Горбачев понимал — как кто-то однажды написал, — что в таком искусственном казарменном обществе надо «скомандовать» делать перестройку. И он «скомандовал».
Готовность подчиняться и слушаться, ставшая генетическим признаком общественной психологии, позволяла Горбачеву рассчитывать на то, что можно встать на путь перемен, и он со своими «затеями» не будет тут же сброшен.
Повторяю: в течение первых трех лет перестройки он мыслил улучшение общества в категориях марксизма-ленинизма, уверенный в том, что, если бы Ленин умер не в 1924 году, а хотя бы лет десять спустя, с социализмом в СССР было бы все в порядке.
Однако очень скоро он столкнулся не только «с сопротивлением материала» (употребляю технический термин, имея в виду тяжелейшее, по существу кризисное экономическое наследие, пассивность населения, отсутствие кадров, способных участвовать в преобразованиях), но и с сознательным сопротивлением.
Он не отступил. И на ПБ не раз говорил: отступим — погубим все дело! И еще круче. «Выбирайте, — говорил он коллегам, — но я связал себя с перестройкой лично и политически и не отступлю».
Летом 1987 года в Крыму, когда он работал над своей знаменитой книгой «Перестройка и новое мышление», он мне как-то сказал: «Знаешь, Анатолий… Я пойду далеко, очень далеко. Никто не знает, как далеко я пойду». Меня поразило и вдохновило это признание. И я всегда его вспоминал, наблюдая его дальнейшую деятельность.
Он действительно далеко пошел… Вернее, начатое им дело пошло далеко. Причем с 1988 года все чаще случалось так, что развязанные им процессы опережали его самого. Он все меньше мог контролировать общественные и интеллектуальные силы, которые сам раскрепостил.
Возьмите гласность. Она ведь задумана была как орудие партии для пропаганды идей перестройки, т. е. в старых представлениях — об «идеологическом обеспечении политики КПСС». Но джинн (если не выскочил сразу) стал вылезать из бутылки. Сам Горбачев не раз негодовал по поводу своеволия печати. Но когда Лигачев и К¤ предпринимали попытки запихнуть джинна обратно и закупорить бутылку, Горбачев противился. Не давал снимать редакторов газет и исключать из партии авторов статей и передач (тогда еще это было страшное наказание). А когда гласность оборачивалась против перестройки, как в истории со статьей Нины Андреевой, он давал бой. И тем самым еще больше развязывал руки средствам массовой информации.
В результате гласность становилась все более самостоятельным, если не решающим фактором перемен. Освобождала общественное сознание от социалистическо-сталинских стереотипов, а главное, становилась все более критичной по отношению к существующим порядками и к тем, кто стоял на страже этих порядков, — партийным чиновникам, номенклатуре.
Горбачев сам оказался в сфере воздействия гласности, все чаще признавая ее справедливость. Более того, он все основательнее отстаивал и брал на вооружение ту массированную правдивую информацию, которую несла гласность, превращавшаяся в реальную свободу слова. Он узнавал об обществе, которое начал реформировать, такое, о чем раньше только подозревал. А главное, не мог не считаться с тем, что наиболее интеллигентная часть общества и самой партии, которая ранее сочувствовала и даже поддерживала диссидентство, идеологически уже перестроилась. И именно она выступала главной, если не единственной, опорой лично Горбачева.
Словом, Горбачев сам вынужден был меняться в атмосфере, освобожденной от жестокого идеологического плена.
Значит, лидерство его в этой сфере можно оценить как импульс, последствия которого он не вполне предвидел, но которые он имел мужество признать и защищать, следуя своему принципу нравственности в политике.
Возьмем более сложную проблему лидерства — отношения Горбачева с партией.
В «лучших» ленинско-сталинских традициях Горбачев с самого начала провозгласил партию авангардом перестройки. И если возможно было бы подсчитать процент времени, нервов, усилий, потраченных на то, чтобы этого добиться, то, наверное, будет около 80. Но, поскольку у самого Горбачева менялись представления о сути перестройки и поскольку общество быстро менялось, заглатывая все больше свободы, задача эта оказалась неразрешимой.
Не то чтобы он не принимал в расчет разницу между почти 20-миллионным членским составом КПСС и партийным аппаратом, который фактически олицетворял силу и роль партии, был по существу государственной структурой. Он отчетливо видел эту разницу. Но до последнего момента полагал, что в ходе демократизации общества коммунисты изберут руководителями тех, кто искренне станет превращать партию в нормальную общественно-политическую организацию, и даже помогут новым гражданским властям научиться править демократически.
Он упорствовал в этом убеждении, несмотря на то что от этапа к этапу в ходе перестройки, от пленума к пленуму ЦК, от выборов к выборам в партийных органах, где только за 1985-1990 годы сменилось три состава секретарей, враждебность номенклатуры к делу перестройки нарастала и становилась все более открытой.
Не убеждало его и то, что бурно пошел процесс отторжения общества от партии, и не только в среде интеллигенции, но и в рабочем классе. Это уже отчетливо проявилось на выборах в народные депутаты СССР весной 1989 года, на первом Съезде народных депутатов. А потом вылилось в требование отмены 6-й статьи Конституции, чему Горбачев долго противился.
…Горбачев учитывал, что номенклатура все наглее действует против него, переходит к прямой персональной критике. И в качестве Председателя Президиума Верховного Совета (с осени 1988 года) он стремился компенсировать потерю влияния в правящем слое партии активностью в государственных инстанциях, настаивая на соблюдении формальных норм демократии. В этом смысле символично, что на первом Съезде народных депутатов (май — июнь 1989 года) члены Политбюро — когда-то абсолютная и всесильная высшая власть — сидели не в президиуме Съезда, не на почетном возвышении, а в зале, среди других депутатов. Это поразило общественность больше, чем многое другое на этом уникальном и небывалом у нас форуме.
Именно к этому времени относится крылатая фраза Лигачева из его книги, вышедшей недавно: «Упустили мы Горбачева, просмотрели. Вижу в этом главную свою ошибку!»
Горбачев подтверждал свой дивиз: «Пойду далеко!»
Но почему же он не ушел с поста генсека? Не только я — многие из его близкого окружения настаивали на этом. Позже довольно зло он отреагировал: «Сначала потому, что хотел реформировать партию и поставить на службу перестройке, а потом — чтобы держать при себе этого монстра, который, если спустить с цепи, мгновенно разрушил бы все мое дело!»
Какое-то объяснение в этом есть. Но несколько упрощенное. Думаю, что было несколько мотивов:
— синдром человека, вся политическая жизнь которого и вся карьера были обязаны партии;
— идеологический мотив: Горбачев долго, до 1992 года, продолжал клясться верностью социалистическому выбору. А значит, нужна была и партия с социалистической доктриной. Никакой другой у нас не было. Я уже не говорю о мифологии, которая срослась с общественным сознанием, что без партии вообще ничего невозможно сделать, немыслимо само существование государства;
— третий мотив прагматический: реальная, особенно на местах, власть в значительной степени до самого августа 1991 года сохранялась в руках первых секретарей обкомов и райкомов. Отвернуться от них значило бы окончательно утратить важнейшие каналы управляемости обществом. Замены им так и не возникло.
По этим же причинам он не посягнул всерьез на КГБ, на Министерство внутренних дел, на Министерство обороны: там по-прежнему царили партократы самого худшего толка. Он полагал, что эти структуры еще пригодятся (на всякий случай!) — без силовых опор власть существовать не могла. Потеряв их в августе, он утратил и реальное влияние на ход событий.
Спорят до сих пор, следовало бы и тогда Горбачеву отказаться от генсекства…
Думаю, он до сих пор для себя не решил, была ли тут роковая ошибка с его стороны, или он все равно не смог бы осуществить свой разрыв с партией. Что этого нельзя было сделать в первые 4 года перестройки, для меня очевидно — через неделю, не позже, он стал бы «пенсионером союзного значения». Но осенью 1990 года, мне кажется, уйти было возможно и необходимо. Партаппарат тогда был уже достаточно деморализован, чтобы открыто восстать.
Во всяком случае — в контексте нашей темы о лидерстве — отношения Горбачева с партией, пожалуй, решающий пункт, где надо искать причину того, что он не смог довести преобразования до какого-то приемлемого рубежа и вынужден был уйти.
Проблема лидерства — это и проблема точного выбора промежуточных целей.
Обладал ли Горбачев чутьем, пониманием и умением вычленять эти цели, ставить их в необходимой последовательности? И да, и нет.
Это можно проследить на многих примерах. Перебрать все их здесь невозможно.
И все-таки: Афганистан. Что с войной надо кончать, Горбачев сказал в своем кругу чуть ли не на другой день после его избрания, еще до ключевого апрельского Пленума 1985 года. Назвал Афганистан одной из первоочередных своих задач. Но ушли мы из Афганистана только через 4 года!
Почему? Главное «оправдание» — продолжение «холодной войны», в которой Афганистан стал полигоном соперничества с США за «третий мир». Затем вьетнамский синдром — боязнь выглядеть позорно бегущими — непереносим для имиджа сверхдержавы. Но не сопротивление с чьей бы то ни было влиятельной стороны — ни в ПБ, ни в армии. Маршал Ахромеев, который был тогда начальником Генштаба (кончил самоубийством после августовского путча), был решительным сторонником вывода войск; министр обороны Соколов (которого сняли за Руста) выступал против интервенции, еще когда она замышлялась в 1979 году.
Как бы то ни было, Горбачев, вопреки всем своим принципам и личному отвращению к афганской авантюре, позволил превратить (в сознании многих) эту брежневско-андроповскую войну в «горбачевскую». И кое-что потерял на этом. Инерция наследия, которое он получил, и идеологические шоры, которые не сразу все были отброшены, помешали ему это сделать быстро. Здесь он не выполнил своей роли лидера.