фицерами реальные человеческие жизни.
Современная кавказская война показала и научила нас главному: в условиях городского и горного боя нужны небольшие мобильные высокообученные группы и решительные командиры в этих группах, в том числе и сержанты. А у нас… Были у саперов Романченко и Норгеймер. Погибли. И во что саперы превратились? Рвань и пьянь! Смотреть тошно на них. А люди хорошие ведь, но командира нет, и все — пьянство поголовное и воровство. Дух приказал, чтобы весь тротил у саперов изъяли. Я считаю правильно: ведь на водку менять у местных начали, хуже того — домой повезли. Придурки и есть. А все почему? Командира нет на них — нет головы.
А идеология где? Нет, не будут люди за одни только деньги или за толстосумов воевать, за эту петушню московскую. К сожалению, давно прошли времена, когда — за веру царя и отечество. Когда люди почувствуют себя хозяевами в своей стране, когда за каждое деревце, за каждый литр нефти станут болеть душой, вот тогда станут люди воевать со всей совестью и по-настоящему. Тогда русский человек хоть в огонь, хоть в воду.
А тут к примеру боевые деньги моим бойцам, которые и днем и ночью на работе, начштаба Душухин закрывал всего по пять дней в месяц. Мне как командиру по пятнадцать. А себе по тридцать! Душухин за периметр выходил, дай бог, раз в неделю. А знаешь чем мотивировал? «У меня дочь в институте учится, мне деньги нужны».
Я вспомнил одну цитату: «Чистый душой и благородный человек будет всегда ожидать смерть спокойно и весело, а трус боится смерти как трус». Нахимов это сказал — великий русский флотоводец.
Сложно в городе воевать, но как говорил мой преподаватель в академии: «Нет таких крепостей, которые коммунисты не смогли бы взять». И коммунаров уже не осталось, а лозунг живет в моем сердце, ты хоть вырежи. И дело не в идее коммунистической, а в силе человечьего духа.
Нам пришлось в кратчайшие сроки обучиться также и бою в горно-лесистой местности. Еще в училище и далее в академии я уделял этому виду боя особое внимание. Сильно помогла служба в Фергане в знаменитой учебке ВДВ. Почти четыре года, проведенные в горной местности, сделали свое дело — я стал закаленным бойцом и офицером. И бои в горах меня не пугали. Такую же уверенность я стремился привить своему личному составу — своему взводу ленинской разведки. Мы месяцами жили в палатках в горах, и мои солдаты стали крепкими и выносливыми. Нам были нипочем ни снег, ни дождь. Побольше бы таких подразделений — и бандитов в Чечне не осталось бы ни одного.
В горах быстро светает и быстро темнеет, и выигрывает тот, кто первый увидит противника.
Мины! Мины — одно из самых страшных и действенных средств на узких горных тропах. Кто изучит все правила минной войны в горах, тот станет победителем на любом перевале, в любом самом сложном горном бою. Я думал так: если войну будут вести одними самолетами или одними танками, то войну не выиграть. Но если войну вести с помощью мин в полном ассортименте, то война будет длиться до полного уничтожения противника. А выиграет тот, у кого останется последний солдат.
Оборудовав стрельбище на берегу Хулхулау, я занялся натаскиванием личного состава на огневой бой с дистанции 50—150 метров. В лесу далеко не видно, поэтому бой может начаться и с трех метров — кто первый среагирует, тот и останется живой, а значит, спасет своих товарищей. На стрельбище выходили шесть раз в неделю. Каждый выстрел разбирали и указывали на ошибки. С теми, у кого не получалось, приходилось заниматься внеурочно. Это требовало силы и командирского характера.
Ночные стрельбы проводились особенно тщательно.
Ночь — это мать разведки!
Хаттаб сделал большую ошибку, что записывал свои тренировки на видеокамеру, теперь моим бойцам было с чего тренироваться, и они знали кому будут противостоять. Так сказать, чурбанские понты «духов» подвели. Ха-ха.
Горцы давно стали не те, что были во времена Имама Шамиля. Они ленивы, тупы, и у них как всегда куча понтов. Одним словом, пастухи, и мы их будем бить нещадно.
У всех моих бойцов были приборы ночного видения. Теперь мое подразделение было готово вести бой с подготовленным противником, не говоря уже о необученных пастухах.
Иногда мы забирались в Шали, там Тимоха накупал всяких вкусностей, в раположении потом жарили шашлык. Однажды в Шали на рынке я увидел суку с пятью щенками, сказал, чтобы забрали и поставили во взвод на довольствие. Слоненку сказал, что если собаки будут голодные, у него изымут все галеты в пользу сучьего племени. Слоненок кормил блохастую свору на убой. Теперь у нас в расположении были свои штатные охранники. Так мы и жили.
Прочти я эти строки своему отцу, то поверг бы его в шок. Он бы мне сказал — разве так пишут романы? А как же Пикуль?.. Он же писал о благородных русских офицерах. А как же офицерская гордость, а как же цвет общества, в конце концов! Разве может офицер, полковник, позволять себе такие высказывания в адрес высшего руководства армии? Эту книгу, если какой-нибудь генерал из академии прочтет, никогда в жизни не напечатают. Зачем ты пишешь, зачем тратишь силы и жизнь?!
Мой папа идеалист. Ему шестьдесят два, и он порядочный человек: примерный семьянин, толковый руководитель на своем производстве. Прости, папа, меня, Макогонова Василия Николаевича. Это все не так просто понять и принять. Но это реальность войны. Макогонов уже полковник, но навсегда солдат-окопник.
Закончилась моя предвыборная командировка, домой поехали через Пятигорск.
Там я встретился со своей рыжей Аленой.
Мы бродили с Огненной по аллеям парка.
Ночью в номере мы разговаривали о жизни.
Было двадцатое августа две тысячи четвертого года. До выборов президента ЧР оставалось девять дней.
Мы уже лежали в постели, и Огненная мне сказала:
— Наши профессии схожи в чем-то: я продаю свое тело, вы продаете свою совесть. Прости. Но знаешь, за что я тебя люблю?.. За то что ты в отличие от других не учишь меня жизни. Знаешь, как мужики, особенно благообразные с животиками, отцы больших богатых семейств: трахнут в извращенной форме, а потом начинают лечить: зачем ты этим занимаешься, разве тебе не жаль себя, найди работу, выйди замуж, стань человеком. Как я скучала по тебе…
Мы заснули под утро.
На следующий день наступило двадцать первое августа.
Мы лежим и нежимся на утреннем солнце. За окнами гора Машук. Вскоре мы распрощались. Алена, поцеловав меня, упорхнула. Я же отправился в аэропорт и полетел домой к жене. Все было как обычно: салат с курицей и ананасами, винегрет, мясо по-французски. Мы любили друг друга. И спали долго до середины дня следующего двадцать второго августа. Днем мне позвонил из Грозного Пашка Корчагин.
— Слышишь?
— Ну?
— Метка погиб.
— Что?
— Метку вчера вечером застрелили. Тут такое было…
Пашка Корчагин рассказал мне, что двадцать первого августа две тысячи четвертого года, то есть вчера вечером, когда я ел курицу с ананасами и занимался любовью с женой, в Грозный вошли боевики. Они выставили мобильные посты на узловых участках улиц. Останавливали машины и требовали у водителя и пассажиров удостоверения. Если удостоверение было сотрудника милиции или ФСБ, или правительства, то всех в машине расстреливали.
— Метка возвращался из Ханкалы, его убили на Минутке. Подробностей не знаю.
— Ясно, — сказал я и отключил телефон.
Жена встревоженно бегала по комнате.
— Ты хоть дома можешь не думать о своем Грозном. Мне надоело. Я устала тебя ждать и волноваться. Мне двадцать пять. Я хочу ребенка. Разве тебе я могу родить ребенка? И кого там опять убили?
— Метку.
— Кто это? — Голос жены становится тише, она знает моменты, когда не надо шуметь на меня. Она запахнулась в халатик поежилась.
— Он был хорошим человеком, — ответил я.
Можно, наверное, написать книгу, о том, чего в Чечне не происходило.
И кто-нибудь когда-нибудь сообразит и сделает на этом карьеру прогрессивного писателя.
Ни одна телекомпания не выдала в эфир информацию о том кошмаре, который происходил двадцать первого августа в Грозном примерно с девятнадцати до двадцати трех часов. Ни одна газета не упомянула. Пашка Корчагин ничего толком не мог мне объяснить: они сидели в периметре КПЗ и слушали музыку убийств. Никто в стране так ничего и не узнал. Все прошло шито-крыто. Это было частью той идеологической борьбы, которую вели «наши» против басаевских и масхадовских происков. Мне иногда казалось, что я проститутка — такая дорогая государственная шлюха.
Скоро случились выборы, и был избран новый президент Чечни.
Метка был простым парнем из далекой Хакасии. Он частенько наведывался в наш ТВ-Юрт, был улыбчив и прост в общении. Я думал, что это работа у него такая оперская — со всеми надо быть в хороших отношениях. Метка мотался по всей Чечне с «тяжелыми», с осведомителями, одним словом, выполнял свою эфэсбэшную оперскую работу. Иногда завозил нам видеоматериалы. Мы делали свои репортажи на основе его кадров, документов. Однажды он рассказал, что в горах была проведена удачная операция, задержан корреспондент, работник сайта сепаратистов «Кавказ». По бандитской идеологической машине был нанесен ощутимый удар. Он радовался тогда как ребенок. Но материал в эфир Метка не разрешил пускать, сказал: до особого распоряжения. Распоряжения так и не поступило. Метка долго не появлялся. А тут заехал и сказал, что собирается домой, пришла его смена. Это было за день до моего отъезда из Грозного.
Кто же он был на самом деле, этот Метка? Я даже имени его и фамилии не запомнил. Потом понял, кто он — солдат-окопник.
Жена весь день дулась на меня. Я угрюмо курил на кухне.
Мне дали, как и положено, отгулы. Пару недель я отдыхал, и как-то само собой все случившееся стало забываться. И я подумал однажды, когда мы с женой уминали суши в ресторане на Белорусской: «Как изменчива фортуна. Мне повезло, что я не оказался там, в Грозном, а то, куда бы меня могло занести. Вдруг бы поехал с Меткой?»