Спирин перебрался на тот берег. Отошел недалеко. Пристроился за крючковатой сосенкой, стал ждать. Речка ему видна. Тропа перед ним. Думал Спирин, что кабанья. Что-то его сверлило внутри, он все не мог понять. Вспомнил о той волчице. Вдруг зашевелились волосы на голове, подумал, что, может, валить, пока не поздно, с этого проклятого берега Фортанги. Не зря Макогнов очертил здесь границу. Волчица, волчица… Да дьявол с ней, с этой сучкой лесной! Далась она ему. Вроде отогнал Спирин от себя дурные мысли. Но внутри все точит, точит. Стал думать Спирин о кабанчике — о том, как радоваться станет прилежный в бытовых вопросах Борода на кровоточащую кабанью ляжку.
Страх и боль гнали Салмана в горы.
Кружилась голова.
Ветер…
Дул страшный ветер. Клонились кроны деревьев, с земли поднимало ураганом листья и сушеную траву. Металась по кустам лесная кутерьма, гнал ураган лесного зверя прочь.
Проклятие легло на заповедную долину, горы и леса.
Салман волочился по знакомым тропам. Он гнал себя из последних сил вперед: ступал и уже не боялся шуметь. Страшный гул потрясал лес. Салман почти оглох. Он знал, что и всякий лесной зверь оглохнет от рева небесных демонов. Демоны сошли на землю, и начиналась последняя битва.
У волчьей ямы Салман задержался, напряг зрение и слух. Волчица была хитра. Она не тронула приманку, капканы остались пустыми.
Салман опустился на колени и стал разрывать яму. Он слышал ворчание щенков, он тянулся рукой ко дну ямы. Он схватил волчонка и, вытащив его наружу, свернул ему шею. Потянулся за вторым. Вскрикнул. Волчонок вцепился зубами в палец. Выволок Салман волчонка, наступил ему на голову ногой. И раздавил. Расплющил голову. Натекло немного крови. Третьего волчонка Салман достал и так же быстро убил. Он покидал тела в мешок. Закинул на плечо и быстро зашагал прочь.
Одноухая почуяла недоброе. Она рыла яму, чтобы перетащить туда свой выводок. Она хотела сохранить волчью стаю Хулхулау от этих сумасших людей. Люди убивали все, что мешало им. Они придумывали себе оправдание убийства — волчица несет проклятие. Этого было достаточно, чтобы раздавить ее семью. Одноухая подняла высоко морду. Завыла. Оставила свою работу и помчалась сквозь лесные дебри к берегу Фортанги.
Салман почти дошел до берега реки. Ему оставалось пройти бурный поток, и тогда все кончится навсегда. Он будет спасен. Его мир будет спасен!
Он уже ступал на холодные камни реки, и вдруг ощутил на себе взгляд. Такой, что заставил его замереть. Салман медленно — цепенея — обернулся. На него ледяным мертвым взглядом смотрела волчица.
Салман бросил мешок.
Мешок развязался.
Тела волчат подхватило горной рекой и поволокло течением: раздавленные тельца бились о камни, их затягивало под валуны. Река хоронила своих зверей, природа прятала от человека мертвых своих детей.
Салман шагнул и оступился.
Волчица молча, не издав рыка или воя, кинулась на человека. Салман видел, как летело на него серое мощное тело, как из открытой пасти рвалось пламя — демоническое адское пламя. Салман падал и не хотел верить, что наступает конец, что священная волчица станет рвать его горло и пить его кровь…
Дикий вой леса напугал Спирина, — он никак не мог прийти в себя: предчувствие стремительно надвигающейся трагедии мешало сосредоточиться. Ветер нес беду. Ветер всегда приносит беду. Восходящие потоки, сорвавшись с небес, закружились на земле в бешенном священном танце.
Спирин увидел демонов.
Они мчались по тропе, и огонь рвался из их оскаленный пастей.
Спирин очнулся, вскочил на колени.
И вдруг.
Волки!
Спирин узнал Одноухую и ее друга Большого Ву. Волки промчались мимо по тропе, не обращая внимание на человека. Спирин не целясь, на вскидку, выстрелил. Волчица бежала первой. Пуля догнала ее спутника. Большой Ву, сраженный пулей, взлетел под небеса.
Спирин мог поклясться тогда, что видел, как вышла из серого тела чистая волчья душа.
Душа волка смиренно уходила из этого мира.
Свирепая волчица, не останавливаясь и не оборачиваясь, умчалась вперед. Следы ее закидало листвой. Спирин побежал. Он бежал, задыхался, сдирая лицо в кровь о ветви деревьев. Он мчался почти так же быстро, как несшаяся где-то впереди священная волчица, властная Одноухая.
Задохнувшийся Спирин вдруг вырвался на берег Фортанги. И увидел человека, валящегося в стремительный поток. Он увидел распластанную в полете волчицу. Спирин вскинул бучину винтовку и выстрелил второй раз.
Салман корчился на берегу.
Перед ним на корточках сидел солдат. В его глазах Салман увидел страх. Это была совсем дурная примета — если в глазах солдата появляется страх.
— Ты догадываешься, солдат?
— О чем я должен догадываться?
— Ты убил священную волчицу. Ты взял мой грех на себя. Прости, солдат, это конец.
— Нужно было сначала убить волчицу, — монотонно толковал Спирин, — потом волчат. Волки не прощают.
Солдат говорил. Салман не слышал его голоса.
— Я простил. И ты прости.
Тело Одноухой перекатывалось по камням, гремучая Фортанга медленно утаскивала в пучину останки священной волчицы. Где-то в лесу остался коченеть ее верный спутник, Большой Ву.
Это на самом деле был конец.
После этого случая Спирин будто сломался. Борода тревожно вглядывался в глаза своего друга, но понять ничего не мог. Спирин не стал никому рассказывать о том, как он убил ту волчицу. Заводил с Бородой разговоры, что вот добивает он контракт, и все — домой. Он вычистил бучину винтовку, пришел к командиру и попросил выдать ему другое оружие, хоть и простой автомат. Макогонов не удивился — война приучила не удивляться. Спирину выдали новенький ВАЛ. На охоту он ходил, но стало меньше зверя. Жара отогнала кабанчика в далекие дремучие дебри заповедника Эрзи.
Пошли слухи по комендатуре, что пару дней назад в окрестностях Датыха был застрелен какой-то высокий милицейский начальник. Приезжала прокуратура, и вроде как комендант Тракторист был вызван прокурорскими на разговор.
Спирин вспомнил про «Волгу», но докладывать Макогнову не стал.
Борода чаще стал молиться Богородице.
Авдей заболел: из-под протеза стала сочиться слеза и сукровица — похоже было, что попала соринка или явная инфекция. Нужно было Авдею в госпиталь. Авдей чуть не плакал, понимая, что всякие медицинские разборки могут для него, как для непревзойденного кривого минометчика, закончиться крахом и позорным увольнением из родной Красной армии. Кому на гражданке он станет нужен — кривой-то минометчик.
Разведка жила своей размеренной военной жизнью. Стычек больше не происходило. Местным «духам» дали понять, что воевать со славной Ленинской комендатурой смертельно опасно. Галашкинские пацаны передавали через разные инстанции, что отомстят. Макогонов не реагировал на пустые слова. Пуганые они — ленинская разведка, — еще с Грозного пуганые.
Было тихо до поры в местах под Датыхом и на дороге-серпантине аж до самых Галашек.
В эти же самые дни, в конце июня, пришло время полковнику Макогонову меняться с должности. Наступил день, когда собрал Макогонов вещи, нехитрые солдатские пожитки, погрузился в «Бронтозавр».
Построился взвод.
Стоят солдаты в едином строю — не шелохнутся.
Каждый думал о своем, но все об одном и том же — как же теперь без командира…
Суров Тимоха. Усков-сержант переминает желваками. Паша Аликбаров — душевный он человек — вздыхает, переживает. Вокруг Слоненка собаки вьются, рычат на Ежика. Спирин во второй шеренге рассматривает свои ботинки — берцы начищены, будто не в горы, а на парад идти. Фикса грудь колесом, ждет слов от командира. Борода снял душегрейку «с мертвого “духа”»; оделся Борода как на парад в чистое и выглаженное, воротнички белые подшил. Авдей моргает в конце строя. И все остальные, разведвзвод славной Ленинской комендатуры, ждал от своего командира самых главных слов.
Макогонов осмотрел боевое свое подразделение. С оружием стоят солдаты. Справные у него солдаты: все у них ладно, все правильно, — будто не воевать им завтра, а стоять в почетных караулах и красоваться перед торжественной публикой на главных площадях и пролитых дождевыми машинами утренних парадных улицах. И в том строю стояли и русский солдат, калмык Савр Сарангов, и Слободянник с Чурсиным. Поодаль, но и будто в строю, ленинские саперы: Славка Норгеймер, Костя Романченко, Гарик Иващенко. Стояли минометчик Ренат с милой женою Юлей. Светлана Пална, медсестра из Центральной комендатуры. Тетка Наталья улыбалась доброй и блаженной своей улыбкой, шамкала молитвы за здравие и упокой. Стояли те солдаты из разведбата, что легли на серпантине под «духовскими» пулями. Все они, ушедшие, стояли в том последнем строю.
Сказал Макогонов:
— Помните. Помните, братья мои, что было. Вы солдаты, и вы мне братья. Я почитаю за честь, что служил с вами. Держитесь друг друга и не пропадете. Прощайте.
Макогонов уехал.
Строй долго не расходился. Некому было дать команду.
От первого лица
Дается человеку тяжести ровно столько, сколько он может вынести…
Прошел горячечный сентябрь две тысячи четвертого. Минул четвертый год, с того времени, как я, Григорий Вязенкин, стал военным корреспондентом самой честнейшей в мире Независимой телекомпании. Мое амплуа было неизменно. Это начинало меня беспокоить все более и более. Я больше стал курить. Но думал, что надо бросать и как-то начинать о себе заботиться.
— Ты наивный, скорее глупый, — спорила со мной жена. — Ты веришь в то, что всегда будешь безнаказанно…
— Замолчи.
— Будешь безнаказанно…
— Не сравнивай свой грязный стриптиз с войной.
— Какой ты дурак. Я заработала на квартиру своим стриптизом. А ты? Ты не хочешь искать других путей. Тебе давно пора менять амплуа.
— Поди к черту.
Но в словах моей жены была правда. Правда заключалось в том, что ветер никогда не дует случайно. Если в окна — тогда куришь, и табачный дым не вытягивает в форточку.