Питон покинул 194-ю КТГ насовсем, закончился его контракт. Уехал, слава богу… Душухин был страшно истерзан особистом за слезливые письма на имя далекой Гретхен. Начштаба почти отстранился от руководства и командования. Бразды правления взял на себя полковник Спасибухов. Офицеры, что должны были меняться, не могли получить причитающихся им окладов — матерились, пили. Что уж говорить о солдатах. Ротный обстряпывал дела с финчастью и дружил с зампотылом. Василич старался не храпеть в «голубом вагоне». Макогонов такой — мог и гранату подложить.
«Должность у меня самая собачья, — жаловался Василич. — Неизвестность перспектив меня гложет».
Спасибухов ждал генерала Бахина.
И дождался.
В разведку прибежал Авдей. Сверкает стеклянным глазом.
— Мужики, генерал летит! Жопа!
Макогонов Авдея турнул, сказал, чтоб тот топал на свою гору и не наводил паники. Сам же, оглядевшись по небу, прикинул, откуда будут заходить на посадку генеральские «вертушки», рявкнул своим, чтобы приводили в идеальный порядок расположение.
— Тимоха, поотдирай б… с тумбочки.
— Так точно, — промямлил Тимоха.
— Вот черт озабоченный, — развеселился Макогонов.
Бахин прилетел. «Вертушки» сели, и началась проверка. Макогонов в группе офицеров двигался за генеральской свитой. Спасибухов был прилюдно обвинен в неумении вести военные дела. Душухин грыз ногти, но прятаться ему было не за кого. Моргал, когда генерал Бахин отчитывал его за «непорядки в установленных уставом порядках».
В разведке, где «голубой вагон», где услужливый Борода в белом переднике раскладывал приборы на стол, Бахин строго осматривался. Вот нары, тумбочки, бирки на тумбочках. Бахин удовлетворенно кивал, но доброго не говорил — не положено генералу думать о добром, должность у него такая. Посетил Бахин продовольственный склад. Везде бирки: «говядина тушеная», «молоко сгущеное». Удовлетворен Бахин. Макогонов показал Тимохе кулак — если разврат найдет Бахин!.. Тимоха сделал лицо патриотическое — чиста Тимохина тумбочка: блядские картинки он аккуратно отодрал и спрятал. И надо же — все бы ничего, но подвел кашевар Борода. Он, во-первых, был в своей «вшивой», как выразился Бахин, душегрейке мехом наружу. Но это было даже ничего еще. Нашел Бахин в заведовании Бороды страшный «косяк» — не было раскладок по меню.
— Почему нет меню-раскладки? — грозно спросил Бахин Бороду. Спасибухов из-за спины Бахина челюстью навалился на прилежного кашевара.
— Так это… — не нашелся сразу сказать Борода. — Так я… Извините, товарищ генерал, от чистого сердца, от души, так сказать, приготовляю еду.
— Не надо от чистого сердца, — грозно гудел Бахин, — нужно по меню.
— Есть, товарищ генерал, по меню, — радостно отрапортовал Борода. Макогонов горд за солдата. Молодец. С генералом общается по уставу. — Присаживайтесь, товарищ генерал, испробуйте солдатской каши.
Сморщился, или так показалось Макогонову, что сморщился Бахин. Но питаться с солдатского котла не стал, побрезговал. Ушел Бахин, покинул расположение разведвзвода. Все вздохнули с облегчением. Борода раскладывал по мискам жареную кабанятину, припущенную, притушенную, с травными ароматами.
— Зря генерал не поел кабанятины, — искренне сожалел Борода. — В комендатуре его дерьмом накормят. Зря. Спирин такого кабанчика вчера завалил.
Лыбится Спирин. Тимоха щерится золотой фиксой. Сержант Усков с Пашей Аликбаровым уминают за обе щеки кабанятину. Слоненок свое съел, миской тянется к котлу.
— Лопнешь, Слон, — смеется счастливый Борода.
— А галеты есть?
Заржал народ. Собаки Слоновские шмыгают между ног под лавками — дожирают шкурки и кости.
В комендатуре совещание прошло успешно. Бахин заметил, что комендатура не отвечает установленным правилам. Спасибухов вяло отрапортовавший о своих организационных победах, плевался и чертыхался про себя, что связался с этой чертовой Ленинской комендатурой, славной 194-й КТГ. Макогонов же на слова генерала подумал, будто договорил за Бахина: «Почему мундир старый? Где косицы и букли? Устава не знаешь?! Вы кому изволите подчиняться, сударь?!» Макогонов слушал о непорядках, что там-де бирок нет, там еще чего-то. Удивлялся, что главного Бахин как бы и не заметил: техника почти половина стоит, саляры нет, деньги офицерам не выплачивают. Об этом молчит генерал. Оружие Бахин проверил у разведки — не подкопаться к оружию.
Борода после обеда отправился молиться. Он всегда молился в тяжелые и сумрачные минуты. Зашел в домик, подошел к месту, где на стене прилежно и благолепно висела икона Богородицы. Та самая икона — тетки Натальи. Та, которую вынес из порушенного человеческого жилья страдалец Буча, которую забрал у саперов после смерти старшины Кости Романченко покойный ныне калмык Савва.
Стал ровно Борода, наложил на себя православный крест и зашептал неслышно. Так молился. Сзади кто-то подошел, кто-то прошел мимо Бороды, но не беспокоят солдаты Бороду в час моленья. Каждый имеет такой час в своем распоряжении, и каждый молится и просит у Богородицы или Николая Чудотворца спасения души и милости.
Сидит Борода на бугорке у кухни и курит. Спирин подсел. Авдей пришел, моргает.
— Думаю я, — говорит Борода, — что все мы пока ходим под Богородицей нашей, ничего с нами то есть не случится.
Спирин проще изъяснился.
— Я тетку Наталью не знал, раз только видел, когда она убиралась в штабе. Хорошая она была человек.
Авдей скорбно голову опустил.
— Тоскливо че-то.
Борода его хлопнул по плечу.
— Чего ты, братела, у тебя пятьсот дней отпусков — на полжизни хватит.
— Мало ты мне отмеряешь.
— Да я образно.
Спирин о своем:
— Пацана ее помню, Сашку. Безногий. Кто-то из журналистов его забрал. Чего с ним было дальше интересно?
Авдей задумался про икону.
— А чего ж тогда Слободянник с Чурсиным погибли? Как же тогда икона?
— Беда, — согласился Спирин. — Грех на икону грешить. Люди дураки. Бог ни при чем. К тому же тогда еще иконы не было во взводе.
Видно, солдатам все сверху: там, на серпантине, формировалась колонна. Суетится народ, двигается. Моторы взрыкнули. Две водовозки, бэтер и «Урал», солдаты для сопровождения.
Борода встрепенулся.
— Вованы колонну собирают за водой. Скататься, что ли?
Авдей подумал.
— Скатаемся.
Спирин лениво потянулся.
— А мне лень. Всю ночь горного козла выпасал, а он, козел, не пришел. Сегодня пойду, стрельну наверняка. Авдей, будешь козла жрать?
Авдей сверкнул стекляшкой на балабола Спирина.
Посовещавшись с Бородой, получив добро от командира, решили катиться с колонной. Вместе с «вованами», владикавказским разведбатом, собрались комендантские двинуть к речке, чтобы пополнить запасы питьевой воды. Ехать было недалеко: по серпантину с пяток километров. Там можно искупаться в Фортанге. Авдей с Бородой взяли автоматы со спарками магазинов. Больше боеприпасов не стали брать — чего ехать-то, всего на час-полтора движухи.
Внизу в комендатуре затихло после совещания. Бахин разместился в комендантском, бывшем Питоновском, вагончике. Просил генерал некоторое время его не тревожить: устал генерал от проверок, прилег отдохнуть.
Ушла колонна.
Жара. Начало лета. Облепиха облепила склоны серпантинной дороги. Птица хищная кружит, кружит. Села на столб и всклекотала утробно.
Как ушла колонна, вдруг полил дождь.
Борода с Авдеем искупались под дождем. Холодная вода в Фортанге. Борода наплескал на Авдея. Авдея закидало брызгами. Смешно — капли застыли на глазной стекляшке. Солнце проглянуло, слепо покапал дождь и прекратился. Горят капли на Авдеевом стеклянном глазу. Птица хищная встрепенулась, обтряслась и, сорвавшись с насиженного места, кинулась в небо, высоко поднялась. И кружит, кружит.
Борода обтерся насухо. Глядит в небо.
— Авдей, орел кружит.
Авдей пальцем поправляет протез в глазнице, веко трет — соринка попала.
— Может, не орел.
— А кто?
— Падальщик.
Так за разговорами, пока набирали водовозы баки и цистерны, собрались ехать обратно. В кабине «Урала» водовоз, разговорчивый малый, все рассуждал на тему фашизма и национальной нетерпимости.
— Вот мне, да хоть и ингуш, хоть чечен, живите на здоровье. Чего шуметь, чего столько шухеру из ничего? Я с девяносто девятого, как впрягся, так с Ботлиха и херачу. И не пойму за что они воюют. Ему четырнадцать лет, а он рожу оскалил и палит. В Волчьих воротах под Шатоем душили банду, а там пацаны по четырнадцать лет. Не могу забыть: лежат в ряд бородатые, а с ними три пацана. Всех положили. Я бы тех фашистов, которые национально нетерпимы, сажал бы в клетку и показывал в зоопарке. Вот я мордвин, но русский. А ты кто?
Водила крутил баранку, косился на Бороду. Авдей пялился в окно. Колонна поднималась вверх по серпантину.
— Русский, но дед чуваш, — отвечает Борода.
— Во, и я про то же. Стану я тебя, чуваша, оскорблять, что я, типа, с мордвы и я, типа, круче. Что ты мне в ответ скажешь?
— Пошлю.
— А то и по мордам.
Вставил слово Авдей.
— А я чистокровный с архангельских мест. Там все северные русаки.
— Норманны вы. Мешаные, — клонит в сторону интернационала водила.
— Не. Чистый, — упирается Авдей.
— Чистых не бывает… А бог? — давит водила на психику. — Бог за кого тогда больше впрягается?
— А че бог. Бог сам по себе. Он не разбирает, кто каких кровей, — философствует терпимый к межнациональным конфликтам Борода. — Напакостил, так хоть негр, а все одно получишь, чего заработал.
— И мы получим? — вдруг спросил Авдей.
Водила удивленно посмотрел, дернул рулем, вильнула машина.
— Нам-то за что? Не мы ж начали.
Борода перед собой смотрит, схватился руками за панель. Авдей клонит все в ту же самокритичную тему:
— А кто тогда начал? Я вот мины в дома клал. Могу с третьего выстрела в ведро попасть или в колодец.
— В колодец нельзя, потом пить, — поправляет водила. — Кто начал? Так Басайка с Хаттабом, когда поперли на Дагестан.