– Здесь, – говорит он нам наконец, – здесь, я думаю, нам будет удобно.
И он отправляется за своими коллегами, которые тотчас являются. Все они в рабочих пиджаках с портфелями под мышками.
После Бьюкенена и Карлотти, которые старше меня, я произношу торжественную фразу:
– Имею честь объявить вам, господа, что правительство Французской Республики признает в вас Временное правительство России.
Затем, по примеру моих английского и итальянского коллег, я приветствую несколькими теплыми фразами новых министров; я настаиваю на необходимости продолжать войну до конца.
Милюков отвечает самыми успокоительными уверениями.
Его речь достаточно пространна, чтобы дать мне время рассмотреть этих импровизированных хозяев России, на которых свалилась такая страшная ответственность. Одно и то же впечатление патриотизма, ума, честности остается от всех. Но какой у них обессиленный вид от утомления и забот! Задача, которую они взяли на себя, явно превосходит их силы. Как бы они не изнемогли слишком рано! Только один из них, кажется, человек действия – министр юстиции Керенский. Тридцати пяти лет, стройный, среднего роста, с бритым лицом, волосы ежиком, с пепельным цветом лица, с полуопущенными веками, из-под которых сверкает острый и горячий взгляд; он тем более поражает меня, что держится в стороне, позади всех своих коллег; он, по-видимому, самая оригинальная фигура Временного правительства и должен скоро стать его главной пружиной.
Одно из самых характерных явлений революции, только что свергнувшей царизм, – это абсолютная пустота, мгновенно образовавшаяся вокруг находящихся в опасности царя и царицы.
При первом же натиске народного восстания все гвардейские полки, в том числе и великолепные лейб-казаки, изменили своей присяге в верности. Ни один из великих князей тоже не поднялся на защиту священных особ царя и царицы; один из них не дождался даже отречения императора, чтобы предоставить свое войско в распоряжение мятежного правительства. Наконец, за несколькими исключениями, тем более заслуживающими уважения, произошло всеобщее бегство придворных, всех этих высших офицеров и сановников, которые в ослепительной пышности церемоний и шествий выступали в качестве прирожденных стражей трона и присяжных защитников императорского величества. А между тем долгом не только моральным, но военным, прямым долгом для многих из них было окружить царя и царицу в опасности, пожертвовать собой для их спасения или по меньшей мере не покидать их в их великом несчастии.
Я наблюдал это еще сегодня вечером на интимном обеде у г-жи Р. По происхождению или по должности все приглашенные, человек двенадцать, занимали очень видные места в исчезнувшем режиме.
За столом, за первым же блюдом, смолкает гул отдельных разговоров. Завязывается общий разговор о Николае II. Несмотря на его нынешнее тяжелое положение, несмотря на страшные перспективы его ближайшего будущего, все этапы его царствования подвергаются самому суровому осуждению; его осыпают упреками за старое и недавнее прошлое. Так как я тем не менее выражаю сожаление по поводу того, как скоро покинули его друзья, гвардия и двор, г-жа Р. не утерпела:
– Да это он нас покинул, он нас предал, он не исполнил своего долга; это он поставил нас в невозможность защищать его. Не его предала родня, гвардия и двор, а он предал весь свой народ.
Французские эмигранты рассуждали точно так же в 1791 году; они тоже полагали, что Людовик XVI, предавший королевское дело, должен был пенять лишь на себя за свое несчастье. И его арест после бегства в Варенн мало огорчил их. Содержатель гостиницы в Брюсселе говорил одному из них, который в виде исключения оплакивал это событие:
«Утешьтесь, мсье, этот арест – не такое большое несчастье. Сегодня утром у графа д’Артуа был, правда, вид несколько опечаленный, но другие господа, которые сидели с ним в экипаже, казались очень довольными».
Воскресенье, 25 марта
Я решил устроить на этих днях банкет Временному правительству, чтобы завязать с ним более близкие отношения и публично выразить симпатию. Во всяком случае, прежде чем разослать приглашения, я считал благоразумным неофициально предупредить кое-кого из министров. И хорошо сделал… П., взявший на себя задачу прозондировать почву, ответил сегодня, что моим вниманием очень тронуты, но боятся, что оно будет дурно истолковано крайними элементами, и просят отложить осуществление моего проекта.
Этой подробности достаточно было бы для того, чтобы показать, насколько Временное правительство робко по отношению к Совету, как оно боится высказаться за союзников и войну.
Впрочем, на патриотический призыв, с которым французские социалисты обратились 18 марта к своим русским товарищам, Керенский недавно ответил телеграммой, которая, я надеюсь, не оставит у «французской демократии» ни малейшей иллюзии о концепции, сформированной «русской демократией» в отношении Союза и войны.
Телеграмма русского министра юстиции, посланная Жюлю Геду, члену французской палаты депутатов в Париже:
«Я глубоко тронут братским приветом, с которым вы вместе с Марселем Самба и Альбером Тома обратились ко мне.
Мы никогда не сомневались в полной симпатии и моральной поддержке, которые мы встречаем в нашей борьбе со стороны французского социализма.
Русский народ свободен. Благодаря жертвам, принесенным рабочим классом и революционной армией, уничтожен русский царизм, который всегда служил оплотом всемирной реакции. Народ сам теперь будет строить свою жизнь.
Приветствуя героические усилия республиканской и демократической Франции для защиты родной земли в единодушной резолюции о доведении войны до конца, достойного демократии, русские социалисты верят в интернациональную солидарность трудовых классов в борьбе за победу и над реакционным и насильственным империализмом и за связанный с нею мир, столь необходимый для развития человеческой личности.
А. Керенский, министр юстиции, товарищ председателя Совета Рабочих и Солдатских Депутатов».
Временное правительство известило Совет о том, что с согласия Бьюкенена оно воздержалось от передачи императору телеграммы, которой король Георг предложил императорской фамилии убежище на британской территории.
Упорствуя, однако, в своем недоверии, Исполнительный комитет Совета расставил «революционные» посты в Царском Селе и на всех расходящихся от него дорогах с целью не допустить, чтобы царь и царица были увезены тайком.
Понедельник, 26 марта
Художник и историк искусства, Александр Николаевич Бенуа, с которым я поддерживаю частые и дружеские сношения, неожиданно зашел ко мне.
Родом из французской семьи, поселившейся в России около 1820 года, это один из образованнейших людей, каких я знаю здесь, и один из самых почтеннейших. Я провел много прелестных часов в его ателье на Васильевском острове в беседе с ним обо всех вещах, доступных познанию, и о некоторых других. Даже с точки зрения политической беседа с ним часто была для меня драгоценна, потому что у него много связей не только с цветом представителей искусства, литературы и университетской науки, но и с главными вождями либеральной оппозиции и кадетской партии. Не раз я получал через него интересные сведения об этих слоях общества, куда еще недавно мне так был труден, почти воспрещен доступ. Его личное мнение, всегда основательное и глубокое, имеет тем больше цены в моих глазах, что он – в высшей степени характерный представитель того активного и культурного класса профессоров, ученых, врачей, публицистов, представителей искусства и литературы, который называется интеллигенцией.
Итак, он сегодня зашел ко мне около трех часов, как раз когда я собирался уйти. Он серьезен и садится с усталым жестом:
– Извините, что я вас беспокою. Но вчера вечером несколько моих друзей и я были взволнованы такими мрачными идеями, что я испытываю потребность сообщить их вам.
Затем в поразительной и, к несчастью, слишком верной картине он описывает мне результаты анархии в народе, апатии в правящих кругах и недисциплинированности в армии. И в заключение заявляет:
– Как ни тяжело для меня это признание, я думаю, что выполняю некий долг, заявляя вам, что война не может дольше продолжаться. Надо возможно скорее заключить мир. Конечно, я знаю, честь России связана союзными договорами, и вы достаточно знаете меня для того, чтобы поверить, что я понимаю всё значение этого соображения. Но необходимость – закон истории. Никто не обязан исполнять невозможное.
Я ему отвечаю:
– Вы только что произнесли очень серьезные слова. Чтобы опровергнуть их, я стану на точку зрения совершенно объективную, как мог бы сделать человек нейтральный, беспристрастный и незаинтересованный, оставляя в стороне моральный приговор, который Франция имела бы право вынести России… Прежде всего знайте: что бы ни случилось, Франция и Германия будут вести войну до полной победы. Банкротство России, вероятно, затянуло бы борьбу, но не изменило бы результата. Как бы быстро ни пошло разрушение вашей армии, Германия не решится, однако, немедленно обнажить ваш фронт; ей нужны были бы, впрочем, значительные силы, чтобы обеспечить себе на вашей территории новые гарантии. Двадцати или тридцати дивизий, которые она могла бы снять с Восточного фронта, чтобы усилить свой Западный фронт, недостаточно для того, чтобы избавить ее от поражения. Затем, можете не сомневаться, что в тот день, как Россия изменит своим союзникам, они от нее откажутся. Следовательно, у Германии была бы полная свобода компенсировать за ваш счет жертвы, к которым вынудили бы ее с другой стороны. Я, конечно, не предполагаю, что вы возлагаете какую бы то ни было надежду на великодушие Вильгельма II… Вы потеряли бы таким образом, по меньшей мере, Курляндию, Литву, Польшу, Галицию и Бессарабию; я уже не говорю о вашем престиже на Востоке и о ваших видах на Константинополь. Что касается Франции и Англии, не забывайте, что у них остаются огромные гарантии по отношению к Германии: господство над морями, немецкие колонии, Месопотамия и Салоники… Наконец, ваши союзники обладают, сверх того, финансовым могуществом, которое будет удвоено, утроено помощью Соединенных Штатов. Мы можем поэтому продолжать войну так долго, как понадобится… Итак, каковы бы ни были трудности настоящего момента, соберите свою энергию и не думайте ни о чем, кроме войны. Дело идет не только о чести России; дело идет о ее благосостоянии, в