— Водки бы, — кривился Пест и жадно закуривал.
Вернулись в домик к разведчикам. Песту налили водки.
— Сейчас будет «Броненосец “Потемкин”», часть вторая, — сказал Тимоха.
Принесли бачок с едой. Открыли. Я нюхнул и понял, что сейчас же в данный момент меня вырвет всеми галетами и тушняком, что ели с вечера.
— Смотри, — позвал меня Тимоха. Он взял бачок и поставил у выхода, подозвал собак. Две собаки неопределенных мастей брезгливо понюхали непристойное варево и, поскулив обиженно, отошли. Удивленно, как мне показалось, глянули на людей, вроде как, чего вы, люди, обалдели, кормите нас такой дрянью.
— А неделю назад выловили из кастрюли червей.
— «Броненосец “Потемкин”», часть вторая, — задумчиво произнес я. Пестиков снимал. Я спросил: — Вроде я помню, вы охотились. Этот, как его, по-моему, Спирин. Точно, Спирин. Он же стрелял и кабанчика и косулю?
Вдруг я замолчал, страшная мысль пришла. Я ждал.
— Нет, не погиб Спирин, — продолжал просвещать меня Тимоха. — Спирина закрыли.
— Как это?
— Грохнули одного ментовского начальника здесь, на серпантине. Он тормоз был, все ездил к лесничему Салману и просился на охоту. Отговаривали его. Ну, один раз он ехал туда-сюда, его и хлопнули. Он был ингуш. Свои же и хлопнули. Приезжала прокуратура, нужно же закрывать дело. Нашли крайнего… В комендатуре все знали, что Спирин охотился. Кто-то стуканул. Спирина забрали через неделю, как уехал командир. Потом мы узнали, что ему пришили убийство по неосторожности. Даже, прикинь, не делали баллистической экспертизы. Сказали, что пуля от СВД была страшно деформирована. Лажа, понятно. Ты там у себя ничего не сможешь сделать? Все-таки жаль пацана, попал не за хер.
Что я мог сказать на это Тимохе?
— Не знаю, — ответил я.
В две тысячи первом пришло мне письмо от матери двух солдат, братьев Кольки и Витька, саперов из Ленинки. Умоляла меня мать сходить в главную военную комендатуру, которая по ее мнению, должна быть в Москве, и попросить для ее сыновей, раненных и контуженных на этой войне, «хоть каких-нибудь льгот». Писала, что будет ждать и надеется только на меня и чтобы прислал я ей ответ заказным письмом.
Что сделал я? Я не пошевелил и пальцем. Прав ли был я?.. Был я не прав, но был осведомлен и информирован лучше той женщины из далекой русской провинции.
Все беды от информированности или, наоборот, от отсутствия информации. И так и так получалось пакостно. Было мне ужасно пакостно на душе.
Что я мог сказать солдату Тимохе?
— Не знаю, — сказал я.
Вспомнил я об Авдее — непревзойденном минометчике.
— Уволили Авдея, — доложил Тимоха. — Зачем Красной армии кривые минометчики? Ротный за двадцать процентов отбил Авдеевы деньги. Спасибо ротному. От него, конечно, дурно пахнет, но деньги-то не пахнут.
— Не знаю, — сказал я. Мои деньги, что получал я за командировки в горячие точки не пахли, а, может быть, пахли. Кровью… Но не хотел я принюхиваться и оттягивал расплату на потом.
— Потом узнали, что Авдей умер… Как? Он некоторое время после увольнения жил в общаге в Ханкале. Там его и сбросили с пятого этажа. Сказали по пьянке. Я не верю. Авдей был не чмо, чтобы нажираться со всяким отродьем. В той общаге жили пришедшие нам на замену чеченцы. Вот и гадай… Мишу Трегубова помнишь, сапер был у старлея Каргулова? Фебсы сказали, что убили его в поезде, когда ехал домой с контракта. Зарезали и выбросили на ходу из вагона. Догадываешься, кто его?..
Напоследок Тимоха поведал, что контрактники массово увольняются, служить больше не хотят. Набрали в комендатуру местных ингушей. Те через неделю службы сорвались вместе с оружием на все четыре стороны. Так никого и не нашли. Как списывали просранные стволы? Да кто его знает. У разведки теперь забот, как выбить деньги за эту чертову войну. Вот на ротного и надежда вся. Ротный не потопляем. Ротный вечен. Ротный Дубинский на процентах проживет и не закашляет. Спасибо ему и на этом.
Мы сняли репортаж, набрали материал. И улетели в Москву.
Был вечерний эфир. Мой «Броненосец “Потемкин”-2» шел третьим номером, после первостепенных государственных новостей. Это был мой успех как журналиста, и я был благодарен нашему главному редактору, милой — очень милой даме. За этот вечерний эфир я на будущее простил ей и женские ее слабости, и все остальное, что должно было непременно случиться.
Мне звонили из пресс-службы Министерства обороны. Мне звонили из Министерства обороны. Главному редактору звонили.
Было на самом деле смешно…
За вечерним домашним чаем начальник Генерального штаба имел счастье созерцать весь тот несусветный бардак, который творился в расположении 194-й КТГ, бывшей славной Ленинской комендатуры. Были вызваны на ковер генералы, были большие разборки.
Потом я узнал…
Через неделю после нашего репортажа в Датых на вертолетах прилетел заместитель командующего сухопутными войсками, целый генерал-полковник. Привезли матрацы, новую форму, постельное белье. Выплатили деньги всем, кому полагалось. Матерые «контрабасы» удивлялись на такое дело: не видали чистого постельного белья сроду — с первой войны не слыхали о постельном белье, разве что в госпиталях. Генерал вызывал разведчиков по одному, заводил кассету с репортажем, спрашивал, на самом ли деле все так, как говорили на камеру Тимоха и остальные. Все подтвердилось. Генерал пообещал, что солдат за откровения с журналистами наказывать не станут. Но, конечно, нужно было действовать по уставу, то есть докладывать по команде. Солдаты молча слушали генерала от инфантерии.
Улетел генерал.
Через неделю после визита высшего командования мне позвонил Тимоха и сказал, что всех, кто принимал участие в съемках моего репортажа «выбросили из Красной армии нах… без выходного пособия и дальнейших протекций».
Милая, милая наша дама!.. Она была и остается самой великой женщиной российского телевидения. Мне снова выписали командировочные документы. На этот раз с Пашкой Корчагиным мы улетели восстанавливать справедливость.
Мы гоняли с Капустой на его красной «Ниве» от Бамута до Ведено. Я встретился с генералом Бахиным. Генерал мне был симпатичен. Он был спортивно сложен, но не высок. Он все сверлил меня взглядом. Уволил солдат комендант Бамута, длинный как жердь генерал-майор. Получив достоверные сведения, что увольнение прошло незаконно, я предъявил все имеющиеся доказательства генералу Бахину.
Генерал изучил материалы дела и пришел к мнению, что на самом деле солдат уволили не по правилам.
— Как ты думаешь, — обратился ко мне генерал, когда мы закрылись в его кабинете, — тот генерал-майор с Бамута достоин, чтобы идти в Академию Генштаба?
Мне было странно слышать от генерала такие слова. Выглядел я позорно: небрит, воняло от меня — неделю мотаться по горам! Не пристало генералу задавать такие вопросы оборванцу с большой дороги, хоть и с самой независимой на свете телекомпании.
Генерал из бамутской комендатуры, получивший за тот репортаж все возможные выговоры и предупреждения от вышестоящего командования, всем сердцем возненавидел славную Ленинскую комендаутру. Чистка была массовой — уволено было двенадцать человек, в том числе Тимоха, Паша Аликбаров и сержант Усков.
Я сказал генералу:
— Да на хрен Красной армии нужны такие генералы!
Бахин задумался. Мы вышли во двор Веденской крепости, и генерал отчитывал свору полковников. Полковники дрожали, подсовывали генералу документы, где солдаты сами писали рапорта на увольнение.
— Вынудили, — сказал я Бахину. — Усков, к примеру. Он парень резкий. Он в бою ас, а в штабных интригах он пас. Ничего удивительного, что сам на себя написал.
Бахин пообещал, что всех восстановят.
Мы жили в Моздоке в домике у Капусты. Капуста забрал из разведки икону Богородицы, ту самую… Я смотрел на икону. Промелькнули у меня перед глазами события, люди, жизнь, смерть. Я не вспомнил сразу.
— Что ж, — сказал я, выслушав длинные монологи Тимохи и сержанта Ускова, — нас предают, и мы предаем. Так было и будет.
— Я не стану больше служить, — сказал Усков.
— Женюсь в третий раз, — вдруг заявил Тимоха.
— Спирина жалко. Гриня, ты провентилируй там в главных комендатурах Москвы, — гудел Паша Аликбаров, — может, выручишь Спирина.
Я загрустил и подумал о письме матери ленинских саперов Кольки и Витька.
Капуста, крепчайший казачина, подливал всем, следил за столом. Он взял икону, поставил ее к окну, так, чтобы свет падал. И все вдруг замолчали. И тут я вспомнил — как током меня прошибло.
— Это же тетки Натальи икона!
О судьбе Сашки я не рассказывал никому из своих товарищей военных. Мне было стыдно, мне было больно. Но теперь пришло время. Я долго говорил о Сашкиной судьбе.
Дослушав до конца, Паша Аликбаров прогудел:
— Ничего, Гриня, ничего, каждому зачтется, — вздохнул, — и нам, наверное, не забудется.
От окна смотрела на нас русская Богоматерь.
И еще один эпизод в этой истории. Из этого эпизода родился мой третий — крайний и последний репортаж о славной Ленинской комендатуре.
Дом Капусты был в нескольких шагах от блокпоста на выезде из Моздока. Тимоха сказал, что должны подъехать из госпиталя ленинские саперы. Я знал одного из них, Сашку Бажина. Это был сапер из «старых». Еще в две тысячи первом познакомились мы, когда служил еще Буча и был жив саперный старшина Костя Романченко. Мы ждали саперов, я думал, что вот так придется нам увидеться, потом распрощаться и, может быть, навсегда. Всему когда-то приходит конец.
Встреча была неожиданной. Неожиданной в том смысле, что, войдя в дом, саперы с грустными лицами сообщили, что на том блокпосту их обобрали до нитки.
— Это беспредел реальный, — говорил Бажин. — Я менту объясняю, что мы из госпиталя. Рукав задираю, смотри, говорю, шрамы. А он смотрит, что у меня цепочка на шее. Покажи, говорит. Я показываю.
Сашка вынул иконку, что носил всегда на груди, показал всем.
— Капитан посмотрел и скривился: цепь простая, железная, иконка потертая. Потом, говорит, давайте деньги, а то мы вас закроем, пороемся, типа, в вещах и найдем пару патронов. Я слыхал, что закрывали пацанов. Мы ему отдали последние триста рублей. И кепку он у меня забрал. Хорошая была кепка — офицерская. Обидно.