– Мы вынуждены будем предоставить солдатам фронта право голоса…
– Вы дадите право голоса солдатам фронта… Но большинство их сражаются за тысячи верст от их деревень и не умеют ни читать ни писать.
Милюков дает мне понять, что, в сущности, он со мной согласен, и сообщает, что он старается не давать никакого определенного обязательства насчет даты всеобщих выборов.
– Но, – прибавляет он, – социалисты требуют немедленных выборов. Они очень могущественны, и положение их очень серьезно, очень серьезно.
Так как я настаиваю, чтобы он объяснил мне свои последние слова, он рассказывает, что если порядок до некоторой степени восстановлен в Петрограде, то на Балтийском флоте и в кронштадтском гарнизоне восстание в полном разгаре.
Я спрашиваю Милюкова об официальном названии нового правительства.
– Это название, – заявляет он мне, – еще не установлено. Мы называемся в настоящее время Временным правительством. Но под этим названием мы сосредоточиваем в своих руках все виды исполнительной власти, в том числе и верховную власть; мы, следовательно, не ответственны перед Думой.
– В общем, вы получили власть от Революции?
– Нет, мы ее получили, наследовав от великого князя Михаила, который передал ее нам своим актом отречения.
Эта юридическая попытка открывает мне, насколько у «умеренных» нового режима – Родзянко, князя Львова, Гучкова, даже Милюкова – смущена совесть и встревожена душа при мысли о нарушении прав самодержавия. В глубине души, по нормальному закону революции, они уже чувствуют себя опереженными и с ужасом спрашивают себя, что будет с ними завтра.
У Милюкова такой усталый вид, и потеря голоса за последние дни делает для него разговор столь мучительным, что я вынужден сократить беседу. Все же, перед тем как расстаться с ним, я настаиваю на том, чтобы Временное правительство не откладывало дальше торжественного объявления своей воли продолжать войну до конца и подтверждения верности Союзу.
– Вы понимаете, что такое ясное заявление необходимо. Я, конечно, не сомневаюсь в ваших личных чувствах. Но направление русской политики отныне подчинено новым силам: надо их немедленно ориентировать… У меня есть другой мотив желать, чтобы об упорном продолжении войны и сохранении союза было громко заявлено. В самом деле, в германофильских придворных кругах, в камарилье Штюрмера и Протопопова, я неоднократно улавливал заднюю мысль, которая меня очень беспокоила: признавали, что император Николай не может заключить мира с Германией, пока русская территория не будет совершенно очищена, потому что он поклялся в этом на Евангелии и на иконе Казанской Божьей Матери; но говорили между собой, что если бы удалось довести императора до отречения в пользу цесаревича под регентством императрицы, его несчастная клятва не связывала бы его наследника. Так вот, я хотел бы быть уверен, что новая Россия считает себя связанной клятвой своего бывшего царя.
– Вы получите все гарантии в этом отношении.
Продовольственная проблема по-прежнему настолько трудна в Петрограде, что наши запасы продуктов и искусство моего шеф-повара являются весьма ценными для моих друзей; на обед сегодня вечером я пригласил семь или восемь человек из них, включая Горчаковых и Бенкендорфов.
Сегодня вечером публика очень мрачно настроена; она уже видит, как крайние пролетарские теории распространяются по всей России, дезорганизуют армию, разрушают национальное единство, распространяют повсюду анархию, голод и разрушение.
Увы, мой прогноз не менее мрачен! Ни один из людей, стоящих в настоящее время у власти, не обладает ни политическим кругозором, ни решительностью, ни бесстрашием и смелостью, которых требует столь ужасное положение. Эти октябристы, кадеты – сторонники конституционной монархии – люди серьезные, честные, благоразумные, бескорыстные. Они напоминают мне о том, чем были в июле 1830 года все эти Моле, Одилоны, Барро и проч. А нужен был по меньшей мере Дантон. Впрочем, на одного из них мне указывают как на человека действия – это молодой министр юстиции Керенский, представитель «трудовой» группы в Думе, которого Совет ввел в состав Временного правительства.
И в самом деле, именно в Совете надо искать людей инициативных, энергичных и смелых. Разнообразные фракции партии социалистов-революционеров и партии социал-демократов – народники, трудовики, террористы, большевики, меньшевики, пораженцы и проч. – не испытывают недостатка в людях, доказавших свою решительность и смелость в заговорах, в ссылке, в изгнании. Назову лишь Чхеидзе, Церетели, Зиновьева и Аксельрода. Вот настоящие герои начинающейся драмы!
Воскресенье, 18 марта
Я еще ничего не знаю о впечатлении, которое произвела русская революция во Франции, но боюсь иллюзий, которые она там может породить, и слишком легко отбрасываю темы, которые она рискует доставить социалистической фразеологии. Я считаю поэтому благоразумным предостеречь свое правительство и телеграфирую Бриану:
«Прощаясь в прошлом месяце с Думергом и генералом Кастельно, я просил их передать президенту Республики и вам растущее беспокойство, которое вызывало во мне внутреннее положение империи; я прибавил, что было бы грубой ошибкой думать, что время работает за нас, по крайней мере в России; я приходил к выводу, что мы должны по возможности ускорить наши военные операции.
Я более чем когда-либо убежден в этом.
За несколько дней до революции я уже сообщал вам, что решения недавно происходившей конференции были уже мертвой буквой, что беспорядок в военной промышленности и в транспорте возобновился и еще усилился. Способно ли новое правительство быстро осуществить необходимые реформы? Оно искренно утверждает это, но я нисколько этому не верю. В военной и гражданской администрации царит уже не беспорядок, а дезорганизация и анархия.
Становясь на самую оптимистическую точку зрения, на что можем мы рассчитывать? Я освободился бы от большой тревоги, если бы был уверен, что войска на фронте не будут заражены демагогическими крайностями и что дисциплина будет скоро восстановлена в гарнизонах внутри империи. Я еще не отказываюсь от этой надежды. Хочу также верить, что социал-демократы не предпримут непоправимых шагов для реализации своего желания кончить войну. Я, наконец, допускаю, что в некоторых районах страны может произойти некоторое пробуждение патриотического одушевления, произойдет ослабление национального усилия, которое и без того было уже слишком анемично и беспорядочно. И восстановительный кризис рискует быть продолжительным у расы, обладающей в такой малой степени духом методичности и предусмотрительности».
Отправив эту телеграмму, я выхожу, чтобы побывать в нескольких церквах: мне интересно видеть, как держат себя верующие во время воскресной обедни, с тех пор как имя императора упразднено в общественных молитвах. В православной литургии беспрерывно призывали благословение Божие на императора, императрицу, цесаревича и всю императорскую фамилию; молитва эта повторялась поминутно, как припев. По распоряжению Святейшего синода молитва за царя упразднена и ничем не заменена. Я вхожу в Преображенский собор, в церковь святого Симеона, в церковь святого Пантелеймона.
Везде одна и та же картина: публика серьезная, сосредоточенная, обменивается изумленными и грустными взглядами. У некоторых мужиков вид растерянный, удрученный, у многих на глазах слезы. Однако даже среди наиболее взволнованных я не вижу ни одного, который не был бы украшен красным бантом или красной повязкой. Они все поработали для революции, они все ей преданы, и все-таки они оплакивают своего «батюшку-царя».
Затем я отправляюсь в Министерство иностранных дел.
Милюков сообщает, что он вчера говорил со своими коллегами о формуле, которую надо будет включить в ближайший манифест Временного правительства, относительно продолжения войны и сохранения союзов. И смущенно прибавляет:
– Я надеюсь провести формулу, которая вас удовлетворит.
– Как? Вы надеетесь?.. Но мне нужна не надежда: мне нужна уверенность.
– Ну что же… Будьте уверены, что я сделаю всё возможное… Но вы не представляете себе, как трудно иметь дело с нашими социалистами. А мы прежде всего должны избегать разрыва с ними. Не то – гражданская война.
– По каким бы мотивам вы ни щадили неистовых из Совета, вы должны понять, что я не могу допустить никакой двусмысленности насчет вашей решимости сохранить наш союз и продолжать войну.
– Доверьтесь мне!
Милюков, впрочем, кажется менее оптимистичен, чем вчера. Известия о Кронштадте, Балтийском флоте и Севастополе плохи. Наконец, на фронте беспорядки; были случаи убийства офицеров.
После полудня я иду погулять на Острова, более заброшенные, чем когда-либо, и совсем еще занесенные снегом.
Припоминая свой утренний обход церквей, я задумываюсь над странным бездействием духовенства: оно не играло никакой роли: его нигде не видели; оно не проявило себя никак. Это воздержание, это исчезновение тем более удивительно, что не было торжества, церемонии, какого-либо акта общественной жизни, где церковь не выставляла бы на первом плане своих обрядов, одежд, гимнов.
Объяснение напрашивается само собой, и для того чтобы формулировать его, мне достаточно было бы перелистать этот дневник. Во-первых, русский народ гораздо менее религиозен, чем кажется; он, главным образом, мистичен. Его беспрестанные крестные знамения и поклоны, его любовь к церковным службам и процессиям, его привязанность к иконам и реликвиям являются исключительно выражением потребностей его живого воображения. Достаточно немного проникнуть в его сознание, чтобы открыть в нем неопределенную, смутную, сентиментальную и мечтательную веру, очень бедную элементами интеллектуальными и богословскими, всегда готовую раствориться в сектантском анархизме.
Надо затем принять во внимание строгое и унизительное подчинение, которое царизм всегда налагал на церковь и которое превращало духовенство в своеобразную духовную жандармерию, действующую параллельно с жандармерией военной. Сколько раз во время пышных служб в Александро-Невской лавре или Казанском соборе я вспоминал слова Наполеона I: «Архиепископ – это полицейский префект». Наконец, надо принять в расчет позор, которым в последние годы Распутин покрыл Святейший синод и епископат. Скандалы преосвященного Гермогена, преосвященного Варнавы, преосвященного Василия, преосвященного Питирима и стольких других глубоко оскорбили вер