— Чего будем делать? — спросил Питон.
— Докладывать, — зло отшутился Макогонов.
— Не смешно, Василь Николаич. Нужно дело замять.
Душухин нервно засопел, закашлялся. Питон не выдержал:
— Михалыч, иди ты к…! Ты контрактников гонишь за пьянку, а у тебя два офицера нажираются и морзянку гранатами стучат. Так у тебя полкомендатуры останется без мудей.
— Извините, товарищ полковник, я докладывал. А еще замповооружению перед отпуском в меня стрелял. Я докладывал.
— Ладно, Михал Михалыч, мы тут с тобой сейчас друг на друга понавешаем ярлыков, а нужно с делом решать, — комендант снова обратился к Макогонову: — Так как, Василь Николаич, порешаем?
Макогонов по-уставному козырнул:
— Так точно. Разрешите идти?
Комендант подумал, посмотрел на Душухина. Закурил.
— Так я надеюсь.
Решил Макогонов прикончить Женю Хроленко. И если бы не Валера Тополев, то валялся бы майор Хроленко с перерезанной глоткой где-нибудь на Старой Сунже. И все бы думали, что несчастного майора похитили и жестоко убили боевики.
Хроленко этим же днем отправили в госпиталь в Ханкалу.
Макогонов решал с «делами».
Он вынул гранату из РПГ-26, что в принципе делать нельзя по технике безопасности. Забравшись в промзону, прикинул примерно, откуда как раз и можно было стрельнуть так, чтобы граната влетела в окно комнаты, где жил Славка Норгеймер. Остальное было дело писарской техники. Валера Тополев составил рапорт, в котором говорилось, что «такого-то числа в час такой-то со стороны промзоны было совершено нападение на военную комендатуру Ленинского района города Грозного. Боевиками был произведен выстрел из гранатомета “Огнэль” по штабу комендатуры. Граната влетела в окно жилого помещения. В результате теракта погиб начальник инженерной службы комендатуры майор Норгеймер, майор Хроленко получил тяжелую контузию и множественные осколочные ранения. Принятые меры по поиску бандгруппы результатов не дали. На месте, откуда был произведен выстрел, саперами обнаружен использованный гранатомет “Огнэль”».
Рапорт положили на стол коменданту. Под бумагой скрепя сердцем подписался и начштаба полковник Душухин. После этого доклад ушел командованию группировки в Ханкалу. Майора Норгеймера было решено посмертно представить к ордену, как погибшего при исполнении служебных обязанностей во время боевых действий. Его семье полагалась от государства небольшая пенсия.
Прошло несколько дней.
Тело Норгеймера собрали в морге военного госпиталя в Ханкале. Одели на него парадную форму. Запаяли в цинк.
Комендант по совету Душухина решил отправить Ксюху сопровождать Норгеймера в последний путь — домой.
— Правильно, Михал Михалыч, ты рассуждаешь. Мужиков посылать нельзя. Перепьются. Баба пусть едет. А Ксюхе в руку будет поездка — свадьбу собралась играть. Платье видал какое примеряла, а тут Норгеймер не вовремя. Ксюха баба ничего, только рябая. Поедет, двух зайцев — и Норгеймера доставит, и прикупит чего себе к свадьбе.
— Так точно, — сказал Душухин. — Она медсестрой с первой войны. Говорят, за две войны замужем бывала пять раз. Этот будет шестой.
— Ты вот что, Михалыч, надо подарок какой-нибудь там подумать, ну, конфет коробку или тельник. О, тельник! А кто жених?
— Сапер один. Шустрик. Теперь будет в санчасти жить с Ксюхой.
— Пусть, — потянулся комендант. Глаза прячет. По глазам понятно бы стало — о Юльке подумал. Хороша Юлька — все дурные мысли гонит прочь.
— Слушай, Михалыч, я тут по новостям видел тоже женились одни в Ханкале. Красиво было: салют, пирог преподнесли молодым, тельник подарили. Командир им пожелал типа счастья — и вот вам отдельная комната в общежитии. Красиво. Там кто у нас с журналистами общается? Надо тоже позвать. А что?.. Пусть покажут, как мы тут пропадаем в мокром неудобстве. Что и у нас бывают свадьбы — типа, жизнь продолжается, несмотря ни на какие там происки.
Душухин слушал коменданта безучастно.
Следующим днем Ксюху и Норгеймера отправили. Поехал с ними в свой долгожданный отпуск и Вова Мельник. Еще случился с Мельником организационный казус. Во всех документах был он уволен по статье «за нарушение условий контракта», а значит, денег ему и всяких отпускных благодарностей не полагалось. Пришлось Макогонову вкратце докладывать коменданту и начальнику штаба, что принимал Мельник участие в специальной операции. И что не нужно оглашать этот факт, но восстановить Мельника в должности и выдать ему полагающееся денежное пособие необходимо.
Если бы спросили Мельника перед дорогой: «Вова, а точку, кто точку поставит в истории с Казаком-Жевлади?» — то Мельник ответил бы: «Точка уже стоит. Прощайте пока, браты. Быть добру».
Если бы спросили Мельника, а чем все закончилось, то и не стал бы Мельник никому рассказывать, и даже вспоминать не стал бы.
Штурман был немногословен и, когда ясность была почти стопроцентной — когда имена перестали иметь значение, — он сказал Мельнику:
— Тебе спасибо. Красиво сработано.
Макогонов как всегда выровнял позицию.
— Ты, Мельник, подвиг совершил по пьяной лавочке, поэтому ордена тебе не полагается. Будем считать наградой твою реабилитацию и возвращение во взвод.
Мельник подумал, что орден тоже хорошо, но во взвод вернуться после такого крутого залета удавалось не каждому. Савва вон на волоске висит. Савве так не подфартит, как ему. Потому что Савва о будущем не думает, а он, Мельник, думает: он, к примеру, стал философствовать и размышлять о космосе. Мельник вытянулся по стойке смирно.
— Виноват, товарищ подполковник.
— Мельник, а у тебя ведь было одно желание, — произнес Макогонов. — Помнишь, ты сказал, когда вел Казака в комендатуру, что появилось желание?
Штурман с интересом смотрел на командира и его солдата.
Макогонов вынул пистолет из кобуры.
— На, возьми. Почистишь потом.
Штурман все понял. Он проводил Мельника до места.
Они вошли в камеру. На бетонном полу лежал связанный по рукам и ногам Жевлади.
Мельник остановился у двери и стоял так некоторое время. Штурман положил ему руку на плечо.
— Быстро только.
Мельник присел перед пленником. На голове Жевлади был пакет. Он шевелил распухшими губами, дышал, как рыба, круглым ртом. Жевлади узнал своего палача.
Интуиция, интуиция, интуиция.
— Брат, брат, — только и выговорил Жевлади.
Мельник приставил пистолет к его голове.
— Не брат ты мне, — сказал и положил палец на спусковой крючок специального бесшумного пистолета.
Коротко, коротко пробежала жизнь…
Ему пять лет. В день Первого мая отец взял его на парад. Посадил на плечи, и они шли в колонне автопарка. Он видел парадные трибуны, украшенные лозунгами, призывающими объединяться всех трудящихся. Он крикнул тогда: «Да здравствует Первое мая. — Подумал и крикнул еще: — Да здравствуют мой папа, моя мама, мой дядя, моя сестра и я — Жевлади!» Ему показалось тогда, что на трибунах серьезные дяди с красными бантами на пиджаках услышали его призыв и помахали ему руками. Дяди монотонно махали руками влево-вправо, влево-вправо… Ворота военной части раскачивались монотонно влево-вправо. Толпа наседала. Был год — последний перед войной. Толпа брала штурмом казармы и склады с оружием. Ему кричали: «Жевлади, пошли с нами, там много оружия, возьмем гранатометы, чтобы жечь русские танки. Мы победим проклятых русинов!» И кто-то крикнул: «Да он не пойдет, он — полукровка. Он за русских!» Жевлади пошел, не послушал отца. Он взял себе автомат и гранаты. Он был счастлив, что может, как другие, танцевать в бешеном ритуальном круге у Президентского дворца… Танки вошли в Грозный перед самым Новым годом. Он сражался с остальными. Он учился убивать. Скоро солдаты валялись везде. Поначалу он заглядывал в лица мертвых… Боевики пробирались гуськом вдоль стены, перешагивая, через окоченелые человеческие бугры. У него развязался шнурок. Он присел перевязать и, когда поднял голову, то увидел, как солдат со стриженым затылком, растерзанный пулями, вдруг в последнем предсмертном порыве поднял автомат и нацелил в спины его товарищей. Он тогда схватил автомат и выстрелил в бритый затылок. Пули рвали ватник, кромсали бритый затылок, кидали уже мертвого солдата влево-вправо, влево-вправо… Свои похвалили его, сказали: «Ты воин, Жевлади!» Чужих солдат называли кафирами. Некоторых брали в плен, но потом тоже убивали, некоторых резали, как баранов… Во дворе их дома был пожар, дом развалился на части. Он встретил у дома дядю Ибрагима. Дядя принес тело отца. Дядя сказал ему: «Жевлади, отец надеялся, что ты умрешь в первом бою, чтобы не жить с этим». Он не поверил дяде… Хаттаб в лагере под Сержень-Юртом… Хаттаб вызывал в нем уважение и зависть. Хаттаб был силен, мужественен и богат. Хаттаб похвалил его: «Жевлади, ты стал моджахедом. Да хранит тебя Аллах!» Было легко убивать русских контрактников. Его не мучила совесть. Он знал, что эти люди пришли заработать денег на его крови, на крови его отца. Он не думал, забыл думать о русской матери. Один контрактник был не русским, он был татарином и мусульманином. Когда его стали резать, контрактник крикнул: «Брат, я же свой!» Контрактник хрипел и плакал, когда хрустела под ножом его трахея… Конг кричал на него, что он должен, должен, должен!.. Долги надо платить. Он приехал в село и забрал сестру, чтобы отдать ее безжалостному Конгу. Сестра умоляла его: «Жевлади, не отдавай меня им, не отдавай, не отдавай!» Он знал, что сестра пострадала от этих тварей русских и она должна им отомстить, отомстить своей смертью… Он отдал ее Конгу.
На него смотрел Бог. Бог смотрел на него и жалости не было в глазах Бога. Бог отвернулся от него. «Прощай, Жевлади», — сказал Бог.
Скоро, скоро проходит жизнь.
Выстрел — как глухой хлопок.
— Не брат ты мне, не брат.
Тело обмякло. Мельник поднялся с колена, поставил пистолет на предохранитель. Вошел Штурман, за ним двое с темно-синим солдатским одеялом; стали перекатывать тело на одеяло. Подняли и вынесли вон из камеры.