История насчитывает мало событий столь торжественных, такого глубокого значения, такой огромной важности. Но из всех зарегистрированных ею есть ли хоть одно, которое произошло бы в такой простой, обыкновенной, прозаической форме и в особенности с подобной индифферентностью, с подобным стушеванием главного героя?
Бессознательность ли это у императора? Нет! Акт отречения, который он долго обдумывал, если не сам его редактировал, внушен самыми высокими чувствами, и общий тон царственно величествен. Но его моральная позиция в этой критической конъюнктуре оказывается вполне логичной, если допустить, как я неоднократно отмечал, что уже месяцы несчастный монарх чувствовал себя осужденным, что давно уже он внутренне принес эту жертву и примирился со своей участью.
Воцарение великого князя Михаила подняло бурю в Совете: «Не хотим Романовых, – кричали со всех сторон, – мы хотим Республику».
Соглашение, с таким трудом достигнутое вчера между Исполнительным Комитетом Думы и Советом, на мгновение нарушилось. Но из страха перед неистовыми, господствующими на Финляндском вокзале и в крепости, представители Думы уступили. Делегация Исполнительного комитета отправилась к великому князю Михаилу, который без малейшего сопротивления согласился принять корону лишь в тот день, когда она будет ему предложена Учредительным собранием. Может быть, он не согласился бы так легко, если бы его супруга, честолюбивая и ловкая графиня Брасова, была с ним, а не в Гатчине.
Отныне хозяин – Совет.
Впрочем, в городе начинается волнение. В полдень мне сообщают о многочисленных манифестациях против войны. Целые полки готовятся прийти протестовать к французскому и английскому посольствам. В семь часов вечера Исполнительный комитет считает долгом занять для охраны солдатами оба посольства. Тридцать два юнкера Пажеского корпуса приходят разместиться в моем посольстве.
Суббота, 17 марта
Погода сегодня утром мрачная. Под большими темными и тяжелыми облаками падает снег такими частыми хлопьями и так медленно, что я не различаю больше парапета, окаймляющего в двадцати шагах от моих окон обледенелое русло Невы; можно подумать, что сейчас худшие дни зимы. Унылость пейзажа и враждебность природы хорошо гармонируют со зловещей картиной событий.
Вот, по словам одного из присутствовавших, подробности совещания, в результате которого великий князь Михаил Александрович подписал вчера свое временное отречение.
Собрались в десять часов утра в доме князя Павла Путятина, № 12, по Миллионной.
Кроме великого князя и его секретаря Матвеева присутствовали князь Львов, Родзянко, Милюков, Некрасов, Керенский, Набоков, Шингарев и барон Нольде; к ним присоединились около половины десятого Гучков и Шульгин, прямо прибывшие из Пскова.
Лишь только открылось совещание, Гучков и Милюков смело заявили, что Михаил Александрович не имеет права уклоняться от ответственности верховной власти.
Родзянко, Некрасов и Керенский заявили, напротив, что объявление нового царя разнуздает революционные страсти и повергнет Россию в страшный кризис; они приходили к выводу, что вопрос о монархии должен быть оставлен открытым до созыва Учредительного собрания, которое самостоятельно решит его. Тезис этот защищался с такой силой и упорством, в особенности Керенским, что все присутствующие, кроме Гучкова и Милюкова, приняли его. С полным самоотвержением великий князь сам согласился с ним.
Гучков сделал тогда последнее усилие. Обращаясь лично к великому князю, взывая к его патриотизму и мужеству, он стал ему доказывать необходимость немедленно явить русскому народу живой образ народного вождя:
– Если вы боитесь, ваше высочество, немедленно возложить на себя бремя императорской короны, примите по крайней мере верховную власть в качестве «регента империи на время, пока не занят трон», или, что было бы еще более прекрасным титулом, в качестве «Протектора народа», как назывался Кромвель. В то же время вы могли бы дать народу торжественное обязательство сдать власть Учредительному собранию, как только кончится война.
Эта прекрасная мысль, которая могла еще всё спасти, вызвала у Керенского припадок бешенства, град ругательств и угроз, которые привели в ужас всех присутствовавших.
Среди этого всеобщего смятения великий князь встал и объявил, что ему нужно несколько мгновений подумать одному, и направился в соседнюю комнату. Но Керенский одним прыжком бросился к нему, как бы для того, чтобы перерезать ему дорогу:
– Обещайте мне, ваше высочество, не советоваться с вашей супругой.
Он тотчас подумал о честолюбивой графине Брасовой, имеющей безграничное влияние на мужа. Великий князь ответил, улыбаясь:
– Успокойтесь, Александр Федорович, моей супруги сейчас нет здесь; она осталась в Гатчине.
Через пять минут великий князь вернулся в салон. Очень спокойным голосом он объявил:
– Я решил отречься.
Керенский, торжествуя, закричал:
– Ваше высочество, вы – благороднейший из людей!
Среди остальных присутствовавших, напротив, наступило мрачное молчание; даже те, которые наиболее энергично настаивали на отречении, как князь Львов и Родзянко, казались удрученными только что совершившимся, непоправимым. Гучков облегчил свою совесть последним протестом:
– Господа, вы ведете Россию к гибели; я не последую за вами на этом гибельном пути.
После этого Некрасов, Набоков и барон Нольде отредактировали акт временного и условного отречения.
Михаил Александрович несколько раз вмешивался в их работу и каждый раз для того, чтобы лучше подчеркнуть, что его отказ от императорской короны находится в зависимости от позднейшего решения русского народа, представленного Учредительным собранием.
Наконец, он взял перо и подписал.
В продолжение всех этих долгих и тяжелых споров великий князь ни на мгновенье не терял спокойствия и своего достоинства. До тех пор его соотечественники невысоко его ценили; его считали человеком слабого характера и ограниченного ума. В этот исторический момент он был трогателен своим патриотизмом, благородством и самоотвержением. Когда последние формальности были выполнены, делегаты Исполнительного комитета не могли удержаться, чтобы не засвидетельствовать ему свои симпатии и почтение. Керенский пожелал выразить общее чувство лапидарной фразой, сорвавшейся с его губ в театральном порыве:
– Ваше высочество! Вы великодушно доверили нам священный сосуд власти. Я клянусь вам, что мы передадим его Учредительному собранию, не пролив из него ни одной капли.
Генерал Ефимович, который только что в полдень приходил ко мне, принес кое-какие сведения о Царском Селе.
Императрица через великого князя Павла узнала вчера об отречении императора, о котором она не имела два дня никаких известий. Она воскликнула:
– Это невозможно!.. Это неправда!.. Еще одна газетная утка!.. Я верю в Бога и верю армии. Ни тот, ни другая не могли нас покинуть в такой серьезный момент.
Великий князь прочитал ей только что опубликованный акт об отречении. Тогда она поняла и залилась слезами.
Временное правительство скоро капитулировало перед требованиями социалистов. Оно только что согласилось на унизительное постановление Совета: «Войска, принимавшие участие в революционном движении, не будут разоружены и останутся в Петрограде».
Таким образом, первым делом революционной армии было заставить обещать себе, что ее не пошлют больше на фронт, что она не будет больше сражаться. Какое позорное пятно на русской революции!.. И как не вспомнить, по контрасту, о добровольцах 1792 года! Впрочем, вид солдатни на улицах вызывает отвращение непристойностью, распущенностью, гнусностью. Благодаря своей скандальной требовательности Совет составил себе страшную милицию, потому что гарнизон Петрограда и окрестностей (Царское Село, Петергоф, Красное Село и Гатчина) насчитывает не менее 170 000 человек.
Милюков вступил сегодня в управление Министерством иностранных дел. Он пожелал немедленно видеть меня и моих английского и итальянского коллег. Мы тотчас отправились по его приглашению.
Я нахожу его очень изменившимся, очень утомленным, постаревшим на десять лет. Дни и ночи, проведенные им в жаркой борьбе, без минуты отдыха, истощили его.
Я его спрашиваю:
– Прежде всего и прежде чем вы заговорите официальным языком, скажите мне откровенно, что вы думаете о положении?
В порыве искренности он отвечает:
– В двадцать четыре часа я перешел от полнейшего отчаяния к почти полной уверенности.
Затем мы говорим официально.
– Я еще не имею возможности, – говорю я, – заявить вам, что правительство Республики признает режим, который вы установили, но я уверен, что только опережаю мои инструкции, уверяя вас в своей самой деятельной и самой сочувственной поддержке.
Горячо поблагодарив меня, он продолжает:
– Мы не хотели этой революции перед лицом неприятеля, я даже не предвидел ее; она произошла без нас, по ошибке, по преступной вине императорского режима. Всё дело в том, чтобы спасти Россию, продолжая войну до конца, до победы. Но народные страсти так возбуждены и трудности положения так страшны, что мы должны немедленно дать больше удовлетворения народному сознанию.
В числе ближайших необходимых шагов он называет мне: арест большого числа министров, генералов, чиновников и т. д.; объявление всеобщей амнистии, из которой, конечно, будут исключены слуги старого режима; уничтожение всех императорских эмблем; созыв в ближайшем будущем Учредительного собрания – одним словом, всё, что может рассеять у русского народа боязнь контрреволюции:
– В таком случае династия Романовых свергнута?
– Фактически – да, но юридически – нет. Одно только Учредительное собрание будет уполномочено изменить политический строй России.
– Но как вы выберете это Учредительное собрание? Согласятся ли солдаты, сражающиеся на фронте, согласятся ли они не голосовать?
В большом затруднении он признается: