями-то и всей этой фешенью. Галуны, перчатки. По три, по четыре пары перчаток на день каждому. А высшие-то расходы?
Ну а земля-то, земля-то как будет, без денег-то, русская-то земля.
Как-нибудь. Да чего ты об русской земле? Все превосходно будет. Главное мир, а затем и все.
Все явится, и деньги явятся и подати; еще увеличатся!
Проект. Один входит, другой выходит, тысяч сто али двести в сезон перевеселим. Двести тысяч веселых умов дадим Европе в сезон, да ведь это чудо, это что называется результат!
Можно катать иезуитов и высших католиков. О, иезуит есть вещь, а прочее все гиль. Иезуит важный человек.
Все позволено и все спрятано – вот.
Да ведь это, пожалуй, то самое, к чему и ведут нас в газетах наши русские передовые умы. Они только дальше носа не видят, а потому и не предчувствуют, куда можно прийти. А идя за ними, мы именно к тому и придем, то есть к веселости[99] и невинности.
Азия, финансы и проект. Прежде мы их делали сильнее, а теперь они нас сильнее, и кто ж как не мы тому способствовали. Францию возродили, Германию… и т. д.
Изгнанных из Франции отцов иезуитов, капуцинов, бернардинов и проч.
Обнаженные груди, слезы раскаяния… Все это фотографируется и живописуется тут же на месте. Но все это великолепно и в высшем смысле. Даже леди могли бы посетить для созерцания, и чтоб ничего, ничего такого. Ну, разумеется // там, в других отделениях, коридорчики… А впрочем, я не настаиваю, не настаиваю. Ты знаешь, я и сам терпеть не могу. Я только, чтоб весело.