Я ему осторожно отвечаю, что идеи, которыми руководствуется Бриан в своей политике по отношению к Греции, отнюдь не требуют династического кризиса и что королю Константину предоставляется самому осуществить великолепную программу национального расширения, которую предлагают ему союзные правительства. Он не настаивает.
Игру Штюрмера и «особ при дворе», орудием которых является этот журналист, нетрудно разгадать. Сторонники русского самодержавия, очевидно, не могли бы способствовать низвержению трона. Но если события в Греции должны привести к объявлению республики, не лучше ли было бы, говорят они себе, прекратить кризис, заменив одного монарха другим?.. Кандидатов в русской царской фамилии хватит! А так как самодержавному правительству не пристало заниматься такой грязной работой, как низвержение короля, то правительству Французской Республики сам Бог велел заняться этой неприятной операцией.
Двоюродный брат Микадо, принц Котохито Канъин, прибывает завтра в Петроград; он приезжает отдать царю Николаю визит, который великий князь Георгий Михайлович недавно сделал императору Иошихито.
По распоряжению полиции на главных улицах множество русских и японских флагов.
Эти приготовления внушают мужикам странные мысли. В самом деле, мой морской атташе майор Галло рассказывает, как на Марсовом поле его извозчик обернулся к нему и, указывая на занятых обучением новобранцев, спросил его насмешливым тоном:
– Зачем их обучают?
– Да для того, чтоб драться с немцами.
– Зачем?.. Вот я в 1905 году участвовал в кампании в Маньчжурии, был даже ранен при Мукдене. Ну, вот! А сегодня, видишь, все дома украшены флагами, а на Невском стоят триумфальные арки в честь японского принца, который должен приехать… Через несколько лет то же самое будет с немцами. Их тоже будут встречать триумфальными арками… Так зачем же убивать тысячи и тысячи людей, ведь всё это, наверное, кончится тем же, что и с Японией?
Среда, 27 сентября
Штюрмер провел три дня в Могилеве при царе.
Он, говорят, очень ловко оправдался. Из дела Мануйлова он кое-как выпутался, уверяя, что погрешил лишь снисходительностью и простодушием. Наконец, он поставил на вид, что близок созыв Думы, что революционные страсти кипят и что более чем когда-либо важно не ослаблять правительства. Он напрасно потратил бы свое красноречие, если бы царица не поддержала его со своей упорной энергией. Он спасен.
Я видел его сегодня в его кабинете, вид у него спокойный и улыбающийся. Я расспрашиваю его прежде всего о военных делах:
– Отдает ли себе генерал Алексеев точный отчет в высоком преимущественном интересе, какой представляет для нашего общего дела спасение Румынии?
– Я имел возможность убедиться, что генерал Алексеев придает очень большое значение операциям в Добрудже. Так, четыре русские и одна сербская дивизии перешли уже Дунай, скоро будет отправлена вторая сербская дивизия. Но это максимум того, что царь разрешает сделать в этой области. Вы ведь знаете, что у Ковеля и Станиславова нам приходится бороться с огромными силами.
Он подтверждает то, что сообщили мне, с другой стороны, мои офицеры, а именно, что русские войска в Галиции понесли в последнее время чрезвычайно большие потери без заметного результата. От Пинска до Карпат им приходится сражаться с 29 германскими дивизиями, 40 австро-венгерскими и двумя турецкими; их задача чрезвычайно затруднена недостатком тяжелой артиллерии и аэропланов.
Затем мы говорим о министерском кризисе, разразившемся в Афинах, и о национальном движении, организующемся вокруг Венизелоса.
– У меня еще не было времени, – сказал Штюрмер, – прочитать все телеграммы, полученные этой ночью, но я могу теперь же сообщить вам, что царь отозвался о короле Константине в очень суровых выражениях.
Четверг, 28 сентября
Театральный трюк в Греции. Венизелос и адмирал Кунтуриотис тайно отплыли на Крит, где повстанцы объявили себя за Антанту. Националистические манифестации проходят по улицам Афин. В то же время тысячи офицеров и солдат собираются в Пирее, требуя отправления в Салоники для вступления в армию генерала Саррайля.
Я обсуждаю вместе со Штюрмером возможные последствия этих событий.
– От нас зависит, – говорю я, – чтобы положение изменилось в нашу пользу, если мы будем действовать сколько-нибудь скоро и решительно.
– Конечно… конечно…
Затем, неуверенно, как бы подыскивая слова, он возражает:
– Что мы сделаем, если король Константин станет упорствовать в своем сопротивлении?
И странно смотрит на меня взглядом вопрошающим и убегающим. Потом повторяет свой вопрос.
– Что сделаем мы с королем Константином?
Если это не намек, то это по меньшей мере приманка, и явно связанная с псевдоконфиденциальным сообщением русского журналиста.
Я отвечаю в уклончивых выражениях, что афинские события мне еще недостаточно точно известны, чтобы я мог рисковать формулировать практическое мнение. Я прибавляю:
– Я предпочитаю к тому же подождать, пока господин Бриан ознакомит меня со своей точкой зрения, но я не премину сообщить ему, что, по вашему мнению, настоящий кризис непосредственно задевает короля Константина.
Затем мы переходим к другим сюжетам: визит принца Канъина, неудача военных операций в Добрудже и в Трансильванских Альпах и проч.
Уходя, я замечаю на стене кабинета три гравюры, которых там не было накануне. Одна изображает Венский конгресс, вторая – Парижский, третья – Берлинский.
– Я вижу, дорогой господин председатель, что вы окружили себя знаменательными изображениями?
– Да, вы знаете, я страстно люблю историю. Я не знаю ничего более поучительного…
– И более обманчивого.
– О, не будьте скептиком. Нельзя никогда достаточно верить!.. Но вы не замечаете самого интересного.
– Не вижу…
– Вот это пустое место.
– Ну и что?
– Это место, которое я оставляю для картины ближайшего конгресса, который будет называться, если Бог меня услышит, Московским конгрессом.
Он перекрестился и закрыл на мгновение глаза, как бы для краткой молитвы. Я отвечаю просто.
– Но разве будет конгресс? Разве мы не условились заставить Германию согласиться на наши условия?
Увлеченный своей мыслью, он повторяет в экстазе:
– Как это было бы прекрасно в Москве!.. Как это было бы прекрасно!.. Дай Бог, дай Бог!
Он даже видит себя канцлером империи, преемником Нессельроде и Горчакова, открывающим конгресс всеобщего мира в Кремле. В этом его мелочность, глупость и самовлюбленность обнаруживаются в полной мере. В тяжелой задаче, одной из самых тяжелых, когда-либо ложившихся на человеческие плечи, он видит лишь повод к бахвальству… и личным выгодам.
Вечером я в парадной форме опять прихожу в Министерство иностранных дел, где председатель Совета министров дает обед в честь принца Канъина.
Слишком много света, цветов, серебра и золота, слишком много блюд, лакеев, музыки. Это настолько же оглушительно, насколько и ослепительно. Я помню, что при Сазонове в доме царил лучший тон и официальная роскошь сохраняла хороший вкус.
За столом председательствует великий князь Георгий Михайлович, я сижу налево от Штюрмера.
Во время всего обеда мы говорим лишь о вопросах банальных. Но за десертом Штюрмер вдруг говорит мне:
– Московский конгресс!.. Не думаете ли вы, что это было бы великолепным освящением франко-русского союза? Сто лет спустя после пожара наш святой город был бы свидетелем того, как Россия и Франция провозглашают мир во всем мире…
И он с интересом начинает развивать эту тему.
Я возражаю:
– Мне совершенно не известно мнение моего правительства о месте ближайшего конгресса, и меня даже удивило бы, при данном состоянии наших военных операций, если бы господин Бриан остановил свое внимание на столь отдаленной возможности. Я, впрочем, и не желаю, как я уже говорил вам утром, чтобы конгресс состоялся. По моему мнению, мы в высокой степени заинтересованы в урегулировании общих условий мира между союзниками, чтобы заставить наших врагов принять их целиком. Часть работы уже сделана: мы договорились о Константинополе, проливах, Малой Азии, Трансильвании, Адриатическом побережье и проч. Остальное будет сделано в свое время… Девизом нашим должно было бы быть: «Primum et ante, omnia – vincere!..» («Но, прежде всего и сверх всего, подумаем о победе!») За ваше здоровье, мой дорогой председатель!
В течение вечера я беседовал с принцем Канъином. Упомянув о своем долгом пребывании во Франции, в Сомюрской школе, он говорит о том, как тронут сердечным приемом императора и какое приятное впечатление произвел на него прием толпы. Мы говорим о войне. Я замечаю, что он избегает всякого определенного мнения, всякого суждения о ситуациях и фактах.
Под его холодно-хвалебными формулами я чувствую его презрение к побежденным в 1905 году, так плохо использовавшим данный им урок.
Пятница, 29 сентября
Экономическое положение в последнее время сильно ухудшилось. Вздорожание жизни служит причиной всеобщих страданий. Предметы первой необходимости вздорожали втрое сравнительно с началом войны. Дрова и яйца даже вчетверо, масло и мыло впятеро. Главные причины такого положения, к несчастью, так же глубоки, как и очевидны: закрытие иностранных рынков, загромождение железных дорог, недостаток порядка и недостаток честности у администрации.
Что же это будет, когда скоро придется считаться, кроме того, с ужасами зимы и с испытаниями холода, еще более жестокими, чем испытания голода?
Суббота, 30 сентября
В Галиции происходит упорный бой между Стырью и Золотой Липой. Русские, перейдя в наступление, пытаются пробить брешь в районе Красне и Бржезан, в 50 километрах от Львова.
Воскресенье, 1 октября
Прием в японском посольстве в честь принца Канъина. Один из самых блестящих вечеров, на нем присутствуют великие князья: Георгий, Сергей, Кирилл и др.
Я поздравляю моего коллегу Мотоно с успехом. Он отвечает мне со своими обычными тонкостью и флегмой: