Я поздравляю его с тем, что он выражает так решительно идеи, которые я больше месяца защищаю перед Штюрмером.
– Но так как мы беседуем с полной откровенностью, я не скрою от вас, что на меня производят очень неприятное впечатление распространяемые со всех сторон пессимистические слухи. Я тем более огорчен этим, что эта пропаганда явно вдохновляется лицами с высоким общественным и политическим положением.
– Вы намекаете на лиц, требующих окончания войны во что бы то ни стало и возвращения России к системе немецких союзов… Позвольте мне, во-первых, сказать вам, что эти люди безумны. Мир без победы, без полной победы, – это немедленная революция. И именно эти лица были бы ее первыми жертвами… Но мало того: есть воля императора, а эта воля непоколебима, никакое влияние не заставит ее поддаться. Еще только на днях он повторял мне, что никогда не простит императору Вильгельму его оскорбления и вероломства, что он откажется вести переговоры о мире с Гогенцоллернами, что он будет продолжать войну до уничтожения прусской гегемонии.
– В таком случае, почему он вверяет власть господину Штюрмеру, господину Протопопову, которые явно предают его намерения?
– Потому что он слаб… Но он не менее упрям, чем слаб. Это странно, однако это так.
– Это не странно. Психологи объяснят вам, что упрямство – это защитная крепость слабости. Поэтому его теперешнее упорство лишь наполовину успокаивает меня. Зная его характер, будут избегать сталкиваться с ним лицом к лицу, будут действовать за его спиной и без его ведома. В один прекрасный день его поставят перед свершившимся фактом. Тогда он уступит или, точнее, махнет рукой и покорится.
– Нет, нет… Я верю в моего монарха… Но надо иметь мужество говорить ему правду.
Наша беседа продолжается больше часа. Я встаю, чтобы уйти. Но прежде чем дойти до двери, я останавливаюсь у окна перед видом на Юсуповские сады, которые тянутся вдоль дворца министра. Почти стемнело, и идет снег, как будто ночь медленно опускается вместе со снегом во мрак.
После неловкого молчания Трепов подходит ко мне. Потом, как будто приняв смелое решение, он заявляет мне энергично и коротко:
– Через несколько дней я опять увижу императора. Разрешите вы мне передать ему наш разговор?
– Я не только разрешаю, я прошу вас об этом.
– А если он спросит, на каких лиц вы намекаете?
– Вы назовете ему Штюрмера и Протопопова; вы можете прибавить, что если я не могу формулировать против них официально никакого обвинения, я тем не менее убежден, что они враждебны Союзу, служат ему неохотно и готовятся изменить ему.
– Я повторю ему слово в слово… Вы понимаете, как важно всё, что мы сейчас говорили. Могу я рассчитывать, что вы сохраните абсолютную тайну?
– Я вам это обещаю.
– Прощайте… Наша беседа будет иметь, может быть, важные последствия.
– Это зависит от вас… Прощайте!
Суббота, 21 октября
Не думаю, чтобы среди тайных агентов, которых Германия держит в русском обществе, она имела более активных, более ловких, более влиятельных, чем банкир Манус.
Добившись обычным для иудея путем разрешения жить в Петрограде, он приобрел в последние годы значительное состояние маклерством и спекуляцией. Деловое чутье, присущее его расе, внушило ему мысль сблизиться с самыми махровыми защитниками трона и алтаря. Так, он рабски пресмыкался перед старым князем Мещерским, знаменитым редактором «Гражданина», неустрашимым поборником православия и самодержавия. В то же время его скромная и находчивая щедрость снискала ему мало-помалу расположение всей шайки Распутина.
С начала войны он ведет кампанию за скорое примирение России с немецкими державами. К нему очень прислушиваются в мире финансов, у него есть связи с большинством газет. Он находится в беспрерывных сношениях со Стокгольмом… то есть с Берлином. Я сильно подозреваю, что он является главным распределителем германских субсидий.
По средам у него обедает Распутин. Адмирал Нилов, генерал-адъютант императора, числящийся при его особе, приглашается из принципа за умение пить, не пьянея. Другим непременным гостем является бывший директор Департамента полиции страшный Белецкий, ныне сенатор, но сохранивший всё свое влияние в Охранке и поддерживающий, через госпожу Вырубову, постоянное сношение с императрицей. Конечно, есть несколько милых женщин для оживления застолий. В числе обычных гостей имеется очаровательная грузинка, г-жа Э., гибкая, вкрадчивая и обольстительная, как сирена. Пьют всю ночь напролет; Распутин скоро пьянеет и тогда болтает без удержу.
Я не сомневаюсь, что подробный рассказ об этих оргиях отправляется на следующий день в Берлин, подкрепленный комментариями и точными подробностями.
Воскресенье, 22 октября
Генерал Беляев, назначенный представителем русского командования в Румынии, пришел со мной проститься.
Он сообщает мне по секрету, что, кроме двух корпусов русских войск, которые уже отправлены в Молдавию и должны попытаться проникнуть в Трансильванию через Поланку, 7 ноября будет отправлен третий корпус в Валахию, где он будет действовать согласованно с румынской армией между Дунаем и Карпатами. Ему поручено заявить королю Фердинанду, что «император не исключает возможности дальнейшей посылки новых подкреплений».
Я высказываю генералу Беляеву, что эта «дальнейшая» посылка мне представляется крайне неотложной:
– Операции на балканском театре войны принимают с каждым днем все более решительный характер… И в какую сторону! Добруджа потеряна. Констанца скоро падет. Все проходы в Трансильванских Альпах форсированы. Подходит зима… Малейшее опоздание грозит оказаться непоправимым.
Он соглашается со мной:
– Я настаивал изо всех сил перед императором и генералом Алексеевым, чтобы к Бухаресту была отправлена армия из трех-четырех корпусов. Там она соединится с румынской армией. Мы имели бы, таким образом, в сердце Румынии превосходную маневренную массу, которая позволила бы нам не только загородить проход Карпат, но и вторгнуться в Болгарию. Император уже убежден в правильности этой идеи, он признает необходимость добиться быстро крупного успеха на Балканах. Но генерал Алексеев не соглашается обнажить русский фронт; он боится, как бы немцы не воспользовались этим для того, чтоб начать наступление в рижском направлении.
– Однако командует император. Генерал Алексеев лишь его технический советник, он исполнитель его приказаний.
– Да, но его величеству очень неприятно навязывать свою волю генералу Алексееву.
Я расспрашиваю генерала Беляева о моральном состоянии императора. Он отвечает мне с явным смущением:
– Его величество грустен, задумчив. Моментами, когда он говорит, у него вид такой, как будто он ничего не слышит… У меня осталось нехорошее впечатление.
Расставаясь со мной, он напоминает мне о всех важных конфиденциальных сообщениях, которыми мы с ним обменялись с начала войны; он благодарит меня за прием, который всегда встречал с моей стороны, и заканчивает словами:
– Нам предстоят еще трудные дни, очень трудные…
Вторник, 24 октября
Вопреки предвидениям Трепова, экономическое положение не только не улучшается, а ухудшается. По словам одного из моих осведомителей, обошедшего вчера промышленные кварталы Галерной и Нарвской, народ страдает и озлобляется. Открыто обвиняют министров в том, что они поддерживают голод, чтоб вызвать волнение и иметь предлог к расправе против социалистических организаций. На фабриках по рукам ходят брошюры, подстрекающие рабочих устраивать забастовки и требовать заключения мира. Откуда эти брошюры? Никто этого не знает. Одни полагают, что они распространяются германскими агентами, другие – что Охранкой. Везде повторяют, что «так продолжаться не может». Большевики, или «экстремисты», волнуются, организуют совещания в казармах, заявляют, что «близится великий день пролетариата».
Я спрашиваю моего осведомителя, который умен, достаточно честен и вращается в либеральных кругах:
– Думаете ли вы, что можно, здраво рассуждая, приписать этакому Штюрмеру или Протопопову макиавеллиевское [или вероломное] намерение поддерживать голод с целью вызвать волнение и сделать невозможным, таким образом, продолжение войны?
Он отвечает мне:
– Но, господин посол, в этом состоит вся история России… Со времен Петра Великого и знаменитой Тайной канцелярии именно полиция провоцировала всегда народные волнения, чтобы приписать себе затем честь спасения режима. Если продолжение войны будет угрожать опасностью царизму, будьте уверены, что Штюрмер и Протопопов прибегнут к классическим приемам Охранки. Но на этот раз это не пройдет, как в 1905 году…
Среда, 25 октября
Третьего дня австро-болгары взяли Констанцу. Мы не только теряем правый берег Дуная и возможность дальнейшего вступления к Балканам, мы теряем и дунайскую дельту, а значит, и самую прямую дорогу из Южной России в Румынию, из Одессы в Галац. Снабжение русской и румынской армий станет скоро неразрешимой задачей.
Ко мне пришел Диаманди, он в отчаянии:
– Я трачу всю свою энергию на то, чтобы добиться посылки новых русских контингентов. В Главном штабе заявляют, что можно только доложить об этом генералу Алексееву; я знаю, что это значит. Когда я обращаюсь к Штюрмеру, он ограничивается тем, что закатывает глаза, повторяя: «Не унывайте… Провидение велико и так милостиво. Так милостиво!» Это доказывает, что Штюрмер – не янсенист; господин де Сен-Сир был совсем другим; он обычно говорил: «Бог – ужасен! Бог – ужасен!» Так что же делать?
– Повидайтесь с императором.
– Вы серьезно даете мне этот совет?
– Увы! Что вы еще можете сделать?
Четверг, 26 октября
Румыны вывели свои войска из всей Добруджи; они также были вынуждены оставить в руках противника знаменитый Черноводский мост через Дунай – место, в котором сходятся главные железнодорожные линии Валахии и Молдавии.
Пятница, 27 октября
Великая княгиня Мария Павловна открывает сегодня днем на углу Марсова поля и Мойки выставку протезов для увечий лица. Она передала мне приглашение быть там.