еличии и, может быть, о ее национальной жизни.
Он продолжает:
– Увы! Я не нахожу, что вам ответить… А между тем мы не в состоянии дольше продолжать войну. Право же, мы больше не в состоянии.
С этими словами он покидает меня со слезами на глазах. Вот уже несколько дней я везде констатирую тот же пессимизм.
Вторник, 27 марта
Начиная с 14 марта, то есть еще до отречения императора и образования Временного правительства, Совет обнародовал приказ по армии, приглашающий войска немедленно приступить к выборам представителей в Совет Рабочих и Солдатских Депутатов. Этот приказ, кроме того, устанавливал, что в каждом полку должен быть избран комитет, чтобы обеспечить контроль над употреблением всех родов оружия: винтовок, пушек, пулеметов, бронированных автомобилей и т. д.; ни в коем случае употребление этого оружия не могло дольше зависеть от офицеров. В заключение приказ отменял все внешние знаки отличия и предписывал, чтобы впредь «все недоразумения между офицерами и солдатами» разбирались ротными комитетами. Этот великолепный документ, подписанный Соколовым, Нехамкисом и Скобелевым, в тот же вечер был разослан по телеграфу на все фронты; передача по телеграфу была бы, впрочем, невозможна, если бы повстанцы не заняли с самого начала бюро военного телеграфа.
Как только Гучков вступил в управление Военным министерством, он стал стараться заставить Совет отменить необычайный приказ, равносильный ни больше ни меньше как разрушению всякой дисциплины в армии.
После долгих переговоров Совет согласился заявить, что приказ не будет применен в войсках на фронте. Осталось тем не менее моральное действие от его опубликования.
И по последним телеграммам генерала Алексеева, недисциплинированность страшно прогрессирует в войсках на фронте.
Я с болью думаю о том, что немцы в восьмидесяти километрах от Парижа…
Среда, 28 марта
Новый манифест Совета, который обращается на этот раз к «народам всего мира». Это бесконечное извержение напыщенных слов, длинный мессианский дифирамб:
«Мы, рабочие и солдаты России, возвещаем вам великое событие, русскую Революцию, и обращаемся к вам с горячими пожеланиями… Наша победа – великая победа всемирной свободы и демократии… И мы прежде всего обращаемся к вам, братья-пролетарии германской коалиции. Сбросьте, следуя нашему примеру, ярмо вашей полусамодержавной власти, не соглашайтесь более быть орудием завоевания в руках ваших королей, помещиков, банкиров» и т. д.
Я жду ответа германского пролетариата.
Четверг, 29 марта
С момента крушения царизма все митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты, игумены, архиереи, иеромонахи, из которых состояло церковное окружение Распутина, переживают тяжелые дни. Везде им пришлось увидеть, как против них восставала не только революционная клика, а еще и их паства, часто даже их подчиненные. Большинство из них более или менее добровольно сложили с себя свои обязанности; многие в бегах или в заключении.
После непродолжительного ареста петроградскому митрополиту, высокопреосвященному Питириму, удалось добиться разрешения отправиться для покаяния в один сибирский монастырь. Та же участь постигла московского митрополита, высокопреосвященного Макария, харьковского архиепископа, преосвященного Антония, архиепископа Тобольского, преосвященного Варнаву, епископа Черниговского, преосвященного Василия, и других.
Пятница, 30 марта
Самый опасный зародыш, заключающийся в Революции, развивается вот уже несколько дней с ужасающей быстротой. Финляндия, Лифляндия, Эстляндия, Польша, Литва, Украина, Грузия, Сибирь требуют для себя независимости или по крайней мере полной автономии.
Что Россия обречена на федерализм, это вероятно. Она предназначена к этому беспредельностью своей территории, разнообразием населяющих ее рас, возрастающей сложностью ее интересов. Но нынешнее движение гораздо более сепаратистское, чем областное, скорее сецессионистское, чем федералистское; оно стремится ни больше ни меньше как к национальному распаду. Да и Совет всеми силами способствует этому. Как не соблазниться неистовым глупцам из Таврического дворца разрушить в несколько недель то, что исторически создавалось в течение десяти веков.
Французская революция начала с объявления Республики единой и неделимой. Этому принципу принесены были в жертву тысячи голов, и французское единство было спасено. Русская Революция берет лозунгом: Россия разъединенная и раздробленная…
Суббота, 31 марта
Анархическая пропаганда заразила уже большую часть фронта. Со всех сторон мне сообщают о сценах возмущения, об убийстве офицеров, о коллективном дезертирстве. Даже на передовой линии фронта группы солдат покидают свои части, чтобы отправиться посмотреть, что происходит в Петрограде или в их деревнях.
Воскресенье, 1 апреля
Новый военный губернатор Петрограда, генерал Корнилов, старается мало-помалу взять в свои руки войска гарнизона. Задача тем более трудная, что большинство офицеров были убиты, лишены погон или прогнаны. Он назначил на сегодня утром смотр на площади Зимнего дворца и очень основательно собрал лишь лучшие элементы, части, в которых дисциплина наименее пострадала.
В первый раз со времени падения императорского режима собираются значительные силы в регулярном строю.
Из окон Министерства иностранных дел я наблюдаю смотр вместе с Бьюкененом и Нератовым.
Войска – тысяч десять человек – одеты довольно хорошо и проходят стройно. Очень мало офицеров. Все оркестры играют «Марсельезу», но медленным темпом, что делает ее зловещей. В каждой роте, в каждом эскадроне я отмечаю несколько красных знамен со следующими надписями: «Земля и Воля! Земля Народу! Да здравствует Социальная Республика!» На очень немногих я читаю: «Война до победы!» Над Зимним дворцом развевается огромное красное знамя.
Зрелище необыкновенно поучительное. С точки зрения военной я так резюмирую свое впечатление: в войсках дух дисциплины не совсем исчез, но они думают меньше о своих военных обязанностях, чем о своих надеждах на политическое и социальное обновление.
С точки зрения исторической и художественной меня занимает контраст. Я напоминаю Бьюкенену и Нератову грандиозную сцену 2 августа 1914 года, когда император появился на балконе этого самого дворца, после того как поклялся на Евангелии и на святой иконе, что он не подпишет мира, пока будет хоть один неприятельский воин на русской территории. В этот торжественный момент я стоял с ним рядом; он был серьезен и сиял. Больше, чем сегодня, огромная площадь была заполнена толпой солдат, горожан, рабочих, мужиков, женщин, детей – и вся эта толпа, склонившись под благословением батюшки царя, пела гимн «Боже, царя храни».
Пакет газет, из которых самая свежая опоздала на одиннадцать дней, прибыл из Парижа и подтверждает представление, которое я себе составил по ежедневным резюме, передаваемым по телеграфу: французская публика в восторге от русской Революции. Наша пресса лишний раз обнаружила недостаток меры и здравого смысла. Конечно, раз исчезновение царизма – совершившийся факт, приходилось приноравливаться к новому режиму и скрывать досаду. Следовательно, французскому общественному мнению надлежало сделать вид, будто оно принимает русскую Революцию с доверием и симпатией. Но не надо осанны! Совет и так уже очень возгордился. Эти чрезмерные похвалы и восхищение вконец вскружат ему голову. Тут виновна главным образом цензура, которой следовало охладить усердие хвалителей.
Кроме того, из личного письма, полученного с той же почтой, я узнаю, что в кулуарах палаты депутатов, в салонах, в редакциях сэру Джорджу Бьюкенену приписывают честь, будто он вызвал революцию, чтобы положить конец немецким интригам, что неверно. Прибавляют, как и следовало ожидать, несколько критических замечаний по моему адресу; вспоминают, что когда-то французская дипломатия не колебалась в серьезных обстоятельствах прибегать к серьезным средствам, что она тогда не давала себя остановить пустым уважением к законности. Мне противопоставляют пример моего знаменитого предшественника, маркиза де Ла Шетарди, который в 1741 году не постеснялся смело скомпрометировать себя связью с национальной партией, чтобы уничтожить немецкое влияние и возвести на императорский трон Елизавету Петровну… Скоро узнают, что революция была самым губительным ударом, какой можно было нанести русскому национализму.
Сегодня вечером у меня обедал принц Сципионе Боргезе, бывший радикальный депутат в Монте-Читорио, только что прибывший в Петроград со своей дочерью, принцессой Сантой; оба очень либеральные и интеллигентные, оба сгорающие от желания видеть своими глазами революцию… и какую революцию! Другие мои гости: Половцовы, княгиня Софья Долгорукая, граф Сергей Кутузов, граф Нани Мочениго, Поклевский и др.
Я говорю о хорошем впечатлении, которое оставил во мне смотр сегодня утром. Половцов и Поклевский сообщают мне, наоборот, печальные известия, полученные с фронта.
Принц Боргезе, с которым я долго беседовал после обеда, спрашивает меня, какие черты меня больше всего поражают в русской революции и больше всего отличают ее, по моему мнению, от западных революций. Я отвечаю:
– Прежде всего примите в расчет, что русская революция едва началась и что известные силы, которым суждено сыграть в ней огромную роль, как то: аграрные вожделения, расовые антагонизмы, социальный распад, экономическая разруха, еврейская страстность, – действуют пока еще скрыто. С такой оговоркой вот что меня больше всего поражает.
И я несколькими примерами иллюстрирую следующие пункты:
1. Радикальное различие психологии революционера латинского или англо-саксонского от революционера-славянина. У первого воображение логическое и конструктивное: он разрушает, чтобы воздвигнуть новое здание, все части которого он предусмотрел и обдумал. У второго оно исключительно разрушительное и беспорядочное: его мечта – воплощенная неопределенность.